то  сразу
улыбнулись друг другу.  Помню, А.Л.Вишневский привел Марию Павловну ко мне в
уборную в один из спектаклей "Чайки".
     Помню  солнечные весенние дни,  первый  день  пасхи,  веселое  смятение
колоколов,  наполнявших  весенний  воздух  чем-то  таким  радостным,  полным
ожидания... И в первый день пасхи пришел вдруг Чехов с визитом, он, никуда и
никогда не ходивший в гости...
     В  такой же солнечный весенний день мы пошли с  ним на выставку картин,
смотреть Левитана,  его  друга,  и  были  свидетелями того,  как  публика не
понимала и смеялась над его чудесной картиной "Стога сена при лунном свете",
- так это казалось ново и непонятно.
     Чехов,  Левитан и  Чайковский -  эти три имени связаны одной нитью,  и,
правда,   они  были  певцами  /690/  прекрасной  русской  лирики,  они  были
выразителями целой полосы русской жизни.
     Именно Чехов в своих произведениях дал право на жизнь простому,  внешне
незаметному   человеку   с    его   страданиями   и    радостями,    с   его
неудовлетворенностью и мечтой о будущем,  об иной, "невообразимо прекрасной"
жизни.
     И  в  жизни  Чехов  относился с  необыкновенной любовью  и  вниманием к
каждому  так  называемому незаметному человеку  и  находил  в  нем  душевную
красоту.  Люди любили его нежно и шли к нему,  не зная его,  чтобы повидать,
послушать;  а он утомлялся,  иногда мучился этими посещениями и не знал, что
сказать,  когда ему задавали вопрос:  как надо жить?  Учить он не умел и  не
любил...  Я спрашивала этих людей, почему они ходят к Антону Павловичу, ведь
он не проповедник,  говорить не умеет,  а  они отвечали с  кроткой и  нежной
улыбкой,  что когда посидишь только около Чехова,  хоть молча,  и  то уйдешь
обновленным человеком...
     Помню, когда я везла тело Антона Павловича из Баденвейлера в Москву, на
одной глухой,  заброшенной,  никому не  известной станции,  стоявшей одиноко
среди необозримого пространства,  подошли две  робкие фигуры с  полными слез
глазами и робко и бережно прикрепили какие-то простые полевые цветы к грубым
железным засовам  запечатанного товарного вагона,  в  котором стоял  гроб  с
телом Чехова.  Это, конечно, были люди - не герои, из тех, которые приходили
к  нему  "посидеть",  чтобы  после молчаливого визита уйти  с  новой верой в
жизнь.
     Не  могу  не  пережить в  памяти первого и  последнего посещения студии
Левитана (он вскоре скончался),  не могу не вспомнить тишины и  прелести тех
нескольких часов,  когда он показывал свои картины и  этюды Марии Павловне и
мне.  Сильно волнуясь (у  него  была болезнь сердца),  бледный,  с  горячими
красивыми глазами,  Левитан  говорил  о  мучениях,  которые  он  испытывал в
продолжение шести  лет,  пока  он  не  сумел передать на  холсте лунную ночь
средней полосы России, ее тишину, ее прозрачность, легкость, даль, пригорок,
две-три нежные березки... И действительно, это была одна из замечательнейших
его картин. /691/
     Три  чудесных весенних солнечных дня провела я  в  Мелихове,  небольшом
имении  Чеховых под  Серпуховом.  Все  там  дышало  уютом,  простой здоровой
жизнью,   чувствовалась  хорошая,   любовная   атмосфера   семейной   жизни.
Очаровательная матушка Антона Павловича,  тихая,  русская женщина, с юмором,
которую я  нежно  любила,  Антон Павлович,  такой радостный,  веселый...  Он
показывал свои "владения":  пруд с  карасями,  которыми гордился,  -  он был
страстный рыболов, - огород, цветник. Он очень любил садоводство, любил все,
что дает земля. Вид срезанных или сорванных цветов наводил на него уныние, и
когда,  случалось,  дамы приносили ему цветы, он через несколько минут после
их ухода молча выносил их в другую комнату. Все решительно пленило меня там:
и  дом,  и флигель,  где написана была "Чайка",  и сад,  и пруд,  и цветущие
фруктовые деревья,  и  телята,  и утки,  и сельская учительница,  гулявшая с
учителем по  дорожке,  -  казалось,  что шла Маша с  Медведенко,  -  пленяли
радушие, ласковость, уют, беседы, полные шуток, остроумия...
