пошло.
   По его лицо расплылось выражения  удовлетворения  и  довольства  собой,
потому что он вспомнил слово.
   - Ты слишком умен для этого всего. Нужно попытаться быть  оригинальным.
Любить своего отца. Что может быть оригинальнее этого в наши дни и в твоем
возрасте?  О  тебе  будут  говрить  все  ученые  круги.  Новое  явление  в
психологической  науке.  Самое  великое  событие  после   Вены.   Комплекс
Корделии, - он рассмеялся, довольный своей остротой.
   Тони сидел разглядывая скатерть, и ожидая конца  этого  неожиданного  и
безумного  монолога.  Он  вдруг  захотел  вернуться  к   старым   неловким
молчаливым встречам прошлых лет, когда отец  всегда  вежливый  и  смущенно
сдержанный, искал темы для разговора с Тони два-три раза в месяц,  которые
они проводили вместе.
   - Мой отец, например, -  разглагольствовал  Оливер,  -  покончил  жизнь
самоубийством. Это было в тот год, когда ты родился. Он пошел  купаться  в
море на Вотч Хилз, просто пошел  и  утонул.  Это  было  модное  место  для
самоубийств в те времена. Конечно, никто тогда не говорил  о  самоубийстве
тогда, считалось, что это судорога. Может, он словил на себе мой взгляд  в
то утро и сказал: "Вот и все - день наступил." Мы так и не нашли его тело.
Отнесло куда-то в Гольфстрим, наверное. Страховка была довольно приличной.
Было ветренно и штормило. Мой отец всегда продумывал детали. Это фамильная
черта, и я вижу, что она и тебе передалась. Ты знаешь  какие-то  версии  о
том, как утонул твой делушка в Вотч Хилз в 1924?
   Тони вздохнул.
   - Отец, мне завтра рано вставать, и тебя наверное,  завтра  ждет  много
дел... Почему бы нам не закруглиться и не поехать по домам?
   - Домой, - повторил Оливер. -  Мой  дом  -  это  комната  934  в  отеле
"Шелтон" на Ленгсингтон Авеню, но я поеду туда, только если ты поедешь  со
мной.
   - Я отвезу тебя на такси, - сказал Тони. - И оставлю тебя там.
   - О, нет, - Оливер застенчивым жестом дотронулся  пальцем  до  носа.  -
Ничего  подобного.  Я  этого  не  приму.  Мне  обо  многом  надо  с  тобой
поговорить, молодой человек. Я может, уезжаю на тридцать лет, и нам многое
нужно продумать, спланировать. Последнее завещание Улисса Теле.. Телемаху.
Люби свою мать и веди счет гостям. - Он  ухмыльнулся.  -  Видишь  ли  -  я
простой солдат - но, но есть еще останки бывшей и более изящной жизни,  до
отеля "Шелтон".
   Тони посмотрел на свои часы. Уже было четверть одиннадцатого. Он бросил
взгляд в сторону Элизабет. Они с сержантом уже пили кофе.
   - Не волнуйся, - сказал Оливер. - Она подождет. Пошли.
   Он встал. Стул позади него пошатнулся, но он этого не заметил, и  стул,
немного покачавшись, стал на место.
   Элизабет улыбнулась им, когда они выходили  из  зала,  после  того  как
Оливер оплатил счет. Тони  попытался  изобразить  на  своем  лице  твердую
решительность прийти в первый бар как можно ближе к четверти двенадцатого.


   Когда они вышли из лифта на девятом этаже, Тони  открыл  дверь,  потому
что Оливер не мог попасть ключом в скважину. Они зашли в  комнату  и  Тони
включил свет.
   Комната была маленькой, вещи были беспорядочно разбросаны  повсюду,  на
полу был разложен вещмешок, на кровати дождевик, на туалетном столике были
свалены выстиранные мятые военные рубашки, на столе  пачка  газет,  наспех
сложенные прислугой.
