вот представьте себе,  что вчера по  городской почте мы  получили
рисунок,  а на нем... Как вы думаете, кто изображен? Вы!.. Вы изображены там
с  ножом в руке и надписью:  "Авраам Гольдфиш,  Шейлок из Поцеева,  дающий в
долг из двухсот процентов".
     - Но кто написал такую глупость?
     - Не знаю. Однако... рисунок этот мы используем.
     - Как? Вы поместите его в газете?
     - Конечно.  Раз  вы  хотите нанести нам  ущерб,  у  нас  тем  самым нет
основания щадить вас.
     - Ну вот что,  пан редактор. Я с теми ста двадцатью рублями подожду еще
недельку, две... пусть даже три... но только вы этого не делайте.
     - Гм!..  Видите ли,  пан  Гольдфиш,  это  очень  трудно...  У  нас  нет
литературного материала.
     - Нет? А когда я вам предлагал, вы не брали?
     - Но ваши стихи чрезвычайно слабы.
     - Те были слабы... Зато уж это стихотворение, которое я написал сейчас,
чрезвычайно сильное. Я вам прочту, оно называется "О дружбе".
     Редактор  соглашается  послушать.  Пан  Гольдфиш  садится,  достает  из
кармана рукопись и читает:

                Нам друг наш верный всех милее
                Богатств безмерных. Он умеет
                Обиды горечь
                Прощать нам вскоре
                А вдруг случись тебе нужда,
                Тебя он выручит всегда,
                Он деньги в долг дает
                И от беды спасет
                А если у тебя волнения,
                Заботы или огорчения,
                У друга утешения ищи
                И в сердце верное стучи.

     - Ну, что вы на это скажете, пан редактор?
     - Великолепные стихи!
     - Так пойдут они в этом номере?
     - В этом! Пошли бы, но... я еще не уверен, выйдет ли этот номер.
     - Как? Почему вы не уверены?
     - У  нас  не  хватает  денег.  Несколько  дней  (из-за  праздников)  не
поступали деньги за подписку.
     Пан Гольдфиш задумался.
     - Ну, а если бы они пошли, то за моей подписью?
     - Разумеется! Я приказал бы даже один номер отпечатать для вас красными
буквами на веленевой бумаге.
     Пан Гольдфиш опять задумался.
     - А сколько нужно?
     - Рублей пятьдесят.
     - Но они будут напечатаны за моей подписью и красными буквами?
     - А то как же...
     - Если так...  Я вам одолжу эти пятьдесят рублей,  только... Зайдите ко
мне через час.
     С  этими словами пан  Гольдфиш встал,  глубоко вздохнул и,  с  чувством
попрощавшись с  редактором,  ушел.  Однако через  несколько секунд он  снова
вернулся, приоткрыл дверь и сказал:
     - За моей подписью, не забудьте!..
     Только  теперь  на  суровом  лице  редактора расцвела улыбка,  которую,
однако, тотчас же пришлось согнать, так как вошел метранпаж.
     - Пан редактор! Я пришел за фантазией о скелете, дайте хоть кусок.
     - Вы  говорите о  "Скелете и  деве"?  Я  могу дать вам сейчас небольшой
кусок, но через час будет остальное. Пан Дульский, дайте рукопись.
     Но пан Дульский даже не поднял головы, усердно продолжая писать.
     - Пан Дульский! - закричал метранпаж. - Дайте рукопись!
     Пан Дульский все писал.
     Столь очевидное пренебрежение к  людям вышестоящим возмутило редактора,
который с  гневом встал  и  вырвал у  Дульского бумагу.  Однако эта  вспышка
нисколько  не  оскорбила апатичного писца.  Он  спокойно  стряхнул  перо  и,
повернув голову к редактору, сказал:
     - Четкий почерк!..
     Редактор взглянул на бумагу,  поднес ее к свету,  протер глаза,  и лицо
его покрылось багровыми пятнами.
     - Что это такое?..  "Актуариус гражданского суда...  уведомляет, что по
требованию Янкеля Карабина,  купца из губернского города...  проживающего, а
законное проживание у  Франтишка Патыковского,  защитника суда..."  Что  это
значит?.. Этот человек, вместо того чтобы писать под мою диктовку, переписал
объявление о публичных торгах...
     - Из этого листа, - сказал Дульский, - вышло бы четыре канцелярских.
     - Вы что, с ума сошли? - спрашивает редактор.
     - Не менее двух злотых, - отвечает ему новоиспеченный литератор.
     - Но... пан метранпаж, этот человек глух!..
     - Что вы наделали? - орет на ухо Дульскому взбешенный метранпаж.
     - Что? А... я переписал объявление из газеты, как вы мне приказали.
     - Но я дал вам эту газету,  только чтобы подложить под бумагу, - кричит
рассвирепевший метранпаж.
     - Ах, чтоб вас всех тут... - заключает редактор.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

