ал невольное раздражение. Она не имеет права так выглядеть,
подумал он. В такой день она должна носить хотя бы легкий отпечаток печали
и страданий. Стойкость - это характерная черта Краунов, которая передается
только по женской линии, подумал он.
   Люси открыла глаза.
   - Обед, - объявил Тони.
   Она посмотрела в сторону отеля и  на  островок  ресторана,  за  которым
виднелся яблочный сад.
   - Прелестное местечко, - сказала она, чувствуя себя туристкой.
   Они пошли в сад, Люси попросила:
   - Закажи что-то для меня. Я пойду освежусь немного.
   Тони занял место за столиком, провожая глазами мать, которая  пошла  по
гравиевой дорожке между столами. Он отметил про себя, что она  по-прежнему
стройна и держа ровно спину и уверенно  ступая  все  такими  же  красивыми
ногами. На ней были нарядные туфли на  высоком  каблуке,  потому  что  она
вышла из гостиницы утром, еще не зная, что ее ожидает поездка за город. За
другим столиком сидели двое мужчин и ели лангуста. Тони заметил,  как  они
прекратили жевать и не сводили с Люси восхищенных взглядов,  пока  она  не
исчезла в дверях гостиницы. И сколько же мужчины смотрели на нее вот  так,
подумал Тони? Более тридцати лет? И что это значит для нее?
   Подошла официантка, Тони заказал форель и салат для них обоих и бутылку
белого вина. По крайней мере, я хорошо пообедаю сегодня.
   Он уже жалел, что поехал.  Его  просто  застигли  врасплох,  ему  стало
любопытно, да и эта его природная склонность к  вежливому  обращению,  его
стремление угодить  и  делать  то,  что  его  просят.  Но  теперь  он  был
встревожен и растерян, и  воспоминания,  которые  принесла  с  собой  мать
причиняли ему боль и заставляли испытывать острое чувство стыда. И  она  в
то же время почему то давала ему почувствовать, что он стар,  что  в  свои
тридцать лет он даром прожил большую часть  своей  жизни.  Они  ничего  не
обсуждали, но создавалось впечатление, что они отправились  вместе  в  это
бессмысленное путешествие в Нормандию,  чтобы  оценить  его  достижения  в
зрелом возрасте по сравнению с теми возможностями, которые он  обещал  еще
будучи мальчиком, когда они виделись в последний раз.
   Она отправилсяь в такой далекий путь только чтобы причинить  мне  боль,
подумал Тони.
   Тут он понял, что в матери больше всего его взволновало выражение лица,
которое он заметил в тот момент, когда они подъехали  к  гостинице  и  она
начала просыпаться. Это была нежная скрытная женская улыбка,  даже  скорее
намек на улыбку. В памяти всплыл эпизод детства, когда мальчиком он сквозь
просвет в шторах увидел  мать  в  объятиях  Джефа.  Он  запомнил  ее  лицо
повернутое к окну, закрытые  глаза,  слегка  приоткрытые  губы  и  улыбку,
которую он никогда еще  ни  у  кого  не  видел  -  самодовольную,  жадную,
отвергающую  все,  кроме  собственного  удовольствия,   шокирующую   силой
нескрываемого наслаждения и эгоизма.  Эта  улыбка  преследовала  его,  она
стала для него сигналом опасности всего женского пола. И когда  бы  он  не
оставался один на один с женщиной, он искал признаки этой улыбки, намек на
нее, как азартный игрок, выискивающий крапленую карту или солдат в поисках
мины. Это делало его замкнутым и холодным,  превращало  его  из  участника
событий в наблюдателя и мешало ему всей душой отдаваться чувству. Женщины,
которых он знал, чувствовали его напряженную наблюдательность. Ни одна  из
них так и поняла, что это такое и что скрывается за этим, но его его часто
обвиняли в разгар самых  разнообразных  женских  истерик  в  том,  что  он
подозрителен, холоден  и  неспособен  любить.  Оглядваясь  назад  на  свои
отношения с женщинами, Тони  думал  об  этом  как  об  одном  долгом  ряде
упреков, в котором  время  от  времени  только  менялись  авторы,  а  сами
обвинения, серьезные, угрожающие и неоспоримые, оставались теми же.
   Ни одна из женщин, с которыми он был когда-то  близок,  не  становилась
впоследствии его другом, и он уже привык к напряженным и мстительным лицам
бывших любовниц, которых ему доводилось  случайно  встретить  потом.  Тони
покинул Америку в 1947 году, потому что девушка, которую он любил, как  он
считал, безумно, отказалась выйти за него замуж.