   - Дом, - сказал Оливер. - Располагайся. - Не снимая кепки и шинели,  он
подошел к столику, открыл ящик и вытащил бутылку виски. - Это удивительная
гостиница, - сказал  он  рассматьривая,  сколько  осталось  в  бутылке.  -
Прислуга не пьет.
   Оливер отправился в ванну, и Тони слышал, как  он  напевал  там  "Бидни
Джуд умиир", набирая воду в стакан.
   Тони подошел к окну и отдернул занавеску. Комната выходила  во  дворик,
со всех сторон на него  смотрели  темные  окна.  Темное  небо  нависло  на
неопределнном расстоянии.
   Оливер вышел, вертя в руках и налили туда  немного  виски.  Все  еще  в
фуражке и шинели, он опустился на складной стул.
   Так он сидел, развалившись  на  стуле,  размякнув  в  своей  шинели,  с
фуражкой на голове, держа бокал обеими руками. Он был похож на  стареющего
солдата, который только что потерпел поражение, и был застигнут врасплох в
момент усталости и отчаяния.
   - О, Боже, О, Боже, - повторял он.
   За дверью в глубине коридора слышалось мягкое шуршание  лифта,  зловеше
неровное, разрезающее ночную тишину большого города.
   - Сын, - пробормотал Оливер. - Зачем люди имеют сыновей?  Обычно  такие
вопросы не задают. Если ведешь нормальную жизнь, если садишься  с  ним  за
один стол каждый день, если даешь ему затрещину время от  времени,  потому
что он докучает тебе, ты все это принимаешь как должное. Что за черт,  все
имеют сыновей. Но если все разорвано, разрушено,  ушло,  -  он  растягивал
слова расставания с траурным наслаждением. - Ты спрашиваешь себя -  почему
я сделал это? Что это значит для  меня?  Ты  хочешь  услышать?  Ты  хочешь
узнать, что я решил?
   Тони  отвернулся  от  окна  и   сделал   несколько   шагов   к   стулу,
остановивишись перед отцом.
   - Хочешь я помогу тебе лечь в постель? - спросил он.
   - Я не хочу ложиться в постель, - сказал ОливерЯ хочу  рассказать  тебе
про сыновей. Кто знает - может, когда у тебя будут свои  сыновья,  и  тебе
это будет интересно самому. Сын возрождает твой  оптимизм.  Ты  достигаешь
определенного возраста, скажем, двадцать пять, тридцать, в зависимости  от
твоего интеллекта, и ты говоришь: -  Все  это  ни  к  чему.  Ты  начинаешь
понимать, что все это повторение одного и того же. Только  с  каждым  днем
все хуже и хуже. Если ты веришь в бога, то наверное,  говоришь  сам  себе.
"Моя цель - смерть. Алилуйя, я слышу золотые арфы, моя душа  настраивается
на благодать." Но если ты не религиозен - если ты говоришь: "Это все  одно
и то же, только есть еще и воскресенья." Что ты тогда  имеешь?  Банковскую
книжку, неоплаченные счета, хладнокровие, что  там  у  нас  на  обед,  кто
приглашен - то же меню, что и на прошлой неделе, те  же  гости,  что  и  в
прошлом году. Сядь на пригородный поезд в шесть часов вечера в любой  день
недели, и ты увидишь этих людей, едущих с работы. Всю скуку мира собранную
в одном месте. Ее столько, что можно стереть огромный город с лица  земли.