     Это  были  три  дня,  полные  чудесного предчувствия,  полные  радости,
солнца...   "Какие   чувства  -   чувства,   похожие  на   нежные,   изящные
цветы..."{691}
     Кончился сезон,  и  я  уехала отдыхать на  Кавказ,  где  жил мой брат с
семьей  на  даче  около  Мцхета.  К  этому  периоду  относится начало  нашей
переписки{691}.  Еще в Москве я обещала приехать с Кавказа в Крым, где Антон
Павлович  купил  участок  земли  и  строил  дом.   Письмами  мы  сговорились
встретиться на  пароходе в  Новороссийске около 20 июля и  вместе приехали в
Ялту,  где я остановилась в семье доктора Л.В.Средина, с которой была дружна
вся наша семья.  А  Антон Павлович жил на  набережной в  гостинице "Марино",
откуда  он  ходил  ежедневно на  постройку своего дома  в  Аутку.  Он  плохо
питался,  так как никогда не думал о  еде,  уставал,  и как мы с Срединым ни
старались зазывать его под разными предлогами, чтобы устроить ему нормальное
питание, это удавалось очень редко: Антон Павлович не любил ходить "в гости"
и избегал обедов не у себя дома, хотя к Срединым он относился с симпатией. У
них было всегда так просто и  радушно,  и  все,  что бывало в  Ялте из  мира
артистического,  литературного и музыкального, /692/ все это посещало всегда
Срединых (Горький, Аренский, Васнецов, Ермолова).
     Место,  которое Антон Павлович приобрел для постройки дома, было далеко
от моря, от набережной, от города и представляло собой в полном смысле слова
пустырь с несколькими грушевыми деревьями.
     Но вот стараниями Антона Павловича,  его большой любовью ко всему,  что
родит  земля,  этот  пустырь  понемногу  превращается  в  чудесный,  пышный,
разнообразный сад.
     За  постройкой дома  Антон  Павлович следил  сам,  ездил  на  работы  и
наблюдал.  В  городе его часто можно было видеть на  набережной,  в  книжном
магазине  И.А.Синани,   к   которому  Антон  Павлович  относился  с  большой
симпатией,  к  нему и  его  семье.  Исаак Абрамович был  очень предан Антону
Павловичу,  с  каким-то  благоговением помогал ему хлопотать о  приобретении
Кучук-Коя  и  участка  под  Ялтой,   наблюдал,  помогал  советами,  исполнял
трогательно все поручения.
     Около  магазина  была  скамейка,  знаменитая скамейка,  где  сходились,
встречались,  сидели и  болтали все  приезжавшие в  Ялту  "знаменитости":  и
литераторы,  и певцы, и художники, и музыканты... У Исаака Абрамовича была в
магазине  книга,  в  которой  расписывались  все  эти  "знаменитости" (и  он
гордился тем, что все это общество сходилось у него); у него же в магазине и
на скамейке узнавались все новости,  все, что случалось и в небольшой Ялте и
в большом мире. И всегда тянуло пойти на ослепительно белую, залитую солнцем
набережную, вдыхать там теплый, волнующий аромат моря, щуриться и улыбаться,
глядя  на  лазурный  огонь  морской  поверхности,   тянуло  поздороваться  и
перекинуться несколькими фразами  с  ласковым хозяином,  посмотреть полки  с
книгами,  нет ли чего новенького, узнать, нет ли новых приехавших, послушать
невинные сплетни...
     В  августе мы  с  Антоном Павловичем вместе уехали в  Москву,  ехали на
лошадях до Бахчисарая,  через Ай-Петри... Хорошо было покачиваться на мягких
рессорах,  дышать  напоенным запахом  сосны  воздухом  и  болтать  в  милом,
шутливом,  чеховском тоне и подремывать, когда сильно припекало южное солнце
и  морило душу  зноем.  Хорошо было  ехать  через живописную долину Коккоза,
полную какого-то особенного очарования и прелести... /693/
     Дорога шла мимо земской больницы,  расположенной в  некотором отдалении
от шоссе.  На террасе стояла группа людей,  отчаянно махавших руками в нашем
направлении и как будто что-то кричавших... Мы ехали, углубившись в какой-то
разговор,  и хотя видели суетившихся людей,  но все же не подумали,  что это
могло относиться к  нам,  и  решили,  что  это  сумасшедшие...  Впоследствии
оказалось,  что  это были не  сумасшедшие,  а  группа ялтинских знакомых нам
докторов,  бывших в больнице на какой-то консультации и усиленно старавшихся
остановить нас...  Этот  эпизод потом  был  источником смеха и  всевозможных
анекдотов.
