Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
постучала три раза в дверь. Минуту спустя я увидел чью-то завитую голову, от
которой несло миндальным маслом, очень красные губы, распространявшие запах
розовой помады, и галстук бабочкой, благоухавший мильфлером.
Легкомысленный обладатель этих достойных внимания примечательностей
даже не взглянул на нас и одним прыжком, подобно кенгуру, перемахнул
пространство, отделявшее его от дверей в коридор.
- Ах, ах... божественная панна Мария! - воскликнул обладатель завитой
головы. - Куда это вы собрались в такую позднюю пору?
- Добрый вечер! Я иду далеко, в Нове Място.
- Как это? В одиночестве? Лишенная недремлющего дружеского ока...
- А если не с кем? Хи-хи-хи!
- О, не шутите так, разве меня уже нет на свете? - воскликнул приятный
молодой человек, стараясь увлечь девицу в свой благовонный уголок. - Самое
большое через пять... да что я говорю, - через одну минуту вернется Фердзя,
заменит меня в исполнении моих обязанностей, и тогда...
- Он в самом деле так скоро вернется? Хи-хи-хи!
- Клянусь прахом моей матери! А если бы он и опоздал немного...
- О, это было бы очень нехорошо!
- Нет, панна Мария, это было бы прекрасно, это было бы благородно, так
как дало бы мне возможность высказать вам все, что, как сизифов камень,
лежит у меня на сердце.
- И-и-и... и не пойму, что вы говорите.
- Не понимаете?.. О, горькая ирония! Утонченная жестокость свила гнездо
в нежнейшем женском сердце! Разве вы не понимаете, что я вас боготворю, что
я мечтал бы целую вечность услаждать свой слух эоловыми звуками твоего
голоса, что я жаждал бы каждое мгновение вкушать чашу...
Динь!.. Динь!.. Динь!.. - раздался звонок.
- Кто-то звонит, пойдите откройте!
- Проклятье! Демоны!.. О, каким безжалостным...
Динь!.. Динь!.. Динь!..
Послышался топот ног, потом скрип отворяемой двери.
- Что вам надо, женщина?..
- Этого... вот... керосину на десять копеек.
- Пошла прочь, здесь нет керосина!
- Ну, как же...
- Прочь! Прочь!
Скрежет засова, шаги, разговор продолжается.
- Я жаждал бы каждое мгновение вкушать чашу божественного нектара твоих
уст...
- Что вы мне голову морочите!.. Дайте лучше баночку тополевой помады...
- Дам, дам!.. Твоих уст, сквозь которые купидон бросает свои пламенные
стрелы...
- Но я хочу фарфоровую баночку...
- Я дам фарфоровую... Пламенные стрелы мучительной любви.
- Но такую вот, с деревянной крышечкой...
- С деревянной, с деревянной!.. Любви, которая сплетает в один венок...
Динь!.. Динь!..
- О судьба, за что ты приковала меня к этому проклятому месту, как
Прометея! Кто там?
Двери отпираются.
- Уж вы извините, я не так сказала... Не керосину мне нужно, а
касторового масла...
- Ладно, ладно, хватит! Где деньги?
- Вот они! Хозяйка меня так ругала...
- Хватит! Замолчи!
Слышно, как открывают шкафы, переставляют какие-то мелкие предметы,
затем снова скрежещет засов, и юноша возвращается.
- А где моя помада? - требовательно напоминает молодая особа.
- Сию минуту!.. Пламенные стрелы мучительной любви, которая сплетает в
один венок тернии с цветами...
Динь! Динь! Динь!
- О, муки! О, пытка! - вопит молодой человек, снова бежит к двери и
отпирает ее.
- Римской ромашки, только побыстрей!
- Молчать! Еще приказывать мне будешь!
- Вы тут, пожалуйста, поменьше говорите, а давайте поскорее ромашку,
ребенок болен.
- Довольно! Не захочу - и не дам.
- Не дадите, так я полицейского позову. Тоже нашелся...
- Бери и убирайся прочь, бездельник!
Дверь снова на запоре.
- Ну и что, что ты скажешь мне, Мария? - спрашивает обладатель завитой
головы, возвращаясь поспешно обратно.