Скука. Начало и конец пессимизма. И  вот  тут  появляется  ребенок.  Малыш
ничего не знает о пессимизме. Ты  наблюдаешь  за  ним,  слушаешь  его,  он
цветет с каждым своим вздохом. Он цветет в своем росте, в своих ощущениях,
в познании. В нем есть что-то, что  говорит  ему,  что  стоит  становиться
старше, учиться  кушать,  ходиться  в  туалет,  учиться  читать,  драться,
любить... Он на гребне огромной волны, которая несет его вперед  -  и  ему
никогда не приходит в голову оглянуться  и  спросить:  "Кто  толкает  меня
вперед? Куда  я  иду?"  Ты  смотришь  на  своего  сына  и  видишь,  что  у
человечества есть нечто, что заставляет автоматически  верить  в  ценность
жизни. Если бы у тебя был отец, который вошел в волны Вотч Хилз, это  было
бы очень важным рассуждением. Когда тебе было три года, я бывало наблюдал,
как ты сидишь на полу  и  пытаешься  самостоятельно  натянуть  башмачки  и
носки, так старательно, и я смеялся. И пока я сидел в комнате среди  детей
и хохотал, как крестьянин в цирке,
   #то был на вершине волны с тобой. Я впитывал оптимизм детства для своих
взрослых целей. Я был благодарен тебе и обожал тебя.  Теперь...  -  Оливер
сделал глоток и хитро посмотрел на сына поверх края бокала. - Теперь я  не
обожаю тебя. Все то же самое. Молодой человек,  неудовлетворенный,  как  я
сам был в молодости, он напоминает мне ту красивую женщину, на  которой  я
когда-то женился, который напоминает мне , что мы пустили к чертям все...
   - Отец, - с болью в голосе произнес Тони, - не надо этого.
   - Конечно, - бормотал Оливер в бокал.  -  Конечно  же  надо.  Последняя
воля, последний завет. Оправляясь на войну. Войны  помогают  тоже.  Нельзя
иметь сына, иметь войну. Это уже другая волна. Нет времени остановиться  и
спросить, кто толкает меня вперед, куда я иду. Иллюзия  цели,  достижения.
Взять город. Не важно какой город, не важно, кто в нем  живет.  Не  важно,
что они будут делать, после того, как войска уйдут. Не важно,  почему  его
нужно взять. Просто надо надеяться, что война продлится достаточно  долго,
и что городов хватит, и что ты не вернешься с войны...
   - Ты бы не говорил так, если бы не выпил, - сказал Тони.
   - Нет? Может, и нет, - хмыкнул Оливер. - Но это хорошая причина,  чтобы
напиться. Ты не помнишь, потому что ты был очень мал, но  я  когда-то  был
высокго мнения о себе. Я думал, что  я  очень  самобытное  сочетание  ума,
чести, усердия и смекалки. Спроси меня что-то тогда, и я быстро, как  Папа
Римский,  как  электронный  мозг  выдавал  ответ.  Я  был   незыблем   как
Республика, не было никаких сомнений, уверенность была частью моего имени.
Я был уверен в работе, в семейной жизни, в преданности,  в  образованности
детей, и мне было наплевать, кто  знает  это.  Я  смотрел  на  мир  ясными
глазами сумасшедшего. Я был из прочной семьи, я был  сын  отца-самоубийцы.
За моей спиной была обеспеченность, колледж и отличный портной, и меня  не
поразила бы даже молния, ударившая мне в лоб четвертого  июля.  И  тут  за
пятнадцать минут, на  маленьком  вонючем  курорте  возле  озера,  все  это
рухнуло.  Я  принял  неправильное  решение,  конечное.  Но   может   быть,
единственное правильное решение было бы взять тебя за  ноги  и  утопить  в
озере, но мое положение в обществе,  конечно,  не  позволили  бы  мне  так
сделать. Авраам и Исаак никогда не поехали бы  в  Вермонт,  какие  бы  там
ангелы их не ждали. Произошло то, что я направил орудие против себя,  хотя
уверен, что ты думаешь иначе. Ну и к черту, - воинственно заключил он. - А
тебе - то что? Ты просто  покинул  дом  рашьше,  чем  другие  и  несколько
праздников провел в одиночестве, вот и все.
   - Конечно, - с горечью согласился Тони, вспоминая все эти семь  лет.  -
Вот и все.