   - Я люблю тебя, - сказала девушка, - но боюсь. Ты не со мной все время.
Даже когда ты целуешься, ты будто оцениваешь меня. Бывало  я  ловила  твой
взгляд и иногда от него  у  меня  мурашки  бегали  по  спине.  Я  не  могу
избавиться от чувства, что ты в  любой  момент  можешь  уйти.  Я  не  могу
удержать тебя, и я уверена в глубине души, что, проснувшись однажды утром,
я не найду тебя рядом. Ты беглец, и не только от меня или от любой  другой
женщины. Я видела, как ты ведешь себя с другими мужчинами,  я  говорила  с
ними о тебе, и у всех то же впечатление. Нет среди них  человека,  который
мог бы признать тебя своим другом...
   Ее звали Эдит, у нее были длинные белые волосы, и она потом вышла замуж
за человека, который жил в Детройте, родила двоих детей и  потом  еще  два
раза разводилась.
   Беглец. Он тогда яростно отрицал обвинение Эдит, хотя все  равно  знал,
что она права. Он сбежал от любви своей  матери  и  от  жалости  отца,  он
избежал войны, женской любви  и  мужской  дружбы.  Он  покинул  профессию,
которую почти уже получил, и страну, в  которой  родился.  Его  жена  была
уверена, что  он  собирается  уйти  от  нее,  и  где-то  она  права.  Имею
мастерскую в другом конце города, без конца разъезжая и проводя  ночи  вне
дома, он уже почти расстался с ней. Тони женился на ней вскоре, после того
как была расторгнута помолвка с Эдит. Он женился на  ней  главным  образом
потому, что она была молода, жизнерадостна, невинна и  настойчива,  и  ему
тогда казалось, что женитьба не будет особенно обременять  его.  Но  потом
родился сын и вся жизнерадостность и невинность исчезли,  осталась  только
настойчивость, и бывали долгие периоды, когда только привязанность к  сыну
поддерживала эту видимость неустойчивого брака.
   И на каком же году своей  жизни,  задавал  он  себе  вопрос,  я  решусь
сбежать от собственного сына?
   Поверх бутылки холодного вина,  принесенной  официанткой,  Тони  увидел
Люси, выходившую их отеля,  с  идеально  уложенной  прической,  с  шарфом,
свисающем с руки. Он заметил, что мужчины снова обратили на нее  внимание,
автоматически заинтересовавшись высокой, красивой, хорошо одетой женщиной,
причесанной, свежей и притворно молодой в  благотворном  летнем  солнечном
свете, проникающем в ресторан. Она шла к столику в дальнем конце сада,  за
которым  ее  ждал  молодой  человек.  С  нимбом  сладострастия  и  шлейфом
неизбывного желания приближается моя мать, иронично подумал Тони.
   Он встал и подвинул ей стул, налив обоим по стакану вина. Они чокнулись
и сделали первый глоток.
   - Ну, вот, теперь полегче, - сказала Люси с жажадой  проглатывая  вино,
которое смывало вкус дорожной пыли с пересохшего горла. Она посмотрела  на
Тони и  снова  уловила  выражение  удивления  на  его  лице,  ироничную  и
отрицающую складку ггуб, которая так глубоко поразила ее еще  в  гостинной
его дома в то утро. Она чувствовала себя  скованно  и  не  могла  говорить
естественно,  и  теперь  уже  ей  казался   наивным   и   безнадежным   ее
первоначальный план вести себя  легко  ,  по-матерински  и  вместе  с  тем
ненавязчиво и ждать  знака  сосотрадания  или  привязанности,  прежде  чем
делать первые шаги к сближению с сыноом.
   Она быстро и смущенно ела, не говоря ни слова и даже  не  замечая,  что
лежит в тарелке. Нервничая, Люси выпила сама большую половину бутылки,  не
замечая, что Тони все время подливает ей вина с заботливой  и  насмешливой
хитрецой развратника, совращающего ребенка.
   Вино было холодным и  сухим,  Люси  никак  не  могла  утолить  жажду  и
обрадовалась, когда Тони заказал еще  бутылку.  Вино  было  не  крепким  и
казалось не производило  на  нее  никакого  впечаления,  кроме  того,  что
предметы вокруг начали выступать с приятной четкостью очертаний.