- Дайте мне тополевую помаду.
- Дам, дам! Но мое признание?
- Все это ни к чему, у вас ничего нет.
- Мария, согласись только, и я положу к твоим стопам все сокровища
мира! Как только я окончу практику, мы покинем этот исполненный корысти
город и упорхнем в какой-нибудь уединенный провинциальный уголок; там я
открою собственное дело...
Динь! Динь! Динь!
- О Фердзя! О проклятый Фердзя! Почему ты не приходишь, чтобы
освободить меня от этих дантовских оков? - жалуется юноша, снова устремляясь
к двери.
В это мгновение кто-то стучится в нашу комнатку; девушка открывает
дверь и говорит вполголоса:
- Сейчас, Фердзя, сейчас... Я только на минутку задержусь, у меня вышла
вся помада...
- Черт его дери! Я тебе дам сколько захочешь, только не томи меня,
слышишь?
- Сию минутку!
- ...Открою дело, - продолжает меланхолический юноша, возвратившись, -
и тогда, на лоне божественной природы...
- Помаду дайте, помаду! - кричит, топая ножкой, ангельское создание.
- Разрешите, дражайшая!.. На лоне божественной природы, вдали от
недружелюбных...
- Помаду! Помаду!
- Вдали от недружелюбных взглядов, завидующих нашему счастью...
Динь! Динь! Динь!
- О, небо! - взывает несчастный влюбленный и рысью мчится к двери.
- Чего тебе, негодяй?
- По... по... жа... жа... луй-луйста...
- Что?.. говори, не то я тебя сейчас на мелкие куски изрублю!
- По-по-пожа...
Дверь в каморку приоткрывается.
- Маня, я ухожу! - доносится сердитый голос.
- Кто там? - кричит влюбленный... - Панна Мария!.. Где она? Боже! О,
тень матери моей!.. Этот мерзавец еще обворует мою аптеку! Чего тебе надо,
посланец ада?
- По... по... пожа... луйста...
- Чего тебе? Говори, не то убью!
- О-го... го... ппо... по...
- Чего, чего?
- О... по-го... делетидок!
- Оподельдок?.. Здесь кроется какая-то адская интрига... Где деньги?
Кто прислал тебя, чудовище?
- Ттот... пан, что... у... у... во... рот...
- А-а-а... Это он!
Юноша бежит к воротам, останавливается у лестницы и кричит вслед
поспешно садящейся в санки паре:
- Фердинанд! Мария!.. О Мария! Вы изменили мне!
- Нельзя так орать по ночам, весь город разбудите, - раздается в это
мгновение строгий голос с угла.
Юноша обернулся, взглянул, отскочил, подобно молодой антилопе при виде
тигра, и, задвигая засов с энергией, полной отчаяния, прошептал:
- Вот какой у меня сочельник... вот какой сочельник у сироты! Боже!..
Боже!.. Разве я могу назвать тебя милосердным?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О люди! Что такое подлинные несчастья простого народа перед сознанием
несчастья, которым озарены возвышенные натуры?
"ПРИМЕЧАНИЯ"
"СОЧЕЛЬНИК"
Рассказ публиковался в газете "Курьер варшавски" в конце 1874 года и
начале 1875 года.
Болеслав Прус.
Приключение стася
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Прус. Сочинения в семи томах. Том 1
Перевод с польского Е.Рифтиной. Примечания E.Цыбенко
Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1961
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 5 октября 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Герой моего рассказа - личность около тридцати фунтов весу и чуть
поменьше аршина ростом, а совершает она свой жизненный путь всего полтора
года. Этот слой населения взрослые люди называют детьми и, вообще говоря,
относятся к нему недостаточно серьезно.
Поэтому я прежде всего взываю к терпению читателей и не без тревоги
представляю им маленького Стася. Дитя это настолько красивое и чистенькое,
что его могла бы расцеловать любая дама, имеющая обыкновение носить перчатки
на четырех пуговках. У него льняные волосики, большие синие глаза, холщовая
рубашонка и ровно столько зубов, сколько необходимо ребенку в его возрасте.