     В  Москве Антон Павлович пробыл недолго и в конце августа уехал обратно
в Ялту, а уже с 3 сентября возобновилась наша переписка.
     В сезон 1899/900 года мы играли "Дядю Ваню".
     С  "Дядей Ваней" не так было благополучно.  Первое представление похоже
было почти на неуспех.  В  чем же причина?  Думаю,  что в нас.  Играть пьесы
Чехова очень трудно:  мало быть хорошим актером и  с мастерством играть свою
роль.   Надо  любить,  чувствовать  Чехова,  надо  уметь  проникнуться  всей
атмосферой данной полосы жизни,  а главное - надо любить человека, как любил
его Чехов,  и жить жизнью его людей.  А найдешь то живое, вечное, что есть у
Чехова,  -  сколько ни  играй потом образ,  он  никогда не потеряет аромата,
всегда будешь находить что-то новое, неиспользованное в нем.
     В  "Дяде Ване" не  все мы сразу овладели образами,  но чем дальше,  тем
сильнее и глубже вживались в суть пьесы, и "Дядя Ваня" на многие-многие годы
сделался любимой пьесой нашего репертуара.  Вообще пьесы Чехова не  вызывали
сразу шумного восторга,  но  медленно,  шаг за  шагом,  внедрялись глубоко и
прочно  в  души  актеров и  зрителей и  обволакивали сердца своим  обаянием.
Случалось не  играть некоторые пьесы  несколько лет,  но  при  возобновлении
никогда у нас,  артистов и режиссеров,  не было такого отношения:  ах, опять
старое  возобновлять!  К  каждому  возобновлению приступали мы  с  радостью,
репетировали пьесу, как новую, и находили в ней все новое и новое...
     В конце марта труппа Художественного театра решила приехать в Крым{693}
с пьесами "Чайка", "Дядя Ваня", "Одинокие" и "Гедда Габлер". /694/
     Я приехала еще на страстной с Марией Павловной,  и как казалось уютно и
тепло в этом новом доме,  который летом только еще строился и был нежилым...
Все интересовало,  каждый пустяк; Антон Павлович любил ходить и показывать и
рассказывать,  чего еще  нет  и  что должно быть со  временем;  и,  главное,
занимал его сад, фруктовые посадки...
     С помощью сестры,  Марии Павловны, Антон Павлович сам рисует план сада,
намечает,  где будет какое дерево,  где скамеечка, выписывает со всех концов
России деревья,  кустарники,  фруктовые деревья,  устраивает груши и  яблони
шпалерами,  и результатом были действительно великолепные персики, абрикосы,
черешни,  яблоки и груши.  С большой любовью растил он березку, напоминавшую
ему нашу северную природу,  ухаживал за штамбовыми розами и гордился ими, за
посаженным эвкалиптом около его любимой скамеечки,  который, однако, недолго
жил,  так же как березка: налетела буря, ветер сломал хрупкое белое деревце,
которое,  конечно,  не могло быть крепким и  выносливым в  чуждой ему почве.
Аллея акаций выросла невероятно быстро,  длинные и гибкие,  они при малейшем
ветре как-то задумчиво колебались,  наклонялись, вытягивались, и было что-то
фантастическое в этих движениях, беспокойное и тоскливое... На них-то всегда
глядел Антон Павлович из большого итальянского окна своего кабинета.  Были и
японские деревца, развесистая слива с красными листьями, крупнейших размеров
смородина,  были и  виноград,  и миндаль,  и пирамидальный тополь -  все это
принималось и  росло  с  удивительной быстротой  благодаря  любовному  глазу
Антона Павловича.  Одна беда -  был вечный недостаток в  воде,  пока наконец
Аутку не присоединили к Ялте и не явилась возможность устроить водопровод.
     По  утрам  Антон  Павлович  обыкновенно  сиживал  в  саду,  и  при  нем
всегдашние адъютанты -  две собаки-дворняжки,  которые откуда-то появились и
прижились  очень  быстро  благодаря  симпатии,   с  которой  Антон  Павлович
относился к ним,  и два журавля с подрезанными крыльями, которые всегда были
около людей,  но  в  руки не  давались.  Журавли эти  были очень привязаны к
Арсению (дворнику и садовнику вместе),  очень тосковали, когда он отлучался.