        "ЗАТРУДНЕНИЯ РЕДАКТОРА"
     Рассказ впервые опубликован в журнале "Кольце" в 1875 году.
        Болеслав Прус.
        Эхо музыки



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Прус. Сочинения в семи томах. Том 2
     Перевод с польского М.Абкиной. Примечания E.Цыбенко
     Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1962
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 5 октября 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------

     {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.


                        Не пойдут уже, Орфей, за тобой ни вольные стаи диких
                    зверей, ни шумящие дубы, ни скалы, взволнованные звуками
                    твоей  лиры.  И не укротишь ты ими ярость волн морских и
                    буйного ветра, не остановишь падающий град и бесконечный
                    караван  туч,  плывущих в небе, - ибо нет тебя больше на
                    земле,  Орфей... Напрасно льет слезы твоя мать Каллиопа.
                    Тщетна  вся  скорбь,  если  даже великие боги не в силах
                    спасти от гибели собственных детей...


        "I"

                              Орфей торгующий

     В  час одного из последних своих воплощений на земле Орфей принял образ
ребенка с  очень длинными пальцами и оттопыренными ушами.  Мальчик явился на
свет  в  музыкальной семье,  родители сразу  поняли,  что  он  будет великим
пианистом, и всячески старались развивать его талант.
     Талант  действительно  был   необычайный.   Мальчик  часами  сидел   за
фортепьяно,  ноты научился читать за  неделю и  подбирал труднейшие мелодии,
которые слышал только раз.  В  восемь лет он  уже умел играть,  не сбиваясь,
даже на  прикрытой салфеткой клавиатуре и  обладал таким музыкальным слухом,
что превосходно подражал речи всех знакомых и голосам многих птиц и домашних
животных.
     Он  был  трудолюбив  и   благодаря  этому  окончил  не  одну,   а   две
консерватории,  брал уроки у  известнейших музыкантов и  в конце концов стал
незаурядным и высокообразованным пианистом.
     Наилучшим доказательством его  учености были  сочинения на  мотивы мало
известных публике  композиторов,  темы  которых  он,  как  уверяли  критики,
развивал и облагораживал.
     Родные постоянно твердили,  что  при  такой гениальности он  непременно
составит  себе  большое  состояние,  -  и  юный  Орфей  довольно рано  начал
обдумывать способы превращать музыку в деньги.  Однажды,  добившись приема у
Листа,  он  упал перед ним на колени,  в  другой раз имел счастье поцеловать
руку у  Верди.  Несколько позже он написал хвалебный гимн Мейерберу,  а  еще
через полгода совершил паломничество в  Байрейт,  чтобы там,  у ног великого
творца  музыки  будущего{85},  отречься от  прежних заблуждений,  которые он
объяснял чересчур пылкой страстью к искусству.
     Таким-то   образом   он   снискал   расположение  крупных   мастеров  и
представителей различных школ в музыке. Его приглашали давать уроки в семьях
банкиров,  он завел приятелей среди журналистов и  несколько раз выступал на
придворных концертах в качестве "феномена".  За военный марш, сочиненный для
армии князя Монакского,  он был награжден орденом,  а  кадриль,  посвященная
императрице Евгении, сделала его популярным в кругах законодателей мод.
     После  войны 1870  года  он  в  Париже дал  концерт в  пользу Эльзаса и
Лотарингии.  Популярность его достигла апогея.  Он  стал настолько знаменит,
что к  нему со всех сторон обращались с просьбами написать несколько слов "с
благотворительной целью".  И  он писал:  в  Париже -  о  свободе и  братстве
народов,  в Мадриде -  о величии католической веры,  в Берлине - о философии
музыки,  в Варшаве - о любви к отчизне, в Риме - против светской власти пап,
а в Петербурге - о светлом будущем славянских народов. К тому времени у него
уже было несколько десятков тысяч франков в надежнейших акциях,  приносивших