   К тому времени, как вторая бутылка была почти наполовину  выпита,  Люси
начало казаться, что она отдалилась от  действительности  и  наблюдала  за
происходящим со стороны, хладнокровно созерцая мать и сына, похожих  своей
красотой и сидящих с холодной вежливостью за одним столиком в  нормандском
саду,   наслаждаясь   обществом   друг   друга   скованно   и   молчаливо,
направляющихся отдать дань погибшему  через  много  лет,  после  того  как
отгремели последние взрувы войны. И только если  немного  сморгнуть,  если
отставить в сторону вино и присмотреться, в этой сцене можно было заметить
некую неестественность. Напряженная улыбка на  лице  мужчины,  которая  на
расстоянии можно было принять за выражение заботы  и  сыновнего  внимания,
при ближайшем рассмотрении больше походила на ухмылку,  которая  открывала
пропасть, отрицала любовь и была лишь оскалом страдания из темноты бездны.
   - Невыносимо, - сказала Люси, опуская на столик бокал и глядя на сына.
   - Что именно? - удивился Тони.
   - Скажи мне, что ты обо мне думаешь? - спросила она.
   - Ну, у меня даже не было времени сформулировать какое-то  впечатление,
- возразил он.
   - Было время, - ее язык заплетался и не слушался после выпитого вина. -
По лицу твоему вижу, что у тебя сложилось большое, интересное  мнение  обо
мне и мне хочется услышать его.
   - Ну... - Тони откунулся на спинку стула, решил посмеяться над матерью.
- Должен сказать, я восхищаюсь тобой весь день сегодня.
   - Восхищаешься? - разко спросила Люси. - Почему?
   - Ты осталась все такой же юной, красивой и живой, улыбался  он  ей.  -
Очень разумно с твоей стороны.
   - Разумно, - повторила  она,  зная,  что  он  хотел  задеть  ее  словом
"разумно" и признавая, что удар достиг цели.
   - Не могу только представить  себе,  как  тебе  это  удалось,  -  легко
произнес он.
   - Твоя жена задала мне тот же вопрос.
   - Я спрошу ее, что ты ответила, - пообещал он.
   - Я ничего не сказала ей, - ответила Люси. - Объяснишь ей  все  сам,  я
уверена, что у тебя есть теория на этот счет.
   - Может быть, - сказал Тони. Они смотрели друг на друга  через  столик,
враждебные, готовые нанести удар.
   - Скажи МНЕ, - настаивала Люсию - Может, правильный ответ поможет мне в
ближайшие двадцать лет.
   - Ну, - начал Тони, размышляя. Она сама напросилась, она сама  приехала
сюда, начала снова копаться в этом, она хотела посетить могилу, так  пусть
знает. - Ну, боюсь я рассуждал немного старомодно. Зло  процветает,  думал
я. Юность задерживается в жестоких сердцах, в грехе и разврате.  Оставайся
неизменным, тогда вокруг тебя будут рушиться семьи, империи,  а  на  твоей
голове ни один волос не подернется сединой.
   - Неизменным, -  Люси  сонно  покачала  головой.  -  Так  вот,  как  вы
рассуждаете в наши дни.
   - Ну, конечно в фигуральном смысле, - сказал Тони.
   Некоторое время за столиком царило молчание,  оба  вслушивались  в  эхо
удара, нанесенного Тони.
   - Ты не знаешь себя, Тони. Ты видишь себя злым и неприятным  человеком,
и ты хочешь оправдать перед собой свое собственное мнение о себе. А  я  не
верю, что ты такой. Я помню, каким ты был в детстве, и тот мальчик не  мог
исчезнуть бесследно, что бы ни случилось. Я  знаю,  что  такое  самообман,
потому что последние десять лет своей жизни я только и занималась тем, что
залечивала раны, нанесенные самой собой. Все не  так.  Все  неправильно...
Несчастные случаи и ошибки, - сказала  она,  растягивая  слова,  борясь  с
непослушным языком. Если бы несносная маленькая девчонка не попала  бы  на
озеро тем летом, если бы ей не наскучил серый  день  и  она  не  пошла  бы
прогуляться по лесу, если бы выглянуло солнце и она пошла бы купаться, или
если бы ты пришел всего на пол часа позже, у нас бы все  сегодня  было  бы
иначе. Если бы ты не заболел и чуть не умер, твой отец никогда бы не нанял
молодого человка, чтобы присматривать за тобой... Если бы он не  пришел  в
гараж однажды утром и не выяснял бы, что я не  оплатила  счет,  который  я
думала уже был оплачен, он бы не позвонил мне по телефону и  не  ругал  бы
меня, не вызвал бы во мне дух протеста и чувство унижения... Ничего бы  не
произошло. Ничего. -  Она  покачала  головой,  удивляясь  сложным  и  злым
поворотам судьбы, которые переврнули всю ее  жизнь.  -  Но  был  ненастный
день, и БЫЛА несносная девчонка, и БЫЛ молодой человек, и ты не пришел  на
полчаса позже. И то  что  могло  остаться  одиночной  глупостью,  тем  что
случается с миллионами женщин, что потом превращается в безобидную  тайну,
которую они смакуют в старости - все это вылилосьт в трагедию. Водораздел.
Между моей жизнью и твоей, и между жизнью твоего отца.
   - Это слишком просто, - сказал Тони, ненавидя мать за то, что  она  все
так четко помнит. - Ты слишком благосклонна к себе.
   - О, нет, - возразила Люси. - Не думай так. Никогда так не  думай.  Все
несут ответственность за свои катастрофы, и  я  отвечаю  за  свои.  Только
никто не избегает трагедий, тех или иных. Ты не должен  думать,  что  тебя
минет эта учать. Дело ведь  в  том,  как  ты  выходишь  из  ситуации,  как
справляешься с ней, как залечиваешь раны, вот ведь что важно. А я  сделала
самое худшее, что могла. Я сделала свою трагедию постоянной. Я сделала все
возможные ошибки. После пятнадцати лет супружеской  жизни  мне  понравился
молодой человек на пару летних недель,  и  я  решила,  что  я  чувственная
женщина. Оказалось, что это не так. Я боялась твоего отца, лгала ему, ложь
была отвратительна и я попалась на ней, мне было стыдно, и я решила, что с
этих пор можно выжить только  говоря  правду.  Но  я  не  выжила.  Ты  был
свидетелем тому, ты пострадал сам,  ты  причинил  боль  нам,  и  я  решила
сделать боль неизлечимой. Твои свидетельства невыносимо было слушать, и  я
избавилась от тебя. Твое отстутствие выносило нам приговор, с каждым годом
все более суровый....
   - Ты думаешь, что было бы лучше оставать меня при вас? - спросил  Тони,
заранее не веря ее ответу.
   - Да, - сказала Люси. - Мы бы вынесли это. Семья  -  это  как  плоть  и
кровь.  Если  она  ранена,  и  у  нее  есть  шанс,  рана  затягивается   и
залечивается. Но  она  никогда  не  перестанет  кровоточить,  если  ее  не
закрыть. Мы создали целый институт болезни, мы построили наш брак на  ней,
нашу жизнь, и мы заплатили за это дорогой ценой.
   - Заплатили дорогой ценой, -  поникшим  голосом  повторил  Тони,  глядя
через стол на красивую  цветущую  женщину,  хорошо  сохранившуюся,  на  ее
гладкой, без единой морщинки лицо, на молодой рот,  на  нежную  и  красиво
зарумянившуюся от солнца и вина кожу. - Кто заплатил?
   - Я знаю, что ты думаешь, - сказала Люси, кивая. - Ты думаешь,  что  ты
заплатил за все. Что твой отец заплатил. И что я вышла сухой из  воды.  Но
ты ошибаешься. Я тоже заплатила свою цены.
   - Представляю себе, как ты расплачивалась, - безжалостно наступал Тони.
   - Да, ты прав, - устало сказала ЛюсиЯ платила во  многих  постелях.  Но
это было так давно, и в одну ночь я остановилась.  Это  было,  когда  твой
отец пришел домой попрощаться перед уходом на войну. - Она закрыла  глаза,
выключая из сознания образ сына и  вспоминая  себя,  в  крови,  униженную,
лежащую на полу в четыре часа утра того холодного  зимнего  утра,  и  звук
двери, закрывающейся за мужем, которого она больше никогда не увидит. - Но
я платила не только так. Я расплачивалась  чувством  вины,  одиночества  и
зависти. - Люси открыла глаза и посмотрела на  ТониИ  я  думала,  что  все
долги розданы, но вижу, что ошибалась. Еще не все. И что бы ты обо мне  не
думал, я думаю, что ты можешь поверить в вину и одиночество. Но  наверное,
хуже всего это  зависть.  Потому  что  я  завидовала  всем.  Я  завидовала
женщинам, которые вели размеренную  спокойную  бессодержательную  семейную
жизнь, женщинам, которые  распутствовали,  дрались,  разводились  и  снова
возвращались к мужьям. Я завидовала женщинам, которые безрассудно гуляли и
могли переспать с семью мужчинами в одну неделю, легко встречаясь и так же
легко забывая их. Я завидовала женщинам, которые хотели  хранить  верность
своим мужьям все годы войны,  и  которым  удавалось  устоять  против  всех
соблазнов, и завидовала тем, кого уносила  страсть  или  сладострастие,  и
которые могли отдать все, вступить в  бой  с  кем  угодно,  против  любого
оружия за своего избранника. Я завидовала женщинам, которые принимали  все
всерьез и тем, кто ко всему относились легко, потому что я не  знала,  как
самой относиться к жизни. В госпитале было много женщин, и у них была одна
шутка. Они говорили, что принадлежат к клубу,основанному в Англиии, потому
что именно там началась война.  Клуб  назывался  СМОЩ  -  Сделай  молодого
офицера щасливым, и эта шутка вызывала неизменный смех во  всех  кругах  с
1940 по 1945. Я смеялась вместе с ними и завидовала им. А больше  всего  я
завидовала самой себе. Той себе, которой когда-то была, той  своей  жизни,
которой я жила до лета на озере. Не то чтобы я сентиментально смотрела  на
себя, или идеализировала
   #свой брак. В нем многое было не так, и если отец  никогда  не  говорил
тебе об этом, то можешь послушать меня, я расскажу  тебе.  Твой  отец  был
увлеченным и разочарованным человеком.  В  молодости  он  готовил  себя  к
высоким целям. Он любил самолеты и тех, кто делает их, и дело, которое  он
начал,  было  многообещающим,  и   думаю,   он   считал   себя   пионером,
экспериментатором и авторитетом в области. Потом  умер  его  отец,  и  ему
пришлось вернуться к печатному делу, в тот город, которой он изо всех  сил
избегал все десять лет. И он почувствовал себя  неудачником,  поэтому  вся
его страсть и разочарование в  жизни  сосредоточились  на  мне.  Но  я  не
годилась же для этой роли, я это знала и не могла простить ему, за  что  и
заставляла его страдать. Я боялась Оливера, он  слишком  многого  ждал  от
меня, он руководил каждым моим шагом, и очень долгое время наши отношениея
не удовлетворяли меня. Но  я  любила  его,  и  оглядываясь  в  прошлое,  я
понимаю,что наш брак был уравновешен, хотя тогда я этого не знала. Я  была
покорна и неуверена, я мстила ему и недооценивала себя,  потому  и  начала
искать самоутверждения в объятиях других мужчин. Сначала я говорила  себе,
что ищу любви, но это было не так. Я не нашла любви, не обрела уверенности
в себе. Я испытала все.
   Она остановилась и покачнулась на  стуле.  Затем,  склонившись  вперед,
Люси оперлась локтями  на  стол,  положив  подбородк  на  тыльную  сторону
сркрещенных ладоней. Она смотрела поверх головы  сына  на  расплывшиеся  в
неясном освещении  лица.  Казалось  по  всему  саду  разносились  шепчущие
мужские голоса, смеющиеся, зовущие,  вздыхающие,  рыдающие:  "Люси,  Люси,
Любимая. Я люблю тебя. Это было так прекрасно. Пиши  мне  каждый  день.  Я
никогда не  забуду  тебя."  И  сквозь  темноту  прожитых  спален  неслось:
"Спокойной ночи, спокойной ночи..."
   - Разные были мужчины, - тихо и монотонно продолжала Люси. -  Был  один
юрист, который хотел бросить жену и троих детей, чтобы  жениться  на  мне,
потому что, по его словам, он не мог жить без меня, но он довольно неплохо
справился без меня и теперь у  него  пятеро  детей.  Был  веселый  молодой
тренер футбольной команды из Принстона. Он пил старомодный эпл-джек,  и  я
даже подарила ему на свадьбу серебряный поднос.  Потом  антиквар,  который
водил меня на концерты камерной музыки по всему Нью-Йорку, и хотел,  чтобы
я жила с ним и не дала ему стать гомосексуалистом, но я не  стала  жить  с
ним, и он сейчас с каким-то  мексиканцем.  В  поезде  я  познакомилась  со
сценаристом и переспала с ним только потому, что  была  пьяна,  а  мы  все
равно прибывали только на следующий день. Был даже мальчик, с  которым  ты
ходил в один класс в Колумбии, он говорил мне, что ты гениален, но у  тебя
нет друзей, и что ты, в конце концов, так ничего и не добьешься.  Моряк  с
судна, делавшего рейсы в