О возвращении Арсения из города /695/ весь дом знал по крику этих серых птиц
и  странным движениям,  которыми они выражали свою радость,  -  что-то вроде
вальса.
     В  это же время был в Ялте и А.М.Горький{695},  входивший в славу тогда
быстро и  сильно,  как ракета.  Он бывал у  Антона Павловича и  как чудесно,
увлекательно,  красочно рассказывал о своих скитаниях. И он сам и то, что он
рассказывал,  -  все казалось таким новым, свежим, и долго молча сидели мы в
кабинете Антона Павловича и слушали...
     Тихо,  уютно и  быстро прошла страстная неделя,  неделя отдыха,  и надо
было ехать в Севастополь, куда прибыла труппа Художественного театра. Помню,
какое  чувство одиночества охватило меня,  когда  я  в  первый раз  в  жизни
осталась в  номере  гостиницы,  да  еще  в  пасхальную ночь,  да  еще  после
ласковости  и  уюта  чеховской  семьи...  Но  уже  начались  приготовления к
спектаклям,  приехал Антон Павлович, и жизнь завертелась... Начался какой-то
весенний праздник...  Переехали в  Ялту  -  и  праздник стал еще  ярче,  нас
буквально засыпали цветами... Закончился этот праздник феерией на крыше дачи
гостеприимной Ф.К.Татариновой,  которая с  такой любовью относилась к нашему
молодому  театру  и   не   знала,   как  и   чем  выразить  свое  поклонение
Станиславскому  и   Немировичу-Данченко,   создавшим  этот  театр.   Артисты
приезжали часто  к  Антону Павловичу,  обедали,  бродили по  саду,  сидели в
уютном кабинете,  и как нравилось все это Антону Павловичу,  -  он так любил
жизнь подвижную, кипучую, а тогда у нас все надеялось, кипело, радовалось...
     Жаль было расставаться и  с  югом,  и  с  солнцем,  и  с  Чеховым,  и с
атмосферой праздника...  но  надо было ехать в  Москву репетировать.  Вскоре
приехал в  Москву и Антон Павлович,  ему казалось пусто в Ялте после жизни и
смятения,  которые внес приезд нашего театра,  но  в  Москве он почувствовал
себя нездоровым и быстро вернулся на юг.
     Я в конце мая уехала с матерью на Кавказ, и каково было мое удивление и
радость,  когда  в  поезде  Тифлис  -  Батум  я  встретила Антона Павловича,
Горького,  Васнецова,  доктора Алексина,  ехавших в  Батум.  Ехали мы вместе
часов шесть,  до станции Михайлово,  где мы с матерью пересели на Боржомскую
ветку. /696/
     В июле я снова гостила у Чеховых в Ялте.
     Переписка возобновилась с  моего  отъезда в  Москву в  начале августа и
прервалась приездом Антона Павловича в Москву с пьесой "Три сестры".
     Когда Антон Павлович прочел нам,  артистам и режиссерам,  долго ждавшим
новой пьесы от любимого автора, свою пьесу "Три сестры", воцарилось какое-то
недоумение,   молчание...   Антон  Павлович  смущенно  улыбался  и,   нервно
покашливая,  ходил  среди  нас...  Начали  одиноко брошенными фразами что-то
высказывать,  слышалось:  "Это же  не  пьеса,  это только схема...",  "Этого
нельзя играть,  нет ролей,  какие-то намеки только..."  Работа была трудная,
много надо было распахивать в душах...
     Но вот прошло несколько лет,  и мы уже с удивлением думали: неужели эта
наша любимая пьеса,  такая насыщенная переживаниями,  такая глубокая,  такая
значительная,  способная затрагивать самые  скрытые  прекрасные уголки  души
человеческой,  неужели эта пьеса могла казаться не  пьесой,  а  схемой и  мы
могли говорить, что нет ролей?
     В 1917 году, после Октябрьской революции, одной из первых пьес, которые
мы играли,  была пьеса "Три сестры",  и  у  всех было такое чувство,  что мы
раньше играли ее бессознательно, не придавая значения вложенным в нее мыслям
и  переживаниям,  а  главное -  мечтам.  И впрямь иначе зазвучала вся пьеса,
почувствовалось, что это были не просто мечты, а какие-то предчувствия и что
действительно "надвинулась на  нас  всех  громада",  сильная буря  сдула  "с
нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку..."
     В  середине декабря Антон Павлович отправился на юг Франции,  в  Ниццу,
где он прожил около трех месяцев,  сильно волнуясь ходом работ в  театре над
постановкой пьесы "Три сестры".
     В Москве он смотрел "Когда мы,  мертвые,  пробуждаемся". К Ибсену Антон
Павлович относился как-то недоверчиво и  с улыбкой,  он казался ему сложным,
непростым и умствующим.  Постановке "Снегурочки"{696} Антон Павлович тоже не
очень сочувствовал;  он говорил, что пока мы не должны ставить таких пьес, а
придерживаться пьес типа "Одиноких". /697/
     Наша возобновившаяся переписка тянулась с  11  декабря по 18 марта 1901
года.  В начале апреля я ненадолго приезжала в Ялту, а с половины апреля (до
половины мая) шла опять переписка.
     Таковы были внешние факты.  А  внутри росло и  крепло чувство,  которое
требовало каких-то определенных решений,  и  я  решила соединить мою жизнь с
жизнью Антона Павловича,  несмотря на его слабое здоровье и  на мою любовь к
сцене.  Верилось,  что  жизнь может и  должна быть прекрасной,  и  она стала
такой,  несмотря на наши горестные разлуки,  - они ведь кончались радостными
встречами.  Жизнь с таким человеком мне казалась нестрашной и нетрудной:  он
так  умел отбрасывать всю  тину,  все мелочи жизненные и  все ненужное,  что
затемняет и засоряет самую сущность и прелесть жизни.
     В  половине мая 1901 года Антон Павлович приехал в  Москву.  25  мая мы
повенчались и  уехали по Волге,  Каме,  Белой до Уфы,  откуда часов шесть по
железной дороге -  в Андреевский санаторий около станции Аксеново. По дороге
навестили в Нижнем-Новгороде А.М.Горького, отбывавшего домашний арест{697}.
     У  пристани Пьяный Бор (Кама) мы застряли на целые сутки и  ночевали на
полу в простой избе, в нескольких верстах от пристани, но спать нельзя было,
так  как  неизвестно было  время,  когда  мог  прийти пароход на  Уфу.  И  в
продолжение ночи и  на рассвете пришлось несколько раз выходить и ждать,  не
появится  ли   какой  пароход.   На   Антона  Павловича  эта  ночь,   полная
отчужденности от всего культурного мира,  ночь величавая,  памятная какой-то
покойной,   серьезной  содержательностью  и   жутковатой  красотой  и  тихим
рассветом,  произвела сильное впечатление, и в его книжечке, куда он заносил
все свои мысли и впечатления, отмечен Пьяный Бор.
     В  Аксенове Антону Павловичу нравилась природа,  длинные тени по  степи
после шести часов,  фырканье лошадей в  табуне,  нравилась флора,  река Дема
(Аксаковская),  куда мы  ездили однажды на  рыбную ловлю.  Санаторий стоял в
прекрасном дубовом лесу, но устроен был примитивно, и жить было неудобно при
минимальном комфорте.  Даже за  подушками пришлось мне  ехать в  Уфу.  Кумыс
сначала пришелся по вкусу Антону /698/ Павловичу,  но вскоре надоел,  и,  не
выдержав шести недель,  мы  отправились в  Ялту  через Самару,  по  Волге до
Царицына и на Новороссийск.  До 20 августа мы пробыли в Ялте. Затем мне надо
было возвращаться в Москву: возобновлялась театральная работа.
     И опять начинаются разлуки и встречи, только расставания становятся еще
чувствительнее и  мучительнее,  и уже через несколько месяцев я стала сильно
подумывать,  не бросить ли сцену.  Но рядом вставал вопрос:  нужна ли Антону
Павловичу  просто  жена,   оторванная  от  живого  дела?   Я   чуяла  в  нем
человека-одиночку,  который,  может быть,  тяготился бы ломкой жизни своей и
чужой.  И  он  так  дорожил связью через  меня  с  театром,  возбудившим его
живейший интерес.
     Я невольно с необычайной остротой вспомнила все эти переживания,  когда
много лет спустя,  при издании писем Антона Павловича,  я  прочла его слова,
обращенные к  А.С.Суворину еще в  1895 году:  "Извольте,  я женюсь,  если Вы
хотите этого.  Но мои условия:  все должно быть,  как было до этого, то есть
она должна жить в Москве,  а я в деревне (он жил тогда в Мелихове), и я буду
к ней ездить.  Счастья же,  которое продолжается изо дня в день,  от утра до
утра,  я  не выдержу.  Я обещаю быть великолепным мужем,  но дайте мне такую
жену, которая, как луна, являлась бы на