Кроме того, у него имеется колыбелька, расписанная черными и зелеными
цветами по желтому полю, а также тележка с тем единственным недостатком, что
все ее колеса как будто катятся в разные стороны.
Я был бы безутешен, если бы вышеупомянутые достоинства не завоевали
симпатий Стасю, у которою, к несчастью, помимо них, нет ни одной
необыкновенной черты. Стась не подкидыш, а законорожденный ребенок, он не
проявляет ни малейших способностей ни к воровству, ни к игре на каком-либо
инструменте, и - что, пожалуй, хуже всего - даже его несколько недоразвитый
ум не дает ему права претендовать на принадлежность к знатному роду.
И все же это незаурядный ребенок; так по крайней мере утверждают отец,
его, Юзеф Шарак, по профессии кузнец, мать его Малгожата, в девичестве
Ставинская, и его дед, мельник Ставинский, - не считая кумовьев, приятелей и
других весьма почтенных лиц, имевших возможность утратить обычное свое
хладнокровие, участвуя в церемонии святого крещения.
Само рождение Стася явилось следствием неправдоподобного стечения
обстоятельств. Ибо прежде всего господь бог должен был сотворить два
семейства: кузнецов Шараков и мельников Ставинских; во-вторых, сделать так,
чтобы в одном из них был сын, а в другом дочь; в-третьих, сломать в мельнице
какую-то железную часть и для починки ее привести молодого Шарака именно в
ту пору, когда сердце Малгоси распустилось, как цветок кувшинки на пруду ее
отца. "Поистине чудо!.." - как справедливо заметила старая Гжыбина, делившая
свой досуг между заговариванием болезней и нищенством - то есть двумя
специальностями, позволяющими деревенским старухам знать толк в чудесах.
По единодушному мнению многоопытных женщин, Стась "пошел" в мать, а
потому мы осмеливаемся в первую очередь несколько слов посвятить ей. Это тем
более необходимо, что кузнечихе предстоит сыграть роль героини в событии,
которое (мы с грустью признаем это!) не будет ни уголовным преступлением, ни
романом, взывающим к небу о мщении.
У плотины, проезжей разве только в пятое время года, возле большого
пруда, в который сквозь чащу водорослей гляделась ольховая роща, стояла
мельница. То было старое почерневшее строение с мелкими стеклышками в окнах;
в правой его половине вращались два огромных колеса, благодаря которым оно
тряслось и клокотало уже лет тридцать, нагоняя немалые деньги своему
владельцу, Ставинскому.
У мельника были сын и дочь, уже известная нам Малгося. Сына он послал в
люди учиться, как делать муку самого тонкого помола, а дочь держал при себе.
Недостатка она не знала ни в чем: ни на девичьи тряпки, ни на домашнее
устройство отец не жалел денег. Недоставало ей только ласки.
Старик был не злой человек, но суровый в обращении; разговаривал он
редко и резко, целиком погрузившись в дела. То ему нужно было присмотреть за
батраками, чтоб не воровали у людей зерно, то позаботиться, чтоб ни у кого
не забыли отсыпать десятую долю отрубей для боровков, хрюкающих под полом
мельницы, то начислял он проценты на одолженные деньги, одни суммы получал,
другие пускал в оборот...
В этих обстоятельствах Малгосе оставалось жить только природой и любить
свою мельницу... Днем - работала ли она в огороде, кормила ли кур и больших,
жирных уток или ласково гладила коров, которые спешили на ее зов, как
собаки. - мельница громыхала и гудела торжественные, доселе неслыханные
мелодии. В рокоте ее слышались все инструменты: скрипки, барабаны, орган; но
то, что они играли, не мог бы повторить ни один оркестр, ни один органист.
Природа представлялась Малгосе огромным озером; гладь его простиралась
до самого неба, а каплями были деревушки, разбросанные среди полей, ольховая
роща, луг, мельница, грушевые деревца на межах, цветы в ее саду, птицы и она
сама... Порой, глядя на облака, которые выходили из-за черного частокола
лесов и, посмотревшись в пруд, убегали за зубцы холмов, слушая шум ветра,
рябившего воду и хлеба в полях, или стоны тростника, колышущегося на болоте,
Малгося задавалась вопросом: не было ли и ее существование лишь отражением
всего, что она видит и слышит вокруг, как очертания вот этих деревьев и
облаков, которые отражались в водах пруда?.. И вдруг, без всякого повода,
слезы навертывались у нее на глаза. Она потягивалась всем телом, словно
ждала, что из плеч у нее вырастут крылья и унесут ее в облака, и пела на
никому не знакомый мотив слова, которых не было ни в одной народной песне.
Тогда из мельницы выходил отец и угрюмо брюзжал:
- Ты что это, девка, распелась?.. Помолчала бы лучше, а то люди
засмеют!..
Малгося сконфуженно замолкала, зато приятельница ее, мельница,
повторяла каждое ее слово, каждую нотку, но только еще складней, еще
красивей. Так можно ли было ее не любить, хоть и похожа она была на
невиданное чудище с страшной головой, насаженной на множество ног, и хоть из
пасти ее извергались пыль и жар, а выла она и тряслась так, словно хотела
огромными своими колесами сокрушить вдребезги всех, кто проезжал по плотине?
По праздникам мельница затихала. Лишь заржавевшие флюгера на крыше
жалобно скрипели, а у шлюзов журчали тонкие струйки воды, с плачем падая на
осклизлые колеса. Летом, если вечер был теплый, Малгося садилась в челн и
уплывала далеко-далеко, на огромный пруд, откуда видна была только крыша
мельницы.
Тут, задумчиво склонясь над пучиной, где, как тени, мелькали пучеглазые
рыбы, она слушала шорох камыша на отмелях и крики водяных птиц или, свесив
голову через борт челна, смотрела, как одна за другой выплывают звезды со
дна, а на поверхности волн трепещет длинный сноп лунного света. Не раз
случалось ей видеть прозрачные, тоньше паутины, одежды, которые русалки
развешивали на каплях ночной росы. Вот подвенечная фата... а вот плащ, а
тут... платье со шлейфом... Она гребла к ним, но ветер относил ее челн к
лугам, где вдруг возникало озеро серебристо-белого тумана, в котором
кружились огоньки и тени... Кто же там плясал, и почему ее туда не
пускали?..
Между тем наступала полночь. Лодка подрагивала, меж отмелей раздавался
тихий плеск, в камышах вспыхивал бледный таинственный свет. Коварный туман
застилал Малгосе путь, и чудилось, будто на отмелях, в кустах, кто-то
шепчет: "Эге! Не уйти девушке отсюда!.."
Но Малгосю в ее одиночестве оберегал верный друг - мельница. Вдруг ее
окошки-глаза метали огонь в завесу тумана, черная многоногая туша
сотрясалась, и в ту же минуту до слуха одурманенной девушки доносился
знакомый зычный голос, который звал ее с лихорадочной поспешностью:
- Малгось!.. Малгось!.. Малгось!.. Малгось!..
Теперь девушка спокойно бросала весла: течение воды, подхваченной
огромной пастью мельницы, само несло к шлюзам ее челн. Растянувшись на дне
лодки, как сонное дитя в плавно покачивающейся колыбели, она с улыбкой
смотрела на бледные огоньки, мечущиеся в гневе над топью, и на холодные
мокрые сети русалок, которыми ее хотели опутать. А старая мельница,
тревожась за свою девушку, сердилась все сильней и кричала: "Малгось!..
Малгось!.. Малгось!.. Малгось!.." Наконец лодка ударялась носом в устои
моста.
Однажды ночью, выскочив после такого путешествия на берег, она увидела
на мосту отца. Он стоял, облокотясь на перила, и пристально смотрел на
сеющуюся сквозь шлюзы воду. У Малгоси сердце дрогнуло при мысли, что и он
беспокоится о ней, хотя с виду так равнодушен. Она взбежала на мост,
прильнула к плечу отца и, разнежась, спросила:
- А кого же это вы там высматривали, отец?
- Померещилось мне, будто мужики рыбу воруют! - ответил старик и
зевнул.
Потом, почесавшись, не спеша побрел в хату.
Никогда еще Малгося не чувствовала себя такой одинокой и никому не
нужной, как в эту минуту, и никогда не хотела так сильно, чтоб и ее
кто-нибудь любил. Теперь даже столяр из местечка, скупой и безобразный
вдовец, евший за троих, но с впалой грудью и кривыми, как вилы, ногами, -
даже этот столяр казался ей весьма приличным человеком. А уж о мукомоле,
который арендовал ветряк в двух милях от них, непрестанно смеялся и вообще
слыл придурковатым, она и думать не могла без волнения!.. Даже похожие на
мешки с мукой батраки ее отца, грубияны и зубоскалы, показались ей в этом
настроении людьми с немалыми достоинствами, хотя еще два-три месяца назад
она смотреть на них не могла без отвращения.
"x x x"
В эту тяжелую минуту мельница снова решила прийти ей на помощь, и в
один прекрасный день внутри ее что-то лопнуло с оглушительным треском...
Перепачканные в муке подручные мельника побледнели от страха, а сам
Ставинский швырнул шапку оземь... Немедля остановили воду и стали
раздумывать, что делать, обращаясь за советом ко всем, кто проезжал по
плотине. Весь дом пришел в смятение. Батраки препирались на мосту, к
соблазну проезжих; старик не пожелал обедать, клянясь всеми святыми, что,
наверное, скоро помрет; а боровки, жившие под мельницей, видя, что никто им
не подсыпает отрубей, верещали так, словно началось светопреставление.
В этой сумятице раз сто упоминалось имя кузнеца Шарака, и наконец один
из батраков впряг лошадь в телегу и поехал по направлению к юроду Малгосю
охватил страх, совсем как в тот день, когда она, простудившись, ждала
фельдшера, который должен был поставить ей банки. Она причесалась, обула
новые башмаки и побежала к мельнице, которая, насолив всем, как только
могла, стояла, преспокойно развалясь над плотиной, и с довольным видом
скалила зубы.
Стемнело, настала ночь, подул холодный ветер, и девушке пришлось
отправиться к себе в светелку. Едва она улеглась, во дворе что-то
затарахтело, и с мельницы донесся какой-то чужой голос "О, Иисусе!.." -
подумала Малгося, мигом оделась и ну доставать водку, да раздувать огонь, да
разогревать колбасу с подливкой. За пятнадцать минут было готово все, чего
разоспавшаяся служанка не сделала бы и за час.
Тем временем кузнец осмотрел мельницу, словно бабка недужного, и пошел
со Ставинским в хату. Уже в сенях на него повеяло благоуханием жаркого;
кузнец ухмыльнулся, - так ему было приятно, что мельник уважает его и до
полуночи поджидает с ужином. Однако он был весьма удивлен, увидев в горнице
прекрасно накрытый стол, на нем дымящееся блюдо и два стула один против
другого, а хозяйки - ни следа!
Озабоченный мельник выпил с ним водки, потчевал его, ел и сам, но все
молчком, как это было в его обыкновении... Наконец, уже после ужина, он
крикнул:
- Малгось!.. Как бы это на мельнице постлать... ну там подушку и
попону: пан кузнец будет у нас ночевать.
Появилась Малгося, красная до того, что самой было стыдно. Досадуя на
себя, она, потупив взгляд, теребила краешек фартука. Но когда, решившись
посмотреть, девушка увидела молодое, веселое лицо кузнеца и его глаза,
блестевшие из-под черных бровей, она прыснула со смеху и убежала в сени -
отдать распоряжение служанке. Смеялся и кузнец, сам не зная чему, а все еще
расстроенный Ставинский пробормотал под нос:
- Ну как есть коза!.. Редко она видит людей, оттого и смешлива... Глупа
еще, всего-то восемнадцать сравнялось...
На другой день, чуть свет, Шарак взялся за работу, но не успел он
соорудить наковальню и приладить у очага мехи, как ему уже подали завтрак.
Первый раз в жизни сам Ставинский признал, что дочь его хорошая хозяйка и
умеет позаботиться о гостях. Но не могло не тронуться сердце старого
мельника, ког