самые высокие проценты.  Он завел личного секретаря и имел право бесплатного
проезда по всем главным железным дорогам страны.
     В своей концертной деятельности он придерживался очень простой системы.
Каждый  год  сочинял  новое  произведение (о  коем  приятели его,  известные
критики,  распространялись в печати очень много, хотя и довольно туманно) и,
разучив какую-нибудь трудную пьесу так,  что никто не мог с ним сравниться в
беглости, объезжал с этими достижениями всю Европу, давая по одному концерту
в  Париже,  Лондоне,  Берлине,  Вене.  Из  столиц мира  увозил он  хвалебные
рецензии  (отрицательные он  не  удостаивал вниманием),  вклеенные в  альбом
вместе  с  автографами местных знаменитостей.  Но  капитал свой  он  умножал
концертами не в  столицах,  а  в  провинциальных городах и на курортах,  где
обычно  за  несколько  дней  до  его  выступления газеты  извещали,  что  он
приезжает,  затем  -  что  его  "упросили  порадовать концертом  наш  город,
известный своими любителями и знатоками музыки".
     Все  это  устраивал его  секретарь,  в  чьи  обязанности также  входило
разыскивать во всех концах света влиятельных меценатов,  давнишних приятелей
и  коллег  знаменитого  пианиста  или  хотя  бы  их  однофамильцев.   И,  по
удивительному стечению обстоятельств,  у  маэстро находились старые приятели
повсюду, чуть ли не в таких местах, как Пекин, Тонкин и Хартум.
     Секретарь умел удачно выбирать время для  гастролей маэстро,  в  каждый
город они попадали как раз тогда,  когда "сливки" местного общества затевали
какой-нибудь   большой   благотворительный  концерт.   Разумеется,   маэстро
приглашали в  нем участвовать -  сперва робко,  потом настойчиво.  Он  играл
немного и словно нехотя, но играл, и его награждали бешеными аплодисментами.
     После  первого  "случайного" выступления город  "жаждал опять  услышать
великого пианиста".  Старые друзья и товарищи, знатоки музыки, энтузиастки в
летах,  богатые дамы, страстно желавшие показать публике свои новые туалеты,
девицы на  выданье,  светская молодежь,  которая не знала,  как убить время,
мужья и отцы,  желавшие сохранить мир в доме,  -  все горячо молили великого
музыканта, чтобы он позволил поклоняться ему и умножать его доходы.
     И после некоторых колебаний маэстро уступал мольбам.
     Наем  зала  всегда  обходился  дорого,  ибо,  как  объясняли  секретарю
владельцы,  "после  каждого такого концерта пол  грязнее,  чем  в  конюшне".
Впрочем,  все  расходы окупались,  тем  более что ковры и  цветы для эстрады
доставляли старые друзья и  восторженные поклонницы,  а  цены на билеты были
вчетверо  выше  обычных.  Это  последнее  обстоятельство обеспечивало  успех
концерта.  Разумеется,  горсточка меломанов и  людей,  томившихся от избытка
досуга,  могла заполнить разве только два ряда кресел,  но приходили легионы
других,  которые привыкли ценить лишь то,  за что платят дорого, или хотели,
чтобы их видели среди такой публики.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Вот наступает торжественный час.  На лестнице,  ведущей в зал, теснится
нарядная,  благоухающая  толпа,  у  входа  бранятся  лакеи,  гардеробщики не
успевают принимать пальто и зонты,  полиция в хлопотах. В зале тесно, душно,
люди  ищут и  не  находят своих мест,  дамы оберегают свои кружева и  цветы,
старые мужья -  молодых жен,  пенсионеры -  свои мозоли.  В  креслах у самой
эстрады восседают критики,  размышляя не о том,  что предстоит услышать, а о
том, какими бы новыми фразами блеснуть в рецензиях. Друзья маэстро и знатоки
музыки стоят группами и шепчутся:
     - Смотрите, вот чудо-то! Графиня X. приехала!
     - А еще сегодня утром говорили, будто она тяжело больна.
     - Да она ведь уже десять лет ничего не слышит!
     - Должно   быть,   пришла   из   благодарности   за   его   участие   в
благотворительном концерте.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     - Видите,   сколько  людей  у  нас  посещают  концерты?  Говорил  же  я
