бы  кого-то  не
оставляли все время.
   - Тони, - Люси поспешила переключиться на  другую  тему.  -  Почему  ты
живешь в Европе?
   Тони озадаченно посмотрел на мать.
   -  Ты  настоящая  американка.  Они  все  считают,  что  жить  в  Европе
аморально.
   -  Не  в  этом  дело,  -  сказала  Люси,  вспоминая   неуютную,   бедно
обставленную безликую  квартирку,  которая  была  явно  предназначена  для
временного жилья - которотких визитов или для людей без всяких  корней.  -
Просто - здесь твой дом... и твоя жена, ребенок...
   Тони кивнул.
   - Именно, - ответил он. - Это же  самое  важное.  Это  снимает  с  тебя
чувство ответственности.
   - И сколько же времени ты уже не бывал дома?
   Тони казалось задумался. Он склонил набок голову  и  полузакрыл  глаза,
солнце блестело на стеклах его очков.
   - Восемнадцать лет, - ответил он наконец.
   Люси почувствовала, что краснеет.
   - Я не об этом. Я имела в виду с тех пор, как ты вернулся в Штаты.
   - Пять-шесть лет, -  небрежно  бросил  он,  наклоняя  вперед  голову  и
задумчтво отодвигая чашку подальше от  себя  на  столике,  как  шахматист,
делающий ход.
   - Ты собираешься когда-нибудь вернуться?
   Тони пожал плечами.
   - Может быть, кто знает?
   - Дело в деньгах?
   Тони усмехнулся.
   - А, - сказал он, - так ты успела заметить, что  мы  не  самая  богатая
америкаская молодая пара в Европе?
   - А где те деньги, которые ты получил по завещанию после продажи  дела?
- спросила Люси.
   Тони снова пожал плечами.
   - Как это бывает, - сказал он. - Ложные  друзья,  беспорядочная  жизнь,
неудачные капиталовложения. Бог дал, бог взял. Я и не  очень  держался  за
них. Они создавали у меня чувство неловкости. - Он внимательно вглядывался
в лицо Люси, произнося эти слова. - А у тебе как с деньгами?
   Тон его звучал строго, как на допросе.
   Люси решила не отвечать на этот вопрос.
   - Если тебе когда-нибудь понадобятся деньги.... - начала она.
   Тони движением руки остановил ее.
   - Осторожнее, - предупредил он, - это может тебе обойтись недешево.
   - Я вполне серьезно.
   - Запомню, - мрачно пообещал Тони.
   - Дора сказала, что ты не очень доволен своей работой...
   - Что прямо так и сказала? - удивленно спросил Тони.
   - Ну, не точно этими словами. Но она говорила, что ты подписываешься не
свооим именем и...
   - Я еще не такой мастер, чтобы это имело смысл.  -  Тони  произнес  эти
слова задумчиво, будто обращался к себе самому, а не к ней.  -  И  вообще,
это рутина, бесполезная, гнетущая рутина.
   - И почему же ты не занимаешься чем-то другим? - поинтересовалась Люси.
   - Ну прямо как моя жена, - улыбнылся Тони.  -  Это  должно  быть  общая
женская точка зрения - если тебе не нравится то, что ты делаешь,  закрывай
лавку и завтра же начинай что-то другое.
   - А медицинская школа? - спросила Люси.  -  Я  слышала,  что  ты  делал
успехи, пока не бросил...
   - Я два года возился с трупами, - ответил Тони. - У  меня  была  легкая
рука на мертвых и мои учителя были обо мне высокого мнения...
   - Я знаю, - перебила Люси. - Я знаю одного человека из  Колумбии  ,  он
рассказывал мне. И почему же ты бросил?
   - Ну, когда получено наследство, кажется  безумно  глупо  вкалывать  по
четырнадцать часов в сутки, имея  столько  денег  на  счету,  да  и  вдруг
захотелось попутешествовать. Кроме того, - добавил Тони. - Я понял, что не
хочу никого лечить.
   - Тони... - голос Люси звучал приглушенно, напряженно  отдаваясь  в  ее
мозгу.
   - Да?
   - Ты действительно такой, Тони? Или просто хочешь таким казаться?
   Тони откинулся на спинку стула и проводил глазами двух девушек в черных
платьях, которые переходили улицу перед кафе. - Я сам не знаю.  Жду,  пока
кто-то не скажет мне.
   - Тони, ты хочешь, чтобы я уехала и оставила тебя одного?