   - А я просто умер, - продолжал Оливер, не обращая внимания на  сына.  -
Потом, оглядываясь назад, я знал, что виноват, я говорил, что все  дело  в
чувственности. Может, так оно и было.  Только  через  некоторое  время  не
осталось никакой чувственности. Конечно, мы  притворялись,  потому  что  в
семейной жизни есть некоторые обязательства в  этой  области,  но  к  тому
времени было столько всего другого,  что  мы  почти  совсем  оставили  эту
сторону жизни.
   - Я не желаю об этом слышать.
   - Почему бы и нет? Тебе уже двадцать лет, - сказал Оливер.  -  Я  знаю,
что ты восходящая звезда в этой области. Я не оскверняю ушки девственницы.
Познай Отца и Мать своих. Если ты не можешь почитать их,  то  хоть  познай
их. Это не  самое  лучшее,  но  другого  нет.  Война  снова  сделала  меня
мужчиной. У меня был роман с официанткой в  городишке  Колумбия,  Северная
Каролина. Я отбил ее у офицера и двух капитанов из адъютансткого  штаба  в
самую последнюю неделю. Это были ужасно жаркие выходные дни и все  девушки
ходили без чулок. Если бы я был католиком, я бы серьезно подумал, стоит ли
подчиняться приказам. Ты мой священник, -  сказал  он,  -  и  моя  любимая
исповедальня находится на девятом этаже отеля "Шелтон".
   - Я пошел, - Тони направился к двери. -  Сам  поухаживай  за  собой,  и
напиши мне свой адрес и...
   - На прощание, - сказал Оливер. - Три бурбона. Где бутылка?  -  Спросил
он заплетющимся языком. - Где проклятая бутылка?
   Он оглядел пол вокруг стула и нашел бутулку. Он налил себе треть  рюмки
виски. Снова поставив бутылку на пол, он прикрыл один глаз, как стрелок, и
швырнул пробку через всю комнату в мусорную корзину.
   - Два очка, - удовлетворенно сказал он. - Ты знаешь, что в молодости  я
был спортсменом? Я мог бегать целый  день,  был  ловок  в  бейсболе,  хотя
лучшие нападающие все левши.  Я  давал  длинные  подачи,  хотя  не  всегда
достаточные, чтобы стать действительно  первым.  У  меня  были  задатки  и
большого военного деятеля, мой двоюродный дядя  погиб  в  Вилдернессе,  но
Первая мировая война излечила меня. Я провел  шесть  месяцев  в  Бордо  во
Франции,  и  единстсвенный  выстрел,  который  я   услышал,   был   сделан
разъяренным полицейским по двум  синегальцам,  которые  пытались  взломать
витрину винного магазина. Не уходи еще, -  взмолился  он.  -  Когда-нибудь
твой сын спорсит тебя: "Какие героические события были  в  нашей  семейной
истории?" и у тебя сожмется сердце потому, что ты  не  задержался  еще  на
пять минут и не впитал в себя старые семейные традиции. На нашем щите  три
великих слова  -  Самоубийство,  Неудача  и  Измена.  И  пусть  хоть  одна
американская семья скажет, что у них лучше.
   - Ты уже бредишь, - сказал  Тони  оставаясь  у  двери.  -  Ты  болтаешь
несуразицу.
   - Это подсудно трибуналу, сын,  -  серьезно  сказал  Оливер  со  своего
стула. - Своя рубашка ближе к отелю "Шелтон".
   Тони открыл дверь.
   - Не надо, - вскричал Оливер. Он с трудом встал со стула,  покачиваясь,
но бережно держа бокал. - У меня есть что-то для тебя. Закрой дверь.Только
на пять минут. - Его лицо мучительно исказилось.  -  Прости.  У  меня  был
тяжелый день. Закрой дверь. Я не буду больше пить. Видишь...
   Он неуверенно поставил бокал на столик.