Иксинскому:  дайте концерт -  и будут у вас деньги, тогда вы сможете вернуть
мне мои двести рублей.  И как вы думаете,  что он ответил?  "Не стоит.  Наша
публика музыки не понимает". Слыхали вы что-нибудь подобное?
     - Чудак!
     - Пусть чудит,  это  его  дело,  но  мне-то  с  какой стати терять свои
кровные двести рублей? Он обязан дать концерт, иначе я на него в суд подам и
наложу арест на имущество.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     - Знаете, его сочинения что-то не очень мне понравились.
     - Но как он играет,  какая техника!.. Он подражает манере знаменитейших
музыкантов.
     - Ну, этим сейчас никого не удивишь!
     - Но техника,  голубчик, техника какова! Верьте слову, он при мне играл
отрывки из "Лоэнгрина"... ногами!
     В  эту минуту по залу пробежал шепот,  и по сигналу,  поданному сразу в
нескольких местах,  загремели аплодисменты. Все глаза и бинокли обратились к
эстраде. Вышел маэстро, благостно сияющий, как молодой месяц в мае...
     Появление его в  каком-нибудь городе производило переворот во  взглядах
местных  жителей  на  искусство.   Финансисты  видели  собственными  глазами
музыканта,  который  владеет акциями.  Критики приходили к  заключению,  что
можно быть великим артистом и все-таки одеваться по последней моде.  Барышни
убеждались, что тщательная прическа и цветущий вид не мешают мужчине глубоко
волновать сердца. Аристократия взирала на маэстро с удвоенным почтением, ибо
он  не только охотно участвовал в  делах благотворительности,  но у  него на
черном фраке красовалась большая звезда.  Демократов же восхищало то, что он
эту звезду наполовину прикрывал отворотом фрака.
     И,  наконец,  за огненный взор и  закрученные кверху усики его объявили
красавцем, и даже кривые ноги сходили за нечто вполне естественное.
     Он  сыграл одну вещь,  сыграл другую и  совершенно очаровал слушателей.
Пожилые энтузиастки нюхали соли,  чтобы не лишиться чувств, а у одной пылкой
дамы вырвалось восклицание, которое секретарь маэстро немедленно записал:
     - Ах, протанцевать с ним один вальс - и умереть!
     Через два  часа концерт окончился,  артисту бросили под ноги надлежащее
количество букетов, и слушатели стали расходиться.
     - Чертовски скучно было! - заметил какой-то профан, зевая.
     - Как можно говорить такие вещи!  - возразил кандидат в меломаны. - Его
игра  действует потрясающе.  Жена  моя  -  можешь себе представить!  -  даже
заплакала,  а меня так пробрало до самого нутра,  что я сегодня,  впервые за
всю неделю, буду обедать с аппетитом.
     - Ну хорошо,  но что после него останется? Уж конечно, не та сюита и не
тот ноктюрн, которые мы сегодня слышали.
     - Как это -  что останется? - возмутился любитель музыки. - А знаешь ли
ты,  что  у  него уже сейчас около трехсот тысяч франков?  Подумать только -
такой молодой!..
     На  другой день маэстро получил несколько любовных писем от  перезрелых
поклонниц и  соизволил принять приглашение на обед в  его честь,  на котором
один приятель и  собрат по профессии назвал его "гордостью нации".  Критики,
памятуя принцип "слава обязывает",  пали ниц пред маэстро. Восторгаясь более
всего чудесной беглостью его  игры,  они  конфиденциально сообщали,  что сей
король пианистов умеет извлекать из своего инструмента гармонические аккорды
не только пальцами,  но и локтями, ногами и так далее. Эти похвалы, впрочем,
не вошли в плюшевый альбом маэстро.
     Наконец маэстро отбыл,  обещав,  что  когда-нибудь  снова  посетит этот
город, где так много подлинных цент елей искусства.
     Так разъезжает он и по сей день.  Своей музыкой он не волнует скал,  не
сдвигает с места дубы, не усмиряет волн морских, но, верный легендарной роли
Орфея, собирает тучи... слушателей и град... банковых билетов.
     Итак,  ты не умер,  Орфей...  Тебя,  единственного из всех детей своих,
уберегли от гибели великие боги,  и ты будешь жить, - по крайней мере до тех
пор, пока существуют на свете три грации: музыка, ловкость и деньги.