   Он не сразу ответил. Он неспеша снял очки и  осторожно  положил  их  на
столик перед  собой.  Потом  сурово  посмотрел  на  мать,  его  лицо  было
неприкрыто,  незащищено,  глубокие  знакомые  глаза  смотрели  печально  и
изучающе.
   - Нет, - наконец произнес он и протянув руку, нежно прикоснулся к Люси.
- Я этого не вынесу.
   - Сделай для меня одну вещь.
   -  Что  именно?  -  в  его  голос  снова  вернулась  настороженность  и
недоверие.
   - Поедем со мной в Нормандию сегодня.  Я  хочу  посетить  городок,  где
погиб твой отец, пойти на кладбище, где  он  похоронен.  У  меня  с  собой
письмо от человека, который был с  ним,  когда  это  случилось  и  я  знаю
называние городка... Озьер.
   - Озьер, - повторил Тони, снова надевая очки  и  восстанавливая  барьер
между ними, будто он уже пожалел о своей мимолетной слабости. - Я проезжал
там.  Я  не  видел  никаких  мемориальных  табличек.  -  Он  саркастически
засмеялся. - Что за место для героической смерти!
   - А ты разве не знал?
   Тони отрицательно покачал головой.
   - Нет. Ты прислала мне телеграмму с собщением о его смерти. И все.
   - Ты знал, как это произошло?
   - Нет.
   - Он узнал, что там была группа немцев, которые хотели сдаться в плен и
пошел к ним под белым флагом. - Через пять минут его убили.
   - Он был слишком стар для этих вещей.
   - Он хотел, чтобы его убили, - сказала Люси.
   - Читай повнимательнее газеты,  -  ответил  Тони.  -  Мир  полон  людей
желающих быть убитыми.
   - Ты не почувствовал этого, когда виделся с ним во время войны?
   - Я недолго общался с ним, - сказал  Тони,  глядя  куда-то  мимо  Люси,
видимо не желлая говорить на эту тему. - Когда я увидел его,  единственное
что я почувствовал, это то что ему стыдно, что я не ношу форму.
   - Тони! - перебила Люси. - Это не правда.
   - Нет? А может и нет. Может его прсто смущало то, что я жив.
   - Не смей так говорить!
   - Почему? - резко бросил в ответ Тони. - Я решил много лет  назад,  что
никогда не буду врать по поводу наших отношений с отцом.
   - Он любил тебя, - сказала Люси.
   - Под белым флагом, - продолжал Тони как будто не  слышал  ее  слов.  -
Думаю, что есть и более страшные варианты  смерти  для  отцов.  Скажи  мне
кое-что...
   - Да?
   - Ты действительно случайно увидела меня вчера в баре или ты приехала в
Париж,  зная,  что  будешь  разыскивать  меня?   -   Он   выжидательно   и
вопросительно смотрел на мать, на его лице читалась готовность не поверить
ей.
   - Я не знала, что ты в Европе, - сказал она. -  И  когда  ты  вышел  из
бара, я спросила бармена, знает ли он твой адрес, я думаю,  что  мне  даже
хотелось не узнать, не найти тебя.
   Тони кивнул.
   - Да, - сказал он. - Этого я не могу понять.
   - Я знала, что однажды нам придется встретиться, - ответила она.
   - Наверное, - согласился Тони. - Наверное, если у  тебя  есть  сын,  ты
рано или поздно должен увидеть его...
   - Я  бы  устроила  все  по-другому,  -  сказала  Люси,  вспоминая  свои
фантазии, сны о смерти, прощальный поцелуй. - Если бы я могла это все сама
устроить.
   - И все же, придется примириться с этим.  Теперь  ты  хочешь  навестить
могилу... Ну, это естественно. Не могу сказать,  что  нам  следует  делать
это, но это вполне естественное желание. Скажи мне,  -  продолжал  болтать
он. - Ты заметила каким вульгарным он стал в последнее время?
   - Нет, - ответила Люси.
   - О мертвых плохо не говорят, - неприятно улыбнулося Тони.  -  Конечно.
Он был шумным  и  пустым,  полным  офицерских  шуточек  и  патириотических
лозунгов, и рассждал о хористках. Он всегда спрашивал меня, достаточно  ли
у меня денег на развлечения. И при этом он всегда подмигивал.  Я  отвечал,
что лишняя сотня не помешает.
   - Он был щедрым, - сказала Люси.
   - Может, именно это и произошло с ним, - Тони посмотрел  на  небо.  Оно
было ясным и голубым с былым свечением где-то на юге. - Хорошая погода для
поездки за город. У  меня  назначена  встреча  за  обедом,  но  думаю  мне
удасться рассказать о мертвых отцах и вернувшихся матерях и о всяком таком
прочем. Я скажу, что мне нужно отправиться  на  поле  сражения  под  белым
флагом.