   - Последняя жертва. Подойди  сюда,  Тони,  -  упрашивал  он,  покачивая
головой. - Закрой дверь. Не оставляй меня одной пока. Я завтра покидаю эту
страну, и ты будешь свободен от меня бог  знает  сколько  лет.  Ты  можешь
подарить мне еще пять минут. Пожалуйста, Тони. Я еще  не  хочу  оставаться
один.
   Неохотно Тони закрыл дверь. Он вернулся в комнату и скованно уселся  на
кровати.
   - Ну, вот, - сказал Оливер. - Хороший мальчик. Дело в том, что  сегодня
я пил ради тебя. Не смейся. Ты меня знаешь - я не пьяница.  Просто  я  так
много хотел сказать тебе - я не мог общаться  с  тобой  так  долго...  Эти
проклятые обеды... - При этом он покачал головой. - Прежде всего,  я  хочу
попросить прощения.
   "О, Боже," Тони закрыл лицо руками. "Не сейчас."
   Оливер стоял над сыном, слегка покачиваясь.
   -  Мы  отдали  тебя  в  жертву.  Я  признаю  это.  Тогда  это  казалось
оправданным. Откуда нам было знать, что из этого ничего не выйдет? Если ты
хочешь отомстить, посмотри на меня - это и есть твоя месть.
   - Я ничего не хочу, - сказал Тони. - Меня не интересует месть.
   - Ты говоришь правду?
   - Да.
   - Спасибо, сын, - внезапно Оливер  потянулся  вперед,  взял  руку  Тони
двумя ладонями и с силой потряс ее. - Спасибо, спасибо.
   - И это все, что хотел сказать? - Тони поднял  голову  и  посмотрел  на
отца, стоявшего над ним полусогнувшись, шатающегося, с мутным взглядом.
   - Нет, нет. - Оливер опустил руки и быстро заговорил, будто боялся, что
отсановись он хоть на мгновение, он останется один в  этой  комнате.  -  Я
сказал, что у меня есть что-то для тебя.
   Он подошел к своему вещь мешку, с глухим стуком опустился на  колени  и
начал рыться в нем.
   - Я давно собирался  дать  тебе  это.  Боюсь,  больше  не  представится
удобного случая и... Вот...
   Он вытащил маленький  пакетик,  завернутый  в  пергамент,  перевязанный
резинкой. Стоя на коленях, он неловкими движениями срывал  бумагу.  Бросив
на пол обрывки, Оливер вытащил старомодные золотые часы.
   - Часы моего отца, - сказал он. - Чистое злото. Я всегда  носил  их  на
счастье, хотя всегда предпочитал наручный часы. Он подарил их мне  за  две
недели до своей смерти. Чистое золото, - сказал Оливер, щурясь на часы при
свете лампы, медленно дрожащими руками поворачивая  их  перед  глазами.  -
Старый Уалтэм. Им более сорока лет, но идут великолепно.
   Он встал и подошел к Тони, не спуская восторженного взгляда с часов.
   - Конечно, ты не будешь носить их, они очень старомодны, но  ты  можешь
держать их на своем столе или что-то в этом роде...
   Он протянул часы Тони, но тот не взял их.
   - Почему ты отдаешь их? - спросил  Тони,  боясь,  что  это  может  быть
дурным предзнаменованием. - Если они приносят счастье.
   - Счастье. - Оливер горько ухмыльнулся. - Храни их за меня. Может,  так
будет больше счастья. Пожалуйста.
   Тони медленно протянул руку, и Оливер опустил часы в его  ладонь.  Часы
были  на  удивление  тяжелыми.  Они  были  массивными  и  на  крышке  была
замысловатая гравировка, циферблат немного пожелтел  от  времени,  на  нем
были нанесены маленькие староможные римские цифры. Тони посмотрел на  часы
- было уже одиннадцать. Черт, подумал он, я упущу Элизабет. Она не  станет
ждать.
   - Спасибо, - сказал он. - Я отдам их своему сыну, когда прийдет вермя.
   Оливер взволнованно улыбнулся.
