так как их не пропустила
бы  тогдашняя цензура  не  только  в  подлинном их  виде,  но  и  в  данной,
значительно смягченной  передаче.  По-видимому,  они  и  предназначались для
тесного, интимного кружка. /104/



        "В.А.ГИЛЯРОВСКИЙ"

        "ЖИЗНЕРАДОСТНЫЕ ЛЮДИ"

     О  встречах в  моей юности я  начал писать через десятки лет.  Они ярко
встали передо мной  только издали.  Фигуры в  этих  встречах бывали крупные,
вблизи их разглядеть было нелегко;  да и водоворот жизни,  в котором я тогда
крутился,  не  давал,  собственно,  возможности рассмотреть ни крупного,  ни
мелкого.
     В  те  времена героями моими  были  морской волк  Китаев и  разбойничий
атаман Репка.  Да и  в  своей среде они выделялись,  были тоже героями.  Вот
почему и писать о них было легко{104}.
     Не то -  Чехов. О нем мне писать нелегко. Он вырос передо мной только в
тот день,  когда я  получил поразившую меня телеграмму о его смерти и тотчас
же весь отдался воспоминаниям о нем.
     Познакомился  я  с  ним,   когда  он  был  сотрудником  мелкой  прессы,
строчившим ради заработка маленькие этюдики и  разбрасывавшим их  по  мелким
изданиям.  Мы вместе с ним начинали в этих изданиях,  - он писал сценки, я -
стишки и  тоже сценки да  еще репортерствовал,  что давало мне в  те времена
больше, чем его рассказики, мало заметные первое время.
     Сперва у  нас  были  мимолетные встречи,  а  потом  началась дружба.  Я
полюбил Антошу,  и  он меня любил до конца жизни,  хотя последнее время мы и
отдалились друг от друга.
     В те годы,  когда он еще ограничивался мелкими сценками, еще до издания
его  книжки "Сказки /105/ Мельпомены",  я  уже занял в  "Русских ведомостях"
солидное положение и, кроме репортажа, печатал статьи и фельетоны.
     "Русские  ведомости" считались "большой прессой",  и  Чехов  появился в
этой  газете только в  1893  году,  после того как  печатался в  1892 году в
"Русской мысли" и  в 1888 году в "Северном вестнике",  где была помещена его
"Степь", которая произвела на меня огромное впечатление. И впоследствии этот
рассказ был у нас с ним одной из любимых тем для разговоров. А до "Степи" он
был для меня только милым Антошей Чехонте,  рассказов которого, разбросанных
по газетам и журналам, я почти и не читал, - в кипучей репортерской жизни не
до чтения было, да и не все газеты и журналы попадали мне в руки.
     "Сказки Мельпомены" и подаренные им мне "Пестрые рассказы"{105} меня не
заинтересовали, все это было так знакомо и казалось мелочью.
     Первое,  что осталось у меня в памяти,  -  это "Каштанка",  да и то тут
была особая причина.
     Как-то раз я вернулся из поездки домой, и мне подали "Новое время":
     - Прочитай-ка насчет Каштанки.
     Заглавие было  другое{105},  но  я  увидал подпись Чехова и  прочел эту
прекрасную вещицу,  напомнившую мне  один из  проведенных с  Антошей Чехонте
вечеров...  А через год была напечатана "Степь"{105},  и я уверовал в талант
моего друга...
     Шли  годы,   Чехова  "признали".  Его  приглашали  к  себе,  добивались
знакомства с ним.  Около него увивались те,  кто так недавно еще относился к
нему не  то  снисходительно,  не  то презрительно:  так,  сотрудничек мелкой
прессы...
     А  затем у  него  началась связь с  Художественным театром.  Жить стали
Чеховы богаче,  кончились наши ужины с "чеховским салатом" -  картошка, лук,
маслины -  и чаем с горячими баранками, когда мы слушали виолончель Семашки,
молодых певиц  и  молодого еще  певца Тютюника,  который,  маленький,  стоя,
бывало, у рояля, своим огромным басом выводил: "...Вот филин замахал крылом"
- и в такт плавно махал правой рукой.
     Шумно и людно стало теперь у Чеховых...
     Иногда  все-таки  урывались  часы  для  дружеской беседы,  и  когда  мы
оставались вдвоем,  без  посторонних,  -  /106/  Чехов опять становился моим
старым,   милым  Антошей,  на  которого  смотреть  было  радостно,  а  среди
окружавшего его  теперь  общества  мне  всегда  бывало  как-то  жаль  его  -
чувствовалось мне,  что и  ему не по себе...  Недаром он называл сотрудников
"Русских ведомостей" - мороженые сиги...


     - Ты - курьерский поезд. Остановка - пять минут. Буфет.
     Так  Чехов сказал мне  однажды,  еще  в  те  времена,  когда он  жил  в
"комоде",  в этом маленьком двухэтажном коттедже на Кудринской-Садовой, куда
я  забегал на  часок,  возвращаясь из  газетных командировок или  носясь  по
Москве в вихре репортерской работы.
     Приходят на память эти слова Чехова, когда начинаю писать воспоминания,
так   непохожие  на   обычные   мемуары.   Ведь   мемуары   -   это   что-то
последовательное, обстоятельное - изо дня в день, из года в год... Их хорошо
писать отставным генералам,  старым чиновникам,  ученым на  покое  -  вообще
людям, прожившим до старости на одном месте, на одной службе.
     У бродяги мемуаров нет,  -  есть клочок жизни. Клочок там, клочок тут -
связи не  ищи...  Бродяжническую жизнь моей юности я  сменил на  обязанности
летучего корреспондента и вездесущего столичного репортера. Днем завтракаешь
в "Эрмитаже",  ночью,  добывая материал,  бродишь по притонам Хитрова рынка.
Сегодня,  по  поручению  редакции,  на  генерал-губернаторском  рауте  пьешь
шампанское,  а  завтра -  едешь осматривать задонские зимовники,  занесенные
снегом табуны, и вот - дымится джулун.
     Над  костром  в  котелке кипит  баранье сало...  Ковш  кипящего сала  -
единственное  средство,   чтобы  не  замерзнуть  в   снежном  буране,   или,
по-донскому,  шургане...  Николай Рубинштейн дирижирует в  Большом театре на
сотом представлении "Демона", присутствует вся Москва в бриллиантах и фраках
- я  описываю обстановку этого торжественного спектакля;  а через неделю уже
Кавказ,  знакомые места,  Чертова лестница,  заоблачный аул Безенги,  а  еще
выше,  под  снежной шапкой Коштан-тау,  на  стремнинах ледяного поля  бродят
сторожкие туры.  А  через  месяц  Питер,  встречи  в  /107/  редакциях и  на
Невском...  То столкнешься с Далматовым, то забредешь на Николаевскую, 65, к
Николаю  Семеновичу  Лескову,  то  в  литературном  погребке  на  Караванной
смотришь,   как   поэт   Иванов-Классик  мрачно   чокается  с   златокудрым,
жизнерадостным Аполлоном Коринфским,  и слушаешь, как восторженный и бледный
Костя Фофанов,  закрыв глаза,  декламирует свои чудесные стихи,  то у  Глеба
Успенского,  на пятом этаже в его квартирке на Васильевском острове, в кругу
старых   народников  рассказываешь  эпизоды   из   своей   бродяжной   жизни
бурлацкой...  А там опять курьерский поезд,  опять мечешься по Москве, чтобы
наверстать прошедшую прогульную неделю...


     И  так проходила в этих непрерывных метаниях вся жизнь -  без остановки
на  одном месте.  Все свои,  все друзья,  хотя я  не принадлежал ни к  одной
компании,  ни  к  одной партии...  У  репортера тех  дней  не  было  прочных
привязанностей,  не могло быть...  Прочных знакомств летучему корреспонденту
тоже не было времени заводить -  единственное знакомство у  меня в то время,
знакомство домами,  было с семьей Чехова,  да и то до тех пор, пока Чехов не
вошел в славу.
     Разные были мы с ним люди.
     Я  долго не мог вспомнить,  как и  когда началось наше знакомство и где
произошла у  меня  первая встреча с  Чеховым.  Об  этом он  мне  как-то  раз
напомнил сам;  оказалось,  что в  эту первую встречу я  Чехова и не заметил.
Помнил  только  вторую,  в  редакции "Будильника",  где  редактор Н.П.Кичеев
представил мне симпатичнейшего юношу с заброшенными назад волосами.
     - Антоша Чехонте - Дядя Гиляй. Знакомьтесь.
     - Мы уже знакомы... Нас познакомил Селецкий, помните?.. Вы мне еще чуть
руку не сломали.
     Я сделал вид, что помню.
     С  этого  дня  мы  стали  встречаться особенно часто  в  "Будильнике" и
"Зрителе" у Всеволода Давыдова.  Совсем друзьями сделались. Как-то за столом
у  меня дома,  в  случайном разговоре о Русском гимнастическом обществе,  он
сказал улыбаясь:
     - Я  тоже  член-учредитель Гимнастического общества.  Селецкий  меня  и
брата Николая записал в /108/ учредители...  Так, для счета... Вот там-то мы
с тобой, Гиляй, и познакомились{108}. Помнишь?
     Так как стесняться было нечего, я сказал откровенно:
     - Нет, не помню.
     И рассказал Антон Павлович,  как его случайно завел Селецкий, тогдашний
председатель общества,  в  гимнастический зал  в  доме Редлиха на  Страстном
бульваре:
     - Посреди  огромною  зала  две  здоровенные фигуры  в  железных масках,
нагрудниках и  огромных перчатках изо всех сил лупят друг друга по  голове и
по бокам железными полосами, так что искры летят - смотреть страшно. Любуюсь
на  них  и  думаю,  что живу триста лет назад.  Кругом на  скамьях несколько
человек зрителей.  Сели и мы. Селецкий сказал, что один из бойцов - Тарасов,
первый боец на эспадронах во всей России,  преподаватель общества, а другой,
в высоких сапогах,  его постоянный партнер - поэт Гиляровский. Селецкий меня
представил вам обоим, а ты и не поглядел на меня, но зато так руку мне сжал,
что я чуть не заплакал.
     Чехов с  тех пор так и  не бывал больше в  Гимнастическом обществе,  но
разговаривали мы о  нем впоследствии не раз,  а  в  90-х  годах он даже внес
членский  взнос  и   снова  стал   числиться  членом,   желая  сделать  мне,
председателю общества,  приятное.  Привез я  ему  как-то  в  Мелихово список
членов общества, где и его фамилия была напечатана.
     - Ну,  какой же я гимнаст!  -  сказал он улыбаясь.  - Я человек слабый,
современный,  а  вы с  Тарасовым точно из глубины веков выплыли.  Тамплиеры!
Витязи!  Как тогда хлестались вы мечами!  Никогда не забуду.  А  ты и меня в
гладиаторы!..  Нет уж,  куда мне!.. Да и публика у вас не по мне, - пробежал
он глазами по списку членов общества.
     - Нет,  публика у нас простая - конторщики, приказчики, студенты. Это -
люди активные, ну, а те вот - Морозовы, Крестовниковы, Смирновы-виноторговцы
и еще некоторые - только платят членские взносы.
     - Значит,  мы мертвые души?  Люди настоящего века.  А  придет время,  -
может быть, лет через сто, - будут все сильными, будет много таких, как ты и
Тарасов... Придет время!..
     И несколько лет Антон Павлович числился членом общества, но никогда там
не  бывал,  хотя  ценил и  любил /109/ силу  и  ловкость в  других.  Когда я
приезжал в Мелихово, то обязательно он и его отец, Павел Егорович, вели меня
к лошадям,  пасшимся в леваде, сзади двора, и бывали очень довольны, когда я
им показывал какие-нибудь штуки по вольтижировке или джигитовке.
     - Знаешь,  Гиляй,  пробовал я тебя описывать,  да ничего не выходит,  -
говорил мне не раз Антоша. - Не укладываешься ты, все рамки ломаешь. Тебе бы
родиться триста лет  назад или,  может быть,  лет сто вперед.  Не  нашего ты
века.
     Разные мы  с  ним были люди,  а  любили друг друга.  Я  его,  слабого и
хрупкого,  любил какой-то особой, нежной любовью. И как радостны бывали наши
встречи! В юные годы мы очень часто виделись. Раз, в 1882 году, целую неделю
работали в  Окружном суде  на  деле Скопинского банка -  известном процессе,
который вел  прокурор С.С.Гончаров.  Антон  Павлович писал  заметки об  этом
процессе в "Петербургской газете" под псевдонимом "Рувер"{109}.

                Много в Скопине воров,
                Погубил их Гончаров! -

острил Чехов.
     В  1884  году я  женился,  наши семьи познакомились.  Помню,  как-то  в
субботу,  получив в "Русских ведомостях" гонорар за неделю, что-то около ста
рублей, я пришел в "Будильник" и там встретил Чехова. На его долю гонорара в
"Будильнике" пришлось что-то мало, а я похвастался деньгами.
     - Ну так вот -  завтра пеки пирог у себя и скажи Марии Ивановне, что мы
все придем. И Левитана приведем...
     Под влиянием разговоров о  Крыме Левитан,  найдя на  моем столе альбом,
сделал в нем во время общей беседы два прекрасных рисунка карандашом:  "Море
при  лунном  свете"  и  "Ветлы".  Тотчас после  него  Николай Павлович Чехов
нарисовал в альбоме красным, черным и синим карандашами великолепную женскую
головку. Антон Павлович, долго смотревший на художников, сказал:
     - Разве так рисуют?  Ну,  головка!  Чья головка?  Ну, море! Какое море?
Нет,  надо рисовать так,  чтобы всякому было понятно,  что  хотел изобразить
художник. /110/
     Он взял альбом.  Рисунок,  готовый через несколько минут,  был встречен
общим хохотом. Антон Павлович, отдавая мне альбом, сказал:
     - Береги,  Гиляй,  это  единственное  мое  художественное произведение:
никогда не рисовал и больше никогда рисовать не буду, чтобы не отбивать хлеб
у Левитана.
     На рисунке изображена была гора,  по которой спускается турист, в шляпе
и  с  палкой,  башня,  дом с  надписью "Трактир",  море,  по которому плывет
пароход, в небе - летящие птицы; внизу - надпись: "Вид имения "Гурзуф" Петра
Ионыча Губонина",  а  кроме  того,  везде были  пояснения:  "море",  "гора",
"турист", "чижи"...


     Первые  годы  в  Москве Чеховы жили  бедно.  Отец  служил приказчиком у
галантерейщика Гаврилова{110},  Михаил Павлович и Мария Павловна учились еще
в гимназии.  Мы с женой часто бывали тогда у Чеховых, - они жили в маленькой
квартире в Головином переулке,  на Сретенке.  Веселые это были вечера!  Все,
начиная с  ужина,  на который подавался почти всегда знаменитый таганрогский
картофельный салат с зеленым луком и маслинами,  выглядело очень скромно, ни
карт,  ни  танцев никогда не  бывало,  но все было проникнуто какой-то /111/
особой теплотой,  сердечностью и  радушием.  Чуть что похвалишь -  на дорогу
обязательно завернут в пакет, и отказываться нельзя. Как-то раз в пасхальные
дни подали у  Чеховых огромную пасху,  и  жена моя удивилась красоте формы и
рисунка.  И вот,  когда мы собрались уходить,  вручили нам большой,  тяжелый
сверток,  который велели  развернуть только  дома.  Оказалось,  в  свертке -
великолепная старинная дубовая пасочница.
     Мы  с  Антоном работали в  те  времена почти во  всех  иллюстрированных
изданиях:  "Свет  и  тени",  "Мирском толке",  "Развлечении",  "Будильнике",
"Москве",  "Зрителе",  "Стрекозе",  "Осколках",  "Сверчке". По вечерам часто
собиралась у  Чеховых небольшая кучка  жизнерадостных людей:  его  семейные,
юноша-виолончелист Семашко,  художники, мой товарищ по сцене Вася Григорьев,
когда великим постом приезжал в  Москву на  обычный актерский съезд.  Мы все
любили  его  пение  и  интересные рассказы,  и  Антоша нередко записывал его
меткие словечки,  а  раз даже записал целый рассказ о  случае в  Тамбове,  о
собаке, попавшей в цирк. Это и послужило темой для "Каштанки"{111}.


     В 1885 и 1886 годах я жил с семьей в селе Краскове по Казанской дороге,
близ  Малаховки.  Теперь  это  густонаселенная  дачная  местность,  а  тогда
несколько крестьянских домов занимали только служащие железной дороги.  В те
времена Красково пользовалось еще разбойничьей славой,  деля ее  с  соседней
деревней Кирилловкой,  принадлежавшей когда-то  знаменитой Салтычихе.  И  из
Кирилловки и из Краскова много было выслано крестьян за разбои в Сибирь. Под
самым  Красковом,  на  реке  Пехорке,  над  глубоким омутом стояла громадная
разрушенная мельница,  служившая притоном "удалым добрым молодцам".  В  этом
омуте  водилась крупная  рыба,  и,  между  прочим,  огромные налимы,  ловить
которых ухитрялся только Никита Пантюхин, здешний хромой крестьянин, великий
мастер этого дела.  На  ноге  у  него  много лет  была какая-то  хроническая
гниющая рана,  которую он лечил,  или прикладывая ил из омута и  пруда,  или
засыпая  нюхательным табаком.  Никита  сам  делал  рыболовные снаряды и,  за
неимением средств на  покупку свинца,  употреблял для  грузил  гайки,  /112/
которые  самым  спокойным образом  отвинчивал на  железнодорожном полотне  у
рельсов на местах стыка. Что это могло повлечь за собой крушение поезда, ему
и на ум не приходило.
     Чехов  очень,  интересовался  моими  рассказами  о  Краскове  и  дважды
приезжал туда ко мне.  Мы подолгу гуляли, осматривали окрестности, заглохшие
пруды в старом парке.  Об одном пруде, между прочим, ходило предание, что он
образовался на  месте  церкви,  провалившейся во  время  венчания  вместе  с
духовенством и брачующимися.  Антон Павлович записал это предание.  И вот на
берегу этого самого пруда в  зарослях парка мы  встретили Никиту.  Он  ловил
карасей и  мазал  илом  свою  ужасную ногу.  Антон Павлович осмотрел ногу  и
прописал  какую-то  мазь;  я  ее  привез,  но  Никита  отказался употреблять
лекарство и заявил:
     - Зря  деньги не  плати,  а  что  мазь эта  стоит -  лучше мне  отдавай
деньгами либо табаку нюхательного купи: табак червяка в ноге ест.
     Рассказал я  Чехову,  как  Никита гайки отвинчивает,  и  Антон Павлович
долго  разговаривал с  ним,  записывал  некоторые выражения.  Между  прочим,
Никита рассказывал,  как его за эти гайки водили к уряднику, но все обошлось
благополучно.
     Антон Павлович старался объяснить Никите, что отвинчивать гайки нельзя,
что  от  этого  может  произойти крушение,  но  Никите это  было  совершенно
непонятно. Он только пожимал в ответ плечами и спокойно возражал:
     - Нешто я  все гайки-то  отвинчиваю?  В  одном месте одну,  в  другом -
другую... Нешто мы не понимаем, что льзя, что нельзя?
     Никита  произвел  на  Чехова  сильное  впечатление.   Из  этой  встречи
впоследствии и  родился рассказ "Злоумышленник".  В  него вошли и  подлинные
выражения Никиты, занесенные Чеховым в свою знаменитую записную книжку.


     Мы жили в  доме де Ладвез на Второй Мещанской,  в маленькой квартирке в
нижнем этаже.  В  это время был большой спрос на описание жизни трущоб,  и я
печатал очерк за очерком,  для чего приходилось слоняться /113/ по Аржановке
и  Хитровке.  Там  я  заразился:  у  меня  началась рожа на  голове и  лице,
температура поднялась выше 40  градусов.  Мой  полуторагодовалый сын лежал в
скарлатине,  -  должно быть,  и ее я тоже принес из трущоб.  На счастье, мой
друг,  доктор А.И.Владимиров,  только что окончивший университет, безвыходно
поселился у  меня и  помогал жене и няне ухаживать за ребенком.  У меня рожа
скоро прошла,  но  тут свалилась в  сыпном тифу няня Екатерина Яковлевна,  -
вошь я  занес,  конечно,  тоже с  Хитрова рынка...  И  вот в это самое время
случайно забежал ко мне Антон Павлович. Он пришел в ужас и стал укорять нас,
что не  послали за ним.  Осмотрел няню,  сына,  проглядел рецепты и  остался
доволен лечением.  Тут вернулся Владимиров, и мы все вместе уговорили Антона
Павловича не  приходить больше в  наш  очаг  заразы.  Суровый Владимиров для
убедительности перевел все  на  профессиональную почву:  дескать,  лечу я  и
прошу не мешать.  Как будто - уговорили. Не прошло, однако, и двух дней, как
Антон Павлович явился опять и  затем стал заходить и  оправляться чуть ли не
ежедневно.  Тогда мы решили не отпирать ему дверей, несмотря на все просьбы,
разговаривали с ним сквозь щель, не снимая с двери цепочки.


     Антон  Павлович подарил  мне  первый  литографированный экземпляр своей
пьесы  "Иванов",  которая была  поставлена в  бенефис Н.В.Светлова в  театре
Корша{113}. Вот что об "Иванове" рассказывал мне брат Антоши, Иван Павлович:
     - Я  носил пьесу в  театр Корша.  Понравилась.  Потом как-то зашел я на
репетицию и застал в буфете бенефицианта Светлова и Градова-Соколова Светлов
ругательски ругал пьесу:  "Какая это пьеса для бенефиса?  Одно название чего
стоит -  "Иванов".  Кому интересен какой-то Иванов?  Никто и  не придет".  -
"Нет,  брат,  ошибаешься,  -  возразил Градов-Соколов.  - Во-первых, автор -
талантливый писатель,  а во-вторых,  название самое бенефисное: "Иванов" или
"Иванов".  Каждому "Иванову" и  "Иванову" будет интересно узнать,  что такое
про него Чехов написал. И если только одни Ивановы придут - у тебя уж полный
сбор обеспечен..."
     И действительно, Градов-Соколов предсказал верно. /114/
     Когда начался разъезд после спектакля, тольк