   - Не надо, - с трудом произнесла Люси, вставая.  -  Не  надо  ехать  со
мной, если ты так относишься к этому.
   - Скажи мне, - произнес ТОни не двигаясь с места и  продолжая  смотреть
на раскаленное небо. - Зачем тебе это?
   Люси  оперлась  на  столик,   чтобы   не   потерять   равновесия.   Она
почувствовала, насколько устала. Она посмотрела сверху вниз на напряженное
запрокинутое лицо сына, с темной тенью очков на осунувшихся скулах.
   - Потому что мы погубили его, - подавлено произнесла она.  -  Ты  и  я.
Потому что мы не должны забыть его.
   И тут она увидела, что Тони плачет. Она смотрела на него, и  не  верила
своимм глазам, сжимая в руках перчатки. Слезы катились по его щекам из-под
темных очков. Он внезапно наклонился вперед и закрыл лицо руками.
   Он плачет, подумала она. Еще есть надежда. Он плачет.



18

   Они ехали молча сквозь яркий лунный свет ночи в  маленьком  двухместном
автомобиле Тони. Верх был приспущен , и ветер, изо всех сил бьющий в  лицо
не давал им говорить, да они и сами этого не хотели. Тони вел машину очень
небрежно, слишком быстро. Цыплята бросались прочь от дороги  почти  из-под
самых колес автомобиля, когда они проезжали  старые  каменные  домишки,  в
городках люди глядели на них, как бы упрекая в том, что они  американцы  и
что так быстро едут. Черные и  белые  коровы  паслись  на  зеленых  полях,
дорога долго виляла в  коридоре  высоких  тополей,  которые  отражали  гул
мотора тихим монотонным звуком, как приглушеннй бой барабана,  на  котором
отбивают какой-то нервный, но навязчивый ритм в соседней комнате.
   Некуда так спешить, хотелось сказать Люси, которая сидела поеживаясь на
ветру, укутав голову шарфом и чувствуя, что она слишком  стара  для  такой
езды, для таких машин. Некуда спешить. Он не  был  здесь  одинадцать  лет,
теперь можно и потерпеть один час.
   Они проезжали семейные группы, расположившиеся на пикник  на  обочинах,
рассевшихся на стульях за покосившимися столиками со скатертью, на которой
были расставлены бутылки вина и крошечные вазы с цветами рядом с  длинными
буханками хлеба. Иногда они проезжали деревни помеченные взрывами  военных
снарядов, с разрушенными домами, которые  так  долго  стояли  на  ветру  и
непогоде, что казались  вековыми  реликвиями.  Люси  пыталась  представить
себе, как выглядели эти домишки до того, как пострадали от снарядов, и как
все это было в момент взрыва, как летели в стороны  камни,  как  вздымался
ввысь дым, как кричали и звали друг друга люди, погибающие под  обломками.
Но воображение изменяло ей. Руины смотрелись такими вечными, мирными и эти
отдыхающие с бутылками вина и цветами на столиках -  все  это  производило
впечатление будто так происходило каждое лето из покон веков. А где я была
в тот момент, когда бомба угодила в этот каменный квадрат? Я готовила обед
в кухне в трех  тысячах  милях  отсюда.  Я  шла  по  линолиумному  полу  к
электрическому тостеру, открывала дверцу холодильника, чтобы  достать  два
помидора и баночку майонеза.
   Она посмотрела на  сына.  Его  лицо  ничего  не  выражало,  глаза  были
устремлены на дорогу. Он не обращал внимания ни на пикники, ни  на  руины.
Если живешь в Европе, наверное, привыкаешь к виду руин.
   Люси почувствовала усталость. Лоб болел от бесконечных  влажных  ударов
ветра, веки бессильно опускались. Желудок свернулся болезненным  комком  и
тесьма белья впивалась в кожу,  на  крошечном  кожанном  сиденьи  не  было
достаточно места, чтобы распрямиться и снять напряжение. Время от  времени
к гролу подступала тошнота от усталости, и когда она  поднимала  глаза  на
Тони, его образ казалось расплывался за рулем.
   Должны же быть какие-то слова, которыми я могла  бы  превратить  его  в
своего сына, подумала она, но я так устала, что не могу об этом думать.
   Она закрыла глаза и задремала, машина мчалась  между  свежими  зелеными
лугами и обломками домов.


   Ну, вот, ну, вот, думал Тони, ну вот, она наконец здесь.  Если  у  тебя
есть мать, то нельзя слишком уж надеяться, что она никогда не появимться.
   Он  посмотрел  на  Люси.  Спит  себе  спокойно,   подумал   он,   мирно
переваривает впечатления минувшего дня, безмятежно  размышляет  о  смерти,
воссоединении семьи, о слезах и чувстве вины. И по-прежнему красива,  даже
в этом шарфе, при резком свете, ей всего -  пятьдесят  три  или  пятьдесят
четыру? - она сохранила этот намек на  сексуальность  и  некоторый  вызов,
которые он не мог почувствовать когда был ребенком, но признаки которых он
так хорошо знал, вспоминая все что было и познав столько женщин.  Она  все
еще цветет - прямые плечи и красивая грудь, гладкая кожа и эти дьявольские
по-восточному раскосые серые глаза. И сколько она пробудет  здесь,  прежде
чем решит снова вернуться домой?  Неделю,  две?  Достаточно  долго,  чтобы
причинить ему боль и чтобы попробовать свои силы с французами, для которых
пятидесятилетние женщины, особенно с ее  внешностью,  представляли  особый
интерес.  Достаточно  долго,  чтобы  открывать  старые   раны,   требовать
страданий,  претендовать  на   родственные   чувства,   посещать   могилы,
демонстрировать свои слезы, нарушать покой, флиртовать на  новом  для  нее
языке, испытывать иностранные постели...
   Мы сидели на могиле моего отца и  слушали  истории,  навеваемые  летним
ветерком, облетавшим молчаливые  кресты.  Мы  остановили  нашу  спортивную
машину на том месте, где пуля сразила его, и вспомнили, что он глупо  себя
вел. Был  пик  туристического  сезона  и  по  всему  континету  Мамочки  и
Мамочкины сынки навещали могилы.  Слева  от  нас  была  гора  Сент-Мишель.
Справа - следы трагедии. По диагонали у нормандской церкви  четырнадцатого
века, которую так неудачно повредил боевой снаряд, была канава, в  которую
упал отец, подкошенный автоматной очередью. Он твердо  верил  в  Женевскую
Конвенцию, папе следовало бы уже знать больше о разных там конвенциях.
   Посмотрите на мамочкиного сыночка за рулем.  Красивая  машина,  хотя  и
недорогая, такие машины часто фотографируют для типичных картинок  отдыха.
Это подходит и для сцен  похорон,  если  похороны  происходили  достаточно
давно, в прошлом. Выражение лица мамочкиного сыночка тоже приятное, хотя в
отличие от автомобиля, оно
   досталось не такой малой ценой.
   Люси открыла глаза.
   - Ну что мы уже приехали? - спросила она.
   - Еще два часа, - сказал Тони. - Спи еще.
   Люси неуверенно улыбнулась, еще не совсем проснувшись, и снова  закрыла
глаза. Тони бросил на нее короткий взгляд, потом снова  перевел  глаза  на
дорогу. Она была узкой, с массой кочек посредине, ее вероятно много раз на
скорую руку ремонтировали. Машину подбрасывало на ухабах.  Воздух  отдавал
смолой, клейко растекающейся на солнце по обочине дороге.
   Как легко это можно было бы сделать, думал он, щурясь от волн  горячего
воздуха, поднимающихся впереди,  легко  было  бы  чуть  прибавить  газу  и
небольшим поворотом руля направить  автомобиль  в  дерево.  Как  легко.  И
наверняка.
   Тони ухмыльнулся, думая о матери, доверчиво спящей рядом. Это научит ее
не садиться в машину к незнакомым мужчинам. Он  продолжал  вглядываться  в
волны пара, расплывающегося на каждомповороте дорог, и растворяющихся  как
туман, когда машина прибавляла скорость.
   Могила ждет, подумал Тони. Место гибели в  двух  часах  езды  маленькой
машиной. На этом месте был убит мой отец... А может и нет? Может его убили
задолго до того, как он попал на эту развилку дорог, его убили  на  другом
континенте, и это было сделано тихо, спокойно и никто из действующих  лиц,
включая саму жертву, не признавал это очень долго? Не так все просто,  как
кажется, подумал Тони, не так легко установить время и  место,  где  погиб
твой отец.
   Не сводя глаз с дороги впереди, Тони думал о последней встрече с отцом.


   Ему было тогда двадцать лет, и дело было в Нью-Йорке. Вечер  начался  в
бара возле Мэдисон  Авеню.  Отец  стоял  с  бокалом  в  руке,  стройный  и
подтянутый в  своей  форменной  форме,  на  котором  красовалась  почетная
ленточка участника Первой мировой войны.
   Было около семи часов вечера.  Комната  была  полна  народу,  там  были
военные и хорошо одетые женщины в  мехах,  которые  выглядели  так.  будто
война пошла им на пользу. Было холодно и дождливо, люди  входили,  потирая
руки суетливыми движениями, показывая как  они  счастливы,  что  попали  в
теплое место, в то  время  как  идет  война,  а  у  них  есть  возможность
пропустить стаканчить и согреться. В углу сидел пианист, наигрывая песенки
из "Оклахомы":
   "Бидни Джуд умииир," тихо напевал он.
   Оливер позвонил Тони в общежитие где-то час тому назад и сказал веселым
и немного загадочным тоном:
   - Тони, думаю тебе стоит бросить все и  пообедать  со  своим  стариком.
Может это посленяя возможность.
   Тони не знал, что отец где-то поблизости Нью Йорка.  Последнии  новости
от отца  он  получил  откуда-то  с  юга.  Получив  освобождение  в  службе
разведки, так как единственное что ему могли предложить  в  авиации,  было
место за письменным столом в Вашингтоне, Оливер два  года  ездил  по  всем
тренировочным  базам,  появляясь  неожиданно  в  отпуска  в  Нью-Йорке,  и
пообедав раз другой с родственниками и знакомыми, снова исчезал в каком-то
новом направлении. Думая об этом, Тони был уверен,  что  отец  никогда  не
выберется за пределы страны и встретит  перемирие  глупо  и  бесполезно  в
каком-то офицерском клубе в Каролине или в военном поезде,  направляющемся
в Запад.
   Тони вошел и они поздоровались за руки.  Оливер  вложил  слишком  много
усилия в это рукопожатие, будто в те времена он не отдавая себе отчета, во
всех ситуациях чувствовал  необходимость  доказывать  каждый  раз,  что  в
военной форме он был моложе и сильнее, чем выглядел. В  армии  он  немного
похудел, и ремень его гимнастерки плотно прилегал  к  подтянутому  животу.
Темные волосы, подернутые сединой, были коротко подстрижены. На расстоянии
его обветренное лицо и жесткие короткие волосы, в  сочетании  со  стройной
талией гимнастерки, делали  его  похожим  на  портреты  старших  офицеров,
которые наполняли рекламные страницы журналов. Однако он  не  был  старшим
офицером. Он носил нашивки  майора  (с  момента  комиссования  он  получил
только одно  повышение)  и  приблизившись  к  нему,  можно  было  заметить
сероватые мешки под глазами с нездоровым желтым отливом. Сами глаза нервно
бегали, как у человка, стеснявшегося носить  очки  или  боявшегося,  чтобы
начальство заподозрило, что  зрение  у  него  уже  не  то.  Лицо  его,  на
расстоянии казавшееся здоровым  и  холеным,  при  ближаейшем  рассмотрении
оказывалось скорее изможденным, чем  мускулистым,  и  сама  кожа  выдавала
скрытый намек на смертельную усталость.
   Он широко улыбнулся Тони, пожимая ему руку.
   - Ну, - сказал он. - Рад тебя видеть. Что ты будеь пить?
   Тони предпочел бы отказаться, потому что  не  любил  спиртного.  Но  он
подумал, я не армии и это еденственное, что я могу  для  него  сделать.  И
посмотрев на бокал отца, он спросил:
   - Что ты пьешь?
   - Бурбон. Старый добрый бурбон "кентукки", ответил Оливер.
   - Бурбон, - заказал Тони у бармена.
   - Это лучший напиток в этом заведении, - сказал Оливер и сделал бармену
веселый неопределенный знак рукой, так что Тони сразу же подумал, что отец
пьет уже давно.
   - Да, сэр, - ответил бармен.
   - Выглядишь ты прекрасно, сын, - начал Оливер. - Просто прекрасно.
   - У меня все в порядке, - ответил Тони, которого  покоробило  обращение
"сын".
   До армии Оливер всегда обращался к нему  по  имени.  Тони  хотелось  бы
знать, какая именно военная привычка вызвала в отце эту перемену.
   - Немного похудел, - оценивающе обратился  к  Тони  Оливер.  -  Немного
побледнел. И ты по всей видимости не занимаешься никаким спортом.
   - Я хорошо себя чувствую, - оправдывался Тони.
   - Ты  просто  не  поверишь,  -  продолжал  Оливер,  -  сколько  моло