   - Вот именно, - сказал он. - Это хорошая мысль.
   Тони положил часы в карман и встал.
   - Ну... - начал он.
   - Не уходи еще, - попросил Оллиевр. - Еще не время. Есть еще кое-что.
   - Что еще? - в своем голосе Тони  старался  сдержать  свое  раздражение
отцом, всем этим вечером, этой печальной и неопрятной комнатой.
   - Подожди, просто подожди, - Оливер сделал широкий  неопределнный  жест
рукой и подошел к телефону. Он сел на кровать, все еще в фуражке и шинели,
и поднял телефонную трубку. Он в нетерпении  постучал  по  рычагу.  -  Мне
нужен Оранж 7654, - сказал он в трубку. - Это Нью Джерси.
   - Кому ты звонишь? - подозрительно спросил Тони.
   - Да, - ответил Оливер оператору. - Оранж. - И он  повернулся  к  Тони,
прижимая трубку к уху. - Знаешь, мы переехали в Нью-Джерси  несколько  лет
назад.
   - Да, - ответил Тони.
   - Конечно. Ты же был там. Счастливый День Благодарения. Оказалось,  что
не больше неудобно жить в Хартфорде, - пояснил  Оливер.  -  И  в  каком-то
смысле, все было к лучшему. Завод устарел в любом случае, а  у  меня  была
возможность купить дело в Нью-Джерси И мы стали быстро расширяться. Так  я
стал  богатым  человеком.  -  Он  рассмеялся.  -  Романтика   бизнеса,   -
неопределенно заключил он. - Я даже смог позволить себе стать патриотом  и
вступить в армию по зову  отечества.  Оператор,  оператор!  -  нетерпеливо
крикнул он в трубку.
   - Кому ты звонишь? - спросил Тони.
   - Твоей матери, - Лицо Оливера напряглось будто он собирался заплакать,
хотя это было наверняка от виски, но глаза молили.
   - О, ну вот еще, - начал Тони. - Зачем?
   - Только один раз, - попросил отец. - Только в эту последнюю  ночь.  Мы
только  вдвоем  поздороваемся  с  ней.  Что  в  этом  плохого   -   просто
поздороваться?
   Тони колебался, потом он пожал плечами.
   - Ладно, устало сдался он.
   - Вот и прекрасно, - радостно ответил Оливер. - Заметано.
   Заметано, отметил про себя Тони. Ну и жаргон у отца.
   - Подойди сюда. - Оливер отчаянно махал сыну рукой.  -  Возьми  трубку.
Начни говорить с ней. Давай, давай.
   Тони подошел, взял трубку  и  приложил  ее  к  уху.  Оттуда  доносились
далекие повторяющриеся звуки. Отец стоял рядом, от  него  неприятно  пахло
виски, он часто дышал, как будто долго бежал. Телефон продолжал звонить.
   - Наверное, она спит, -  волновался  Оливер.  -  Она  еще  не  услышала
звонка.
   Тони молчал, прислушиваясь к гудкам.
   - Может, она принимает ванну, - предположил Оливер. - Может, бежит вода
и она не слушит...
   - Не отвечает, - сказал Тони. Он уже хотел  было  положить  трубку,  но
Оливер выхватил ее, приложил к уху, как будто не доверял сыну.
   Они оба застыли на месте.  Повторяющийся  монотонный  гудок  неожиданно
громко зазавучал в комнате.
   - Я думаю, она пошла в кино, - сказал Оливер, - или  играает  в  бридж.
Она часто играет в бридж. Или ей пришлось задержаться на работе. Она много
работает и...
   - Повесь трубку, - настаивал Тони, - ее нет дома.
   - Еще пять звонков, - молил Оливер.
   После пяти гудков он повесил трубку. Оба стояли над телефоном на убогом
столике, изуродованном следами сигаретных окурскоы и мокрых стаканов.
   - Ну, как обидно? - сказал Оливер тихо,  покачивая  головой  и  несводя
г