,  хотя, по его
собственным словам,  временами превращался в стрекозиные мощи.  И еще в 1888
году он  наставительно,  как врач,  пишет Суворину,  что "чахотка,  или иное
серьезное легочное страдание, узнается только по совокупности признаков, а у
меня-то  именно  этой  совокупности-то  и  нет"{599}.  И  даже,  несмотря на
кровохаркания,  единственный симптом, производивший на него впечатление, так
как "в крови,  текущей изо рта,  есть что-то зловещее, как в зареве"{599}, и
даже после смерти брата Николая от  скоротечной чахотки в  1889 году он  еще
заявляет,  что "ни за что выслушивать себя не позволит",  и только хлынувшая
весной 1897 года в  необычно большом количестве кровь и вмешательство друзей
заставили  его  лечь  в  клинику  профессора  Остроумова.  С  того  времени,
очевидно,  процесс неуклонно прогрессировал. И я при первом исследовании уже
нашел  распространенное поражение в  обоих  легких,  особенно  в  правом,  с
несколькими   кавернами,    следы   плевритов,    значительно   ослабленную,
перерожденную   сердечную   мышцу   и   отвратительный  кишечник,   мешавший
поддерживать должное питание.  Мои  /600/ тогдашние попытки убедить Чехова в
необходимости серьезно лечиться не привели ни к чему. Он упорно заявлял, что
лечиться,  заботиться о здоровье - внушает ему отвращение. И ничто не должно
было напоминать о  болезни,  и  никто не  должен был ее замечать.  Поэтому и
выработал он такую манеру говорить,  не повышая голоса, медленно, монотонно,
останавливаясь при  чувстве раздражения гортани,  чтобы  удержать кашель,  а
если уже приходилось кашлять,  то мокрота отплевывалась в маленький, заранее
приготовленный бумажный фунтик,  тут  же  где-нибудь лежавший за  книгами на
столе и отправляемый потом в камин. Только с дипломатическими подходами, как
будто невзначай или пользуясь случайными поводами, удавалось его послушать и
заставить сделать то  или иное.  Только с  1901 года он перешел на положение
настоящего пациента и сам уж часто предлагал:  "Давайте послушаемтесь". Но и
тут заставить его лечь,  вообще заняться лечением,  главным образом и прежде
всего,  было нельзя. И не только с посторонними он не любил говорить о своей
болезни,  но и от своих домашних скрывал свои немощи,  никогда не жаловался;
на вопрос:  "как себя чувствуешь?" -  отвечал: "сейчас хорошо, почти здоров,
только вот кашель",  -  или "голова болит",  или что-нибудь в  этом роде.  К
несчастью,  процесс уже находился в  той стадии,  когда на  выздоровление не
могло быть  никакой надежды,  а  можно было  только стремиться к  замедлению
темпа болезни или  к  временному улучшению состояния больного.  Увы,  и  для
этого у Чехова обстоятельства сложились крайне неблагоприятно прежде всего в
силу окружавшей его обстановки;  и как это ни странно, но он был лишен ухода
и  некоторых необходимых для  лечения условий.  Чехов  был  очень привязан к
семье,   но  особенно  нежно  любил  свою  мать,   окружал  ее  трогательной
заботливостью,  и последние слова в его завещании сестре{600} были:  "Береги
маму".  И  Евгения Яковлевна платила своему Антоше той же нежностью.  Но что
могла сделать эта милая,  всеми любимая старушка? Разве могла она что-нибудь
провести или на чем-нибудь настоять?  И выходило так,  что,  несмотря на все
предписания,  пищу давали ему  совершенно неподходящую,  и  компресс ставила
неумелая горничная,  и  о  тысяче мелочей,  из  которых состоит режим такого
больного,  некому было /601/ позаботиться. Сестра его, Мария Павловна, когда
выяснилось положение, была готова бросить службу и Москву и совсем переехать
в  Ялту,  но  после  его  женитьбы  по  психологически понятным причинам это
отпало.  Антон Павлович повенчался с  Ольгой Леонардовной Книппер в мае 1901
года,  как известно,  никого не предупредив.  С  этого времени и условия его
жизни резко изменились.
     Как врач,  лечивший Чехова, и исключительно с врачебной точки зрения, я
должен сказать,  что изменения эти,  к сожалению, не могли способствовать ни
лечению,   ни   улучшению  его  здоровья.   Одному  известному  французскому
специалисту по туберкулезу принадлежит афоризм:  "Чахоточные должны забыть о
лаврах", и судьба Чехова как будто этот афоризм подтверждает. Его несчастьем
стало счастье,  выпавшее на его долю к концу жизни и оказавшееся непосильным
для него:  Художественный театр и  женитьба.  Я помню,  как волновался Чехов
перед постановкой его "Чайки" в Художественном театре, как этого волнения он
не  мог  скрыть и  как оно выражалось в  подробных рассказах о  провале этой
пьесы  в  Александринском театре,  и  помню,  в  каком  длительном радостном
возбуждении он находился после торжества и одержанной в Москве победы. И он,
давший себе раньше слово порвать с  театром и  не писать больше пьес,  пишет
пьесы специально для этого театра,  и  Художественный театр делается театром
Чехова и очень сильно содействует увеличению популярности Чехова в последние
годы его жизни.  И  затем женитьба.  От  Чехова,  когда он бывал в  особенно
хорошем  настроении,  приходилось  иногда  слышать,  как,  случалось,  он  с
приятелями в молодости веселился.  Но я никогда не слышал ни от него самого,
ни  от  других ни  про одно его серьезное увлечение.  Ольгой Леонардовной он
увлекся еще до  постановки его пьес,  увидев ее  в  первый раз на  репетиции
"Царя Федора"{601}.  Когда я за границей из "Русских ведомостей" узнал об их
браке,  я вспомнил почему-то, как в приезд Ольги Леонардовны в чеховский дом
весной 1900  года  я  однажды увидел такую группу:  она  с  Марией Павловной
наверху лестницы,  а  внизу Антон Павлович.  Она в белом платье,  радостная,
сияющая здоровьем и  счастьем,  в  начале блестящей карьеры,  первая актриса
Художественного театра,  в  центре внимания не  одной Москвы,  с  громадными
возможностями  /602/  и  надеждами  в  будущем,  он  -  осунувшийся,  худой,
пожелтевший,   быстро   стареющий,   безнадежно  больной.   И   когда   они,
повенчавшись,   связали  свою  жизнь,  то  фатальные  последствия  не  могли
заставить себя ждать.  Она должна была оставаться в Москве, - он без риска и
вредных последствий для  здоровья не  мог покидать своей "теплой Сибири".  И
зная Чехова,  нетрудно было вперед сказать,  чем  это  кончится.  Начинаются
постоянные переезды из  Ялты  в  Москву и  обратно.  Возвращаясь почти после
каждой поездки в  Москву,  он  расплачивается за  нее  либо плевритом,  либо
кровохарканьем,  либо длительной лихорадкой.  И сознательно обманывает себя,
принимая следствие за причину,  указывает,  что вот в Москве было недурно, а
как  в  Ялту вернулся,  так опять расхворался.  Зимы 1901-[190]2,  1902-1903
годов он  проводит в  Ялте  и  почти все  время очень плохо себя  чувствует,
проделывая те или другие обострения.
     К  концу этого периода он очень изменился и внешне.  Цвет лица приобрел
сероватый оттенок,  губы стали бескровны,  он  еще больше похудел и  заметно
поседел.   Деятельность  сердца  все  ухудшалась,   процесс  в   легких  все
расползался.  В  соответствии с  этим  стала  все  резче проявляться одышка,
появились симптомы и туберкулезного поражения кишок.
     У  меня сохранилось письмо Ольги Леонардовны от 9 января 1902 года,  то
есть через полгода после свадьбы.  Она просит написать подробнее о  здоровье
Антона Павловича и, между прочим, пишет: "Мне очень тяжела эта зима. Только,
что занята сильно, это помогает. Такая разлука немыслима. Я все-таки думала,
что здоровье Антона Павловича в  лучшем состоянии,  чем оно есть,  и думала,
что  ему  возможно будет провести хотя бы  три  зимние месяца в  Москве.  Но
теперь я об этом, конечно, не заикаюсь... Уж очень грустно и тяжко".
     Выхода не было,  и  когда Ольга Леонардовна говорила о том,  что бросит
сцену и  переедет в  Ялту,  то  Антон Павлович,  конечно,  протестовал и  не
допускал и  речи об этом{602}.  И был при данных условиях прав.  Весною 1903
года,  с  благословения известного московского клинициста проф.  Остроумова,
принимается решение зиму  проводить в  Москве.  Но  осенью 1903  года он  не
перестает  лихорадить,   один  плеврит  следует  за  другим,   /603/  трудно
поддающиеся  лечению  расстройства кишечника.  Он  уже  не  скрывает  своего
плохого самочувствия.  А  Художественный театр,  увлеченный своими задачами,
связанный планом,  торопит скорейшей присылкой "Вишневого сада".  Все чаще я
заставал Чехова в кресле или на диване, уже без книжек и газет в руках, и он
впервые не  избегал говорить о  своей работе,  а  жаловался,  как трудно ему
дописывать и переписывать пьесу, - он мог делать это только урывками.
     В  октябре я в последний раз попытался задержать его,  сказал ему почти
всю правду, умолял не губить себя, не ездить в Москву{603}, что это безумие.
Он  об  этом  написал в  Москву,  но  к  декабрю все-таки уехал.  Дальнейшее
известно. Повторяю - то, что случилось при сложившихся обстоятельствах, было
неизбежно. Но когда мы в одном из его писем к жене читаем: "Решай ты, ибо ты
человек занятой,  рабочий,  а я болтаюсь на этом свете как фитюлька"{603}, -
то мы,  читатели Чехова,  с  этим согласиться не можем,  и когда он в другом
письме,  указывая на  то,  что во вновь снятой в  Москве квартире на третьем
этаже лестница высокая и  лифта нету и  что  ему трудно будет с  его одышкой
подниматься, кончает словами: "ну да ничего, как-нибудь взберусь"{603}, - то
я,  врач, не могу не думать о том, какое роковое влияние эта лестница должна
была оказать на его и так уже крайне ослабевшее сердце.
     В  Москве он  принимает горячее участие в  репетициях "Вишневого сада",
очень волнуется; при этом разгар сезона, по обыкновению масса гостей.
     Сознавал ли  сам  Антон Павлович в  глубине души свое положение?  Ольга
Леонардовна в предисловии к изданным его письмам пишет: "Точно судьба решила
его побаловать и дала ему в последний год жизни все те радости,  которыми он
дорожил:  и Москву,  и зиму, и постановку "Вишневого сада", и людей, которых
он  любил"{603}.  Все  это и  сам Чехов неоднократно говорил:  как он  любит
Москву и все московское,  как скучает по северной зиме,  как близок стал ему
Художественный театр и как тянет его к московским людям и обстановке.
     И  однако,  по-видимому,  и в Москве бывали у него знакомые мне по Ялте
настроения:  Так,  старый друг  чеховской семьи,  прекрасно всех их  знавшая
Т.Л.Щепкина-Куперник в  своих воспоминаниях описывает свое  /604/ посещение,
относящееся  к   осени   1902   года:   "Я   изумилась  происшедшей  в   нем
переменой...{604} Он горбился,  зябко кутался в  какой-то плед и  то и  дело
подносил к  губам  баночку для  сплевывания мокроты...  В  этот  вечер Ольга
Леонардовна участвовала в  каком-то  концерте.  За  ней  приехал  корректный
Вл.Ив.Немирович,  во фраке с безупречным пластроном. Ольга Леонардовна вышла
в  нарядном туалете,  повеяло тонкими духами.  Ласково и  нежно простилась с
Антоном Павловичем, сказала ему какую-то шутливую фразу, чтобы он "не скучал
и  был  умником",  и  исчезла.  Антон  Павлович  поглядел ей  вслед,  сильно
закашлялся и долго кашлял,  и когда прошел приступ кашля,  сказал без всякой
видимой связи  с  нашим  разговором,  весело вертевшимся около  воспоминаний
прошлого, общих знакомых и проч.
     - Да, кума, помирать пора..."
     17 января премьера "Вишневого сада" и чествование Чехова Москвой,  а он
с трудом стоит на сцене,  мертвенно-бледный и кашляет. В середине февраля он
вернулся в  Ялту в  значительно худшем состоянии,  но  полный еще московских
впечатлений.  Оживленно рассказывал про  чествование,  показывал поднесенные
ему подарки и комически жаловался,  что кто-то,  должно быть, нарочно, чтобы
ему досадить,  распустил слух о  том,  что он любитель древностей,  а  он их
терпеть  не  может.  Среди  подношений  действительно были  модель  древнего
русского городка,  старинный ларчик и, между прочим, чернильница XVIII века.
На  мое  замечание,  что  все это очень красиво и  что мне особенно нравится
чернильница,  он ответил: "Да что вы, ведь теперь песочком не посыпают, есть
пропускная бумага,  и  гусиных перьев же нет".  Потом со своей милой улыбкой
прибавил: "Ну вот, если вам очень нравится, я распоряжусь, чтобы в наказание
вам эту чернильницу после моей смерти и  вручили".  Как он  ни  был плох,  я
тогда все-таки не  мог думать,  что чернильница уже меньше чем через полгода
действительно перейдет ко мне.  Он пробыл в Ялте до конца апреля,  временами
оживлялся,  строил планы на будущее, мечтал засесть за работу, говоря, что в
голове много уже созрело.  Собирался,  если поправится, с наступлением тепла
поехать на войну, из-за которой очень волновался, врачом, так как врач может
больше видеть{604}.  Но чаще бывал молчалив,  сосредоточенно задумчив, и он,
никогда /605/ раньше не жаловавшийся на здоровье,  говорил,  что устал,  что
хочется по-настоящему отдохнуть,  набраться сил. Он чувствовал необходимость
в  покое,  но в самом конце апреля он уехал в Москву.  В дороге простудился,
получил  резкое  обострение,   плеврит  с  необыкновенно  для  него  высокой
температурой и немедленно по приезде слег,  и встал только,  чтобы поехать в
Баденвейлер.
     Последнее письмо  я  получил  от  него  26  мая  следующего содержания:
"Дорогой Исаак Наумович!  Я как приехал в Москву,  так с той поры все лежу в
постели,  и днем,  и ночью,  ни разу еще не одевался.  Поручение, которое Вы
дали мне насчет Хмелева*, я, конечно, не исполнил.
     ______________
     *   H.H.Хмелев  исполнял  тогда   обязанности  председателя  Московской
губернской управы.  Дело  касалось участия Московского земства в  устройстве
санатория для больных из действующей армии. (Прим. И.H.Альтшуллера.).

     Да и  если бы я  был здоров,  то и  тогда едва ли сделал бы что-нибудь.
Хмелев теперь очень занят, видеть его трудно. Поносов у меня уже нет, теперь
стражду запорами.  Третьего дня я  заболел какой-то  инфекцией.  После обеда
поднимается температура,  и потом не сплю всю ночь. Кашель слабее. 3-го июня
уезжаем за границу,  в Шварцвальд,  в августе буду в Ялте.  Ах,  как одолели
меня клизмы...  Кофе уже дают,  и я пью его с удовольствием, а яйца и мягкий
хлеб воспрещены.  Крепко жму руку. А теперь я лежу на диване и по целым дням
от нечего делать все браню Остроумова и  N{605}.  Большое удовольствие.  Ваш
А.Чехов".
     А потом приписка:
     "Сегодня первая ночь, которую я проспал хорошо"{605}.
     Ольга Леонардовна мне потом с возмущением рассказывала, как в Берлине в
"Савой-отель" к нему приехал приглашенный известный клиницист проф.  Эвальд.
Внимательно осмотрев больного,  он развел руками и, ничего не сказав, вышел.
Это,  конечно,  было жестоко,  но развел он руками, наверное, от недоумения,
зачем и куда такого больного везут.
     И все-таки,  как ни был я уверен в близости роковой развязки,  меня как
молния  поразила полученная мною  рано  утром  3  июля  на  Рижском  взморье
телеграмма о его смерти. /606/



        "M.К.ПЕРВУХИН"

        "ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О ЧЕХОВЕ"

     Мое  знакомство  с  Антоном  Павловичем  Чеховым  относится  целиком  к
последнему,  ялтинскому периоду его жизни.  К тому печальному периоду, когда
злой недуг,  давно подточивший организм Чехова, стал быстро прогрессировать,
заставляя больного писателя все  больше и  больше замыкаться у  себя  дома и
отражаясь на его настроении.
     Я поселился в Ялте осенью 1899 года, но наезжал туда и раньше. И вот на
моих глазах произошел многознаменательный перелом в жизни Чехова: раньше он,
особенно в те чудные, мягкие дни, которыми любит дарить Ялту осень, зачастую
и  утром  и  вечером выбирался со  своей дачи,  выстроенной за  городом,  по
дороге,  ведущей из  Ялты  через  шумную,  с  азиатским элементом населения,
загрязненную Аутку -  в горы,  к пресловутому водопаду Учан-Су.  Бывало, что
Чехов,  как он сам,  шутя над своею слабостью,  выражался ироническим тоном,
"совершал подвиг",  проходя все расстояние от  дачи до  ялтинской набережной
пешком,  без  отдыха по  пути.  На  набережной же  у  него  была "станция" в
крошечном книжном магазине большого чудака Синани, который, будучи человеком
весьма  скромной,   доморощенной  культуры,   с  благоговением  относился  к
писателям вообще, а Чехова буквально боготворил.
     Книжная торговля Синани шла очень вяло:  с одной стороны - "Ялте читать
некогда",  а с другой -  у самого Синани - то ли из-за недостатка средств на
расширение /607/ дела, то ли по недостатку предприимчивости - выбор книг был
донельзя ограничен.  Настоящий покупатель был в лавке большою редкостью.  Но
крошечный магазинчик стоял  на  перепутье,  в  самом центре набережной,  сам
Синани,  один из  могикан старой Ялты,  отличался положительно всеведением и
словоохотливостью.   Поэтому   в   магазинчике  его   постоянно  происходили
импровизированные "заседания",  в  которых принимал участие и  сам говорун и
хлопотун  хозяин,  крикливо  обличавший непорядки  то  ялтинского городского
самоуправления,  то земства,  то администрации,  а  то и  самого Петербурга,
ненавидимого стариком Синани за пренебрежение интересами Ялты.
     У  дверей  магазинчика Синани  стояла  удобная  скамья,  из-за  которой
чудак-караим вел нескончаемые препирательства с  городскою управой и местной
полицией,  требовавшими удаления ее.  И вот если не в самом магазине Синани,
то у дверей его,  на этой самой скамье,  получившей название "писательской",
по  целым часам засиживался Антон Павлович,  греясь на  солнышке и  созерцая
море,  сухо  покашливая и  рассеянно слушая  разгоревшийся в  магазине  спор
крикуна Синани с  любившим подшучивать над  ним непременным членом ялтинской
городской управы,  отставным знаменитым певцом баритоном Д.Усатовым, который
на  склоне дней  своих стал  ялтинским домовладельцем и  городским деятелем,
причем  почему-то  облюбовал в  управе  себе  особую  отрасль -  заведование
очисткой городских улиц от мусора, в то время как другой член управы, бывший
в  былые  годы  ассенизатором,   а  потом  державший  бани,   некий  Иванов,
заведовал... городским театром и местным "казино".
     - Перевешать вас всех надо!  - горячится вспыльчивый Синани, - в Сибирь
сослать! Вот погодите, дождетесь вы! Только и знаете, что население грабите!
     Выскочит на улицу,  стучит палкою с  железным наконечником о  цементный
тротуар, отчаянно жестикулирует.
     - Антон Павлович!  -  вопит к  мирно греющемуся на  ласковом солнышке и
думающему какую-то печальную,  хмурую думу Чехову.  - Нет, вы слышали?! Нет,
что вы скажете на это безобразие?! /608/
     Чехов  бесконечно  далек  от   предмета  спора.   Ялту  он   откровенно
недолюбливает и словно сердится на нее за то, что ему приходится жить в ней.
Горячность Синани явно смешит его.  Но, мягко и чуть иронически улыбаясь, он
отзывается солидным баском:
     - Да, это действительно безобразие!
     - Вот  погодите!  -  грозит Синани своему противнику.  -  Я  уже просил
Антона Павловича разделать вас под орех в каком-нибудь своем произведении! И
Антон  Павлович  обещал,   что  соберется,  разделает!  Правда  ведь,  Антон
Павлович? Вы обещали?
     И Чехов рассеянно отвечает баском:
     - Обещал! Я их, злодеев!
     Теперь  все  трое  мирно  спят  могильным  сном:   Чехов  на   кладбище
Новодевичьего монастыря в  Москве,  в  той  Москве,  куда он  так  рвался из
нелюбимой им Ялты,  - крикун и хлопотун Синани и горлан экс-король баритонов
и  специалист по  очистке ялтинских улиц от  мусора Д.Усатов -  на ялтинском
кладбище...
     Но  вышеописанные визиты Чехова "в  город" и  "заседания" на  лавочке у
магазина Синани с  течением времени становились все реже и  реже.  В  городе
Чехов почти перестал показываться,  и если ему случалась надобность побывать
там,  то он обращался предварительно с  просьбою по телефону или к живчику и
весельчаку доктору Бородулину,  или  к  фотографу Дзюбе -  прислать на  дачу
извозчика.
     Знакомством с  Чеховым дорожил