        "II"

                               Орфей в плену

                                  Как не удержишь паводок весенний,
                                  Так молодость удерживать напрасно.
                                  Сметает молодое поколенье
                                  Все то, что отжило, безжалостно и властно.

                                                           Аснык

     И  у  этого мальчика было  влечение к  музыке,  он  унаследовал его  от
матери.  Но над ним тяготело двойное проклятие:  у него не было ни денег, ни
ловкости.
     В доме стояли старые клавикорды,  хранились целые груды нот. В пять лет
мальчик уже наигрывал одним пальцем слышанные им мелодии,  а  в  семь умолял
мать научить его читать ноты.  Очень скоро овладел он этим ключом к познанию
музыки,  и  в  то  время как другие дети пускали на дворе бумажного змея или
играли в разбойники, он придвигал к клавикордам стул, клал на него несколько
папок с  нотами и,  взобравшись на эту пирамиду,  чтобы достать до клавишей,
играл.
     Порой,  привлеченный веселыми криками ровесников,  он выбегал к  ним во
двор поиграть в  разбойники или солдаты.  Но своей неуклюжестью только мешал
игре и, осмеянный, а иной раз даже побитый, уходил домой.
     Здесь он проводил день в  полном одиночестве -  отец служил в  какой-то
конторе,  мать с утра уходила на уроки.  В сотый раз оглядев все углы тесной
квартирки и  не найдя нигде ничего нового,  мальчик опять взбирался на пачку
нот, лежавших на стуле перед клавикордами, и играл.
     Несмотря на  такое необычное поведение,  никто из родных не называл его
гением.  Мать,  получавшая за  уроки музыки по  два злотых в  час,  не имела
оснований желать,  чтобы  сын  стал  музыкантом,  а  отец  даже  сердился на
мальчика за  то,  что он в  своем увлечении нотами забросил книжки.  И  лишь
всесильный случай превратил его в "чудо-ребенка" и толкнул на путь артиста.
     В том же доме,  но этажом выше,  жил переплетчик, которому давал работу
один  любитель музыки.  Как-то  раз  этот господин поднимался по  лестнице к
переплетчику, отдыхая на каждой площадке, потому что был несколько тучен. На
третьем этаже услышал он  нечто его удивившее -  песенку,  которую играли на
плохом фортепьяно как-то не по-обычному и, пожалуй, неверно, изменив темп, -
иногда даже казалось,  что музыканту не хватает нескольких пальцев. Все же в
игре чувствовалась уверенность,  фантазия подлинного артиста и наряду с этим
какая-то наивная поэзия.
     Послушав  еще  некоторое время,  посетитель ухом  знатока  уловил,  что
песенка служит  невидимому музыканту только темой,  которую он  варьирует на
все лады, постоянно сбиваясь, но с неизменным талантом.
     - Что это значит?  -  прошептал он,  никак не умея объяснить себе того,
что слышал.
     Он вдруг открыл дверь в квартиру, из которой слышалась эта удивительная
музыка.  У окна, на стуле за клавикордами, вместо взрослого музыканта увидел
он  ребенка,  худенького,  сутулого,  бедно одетого.  Мальчик был  настолько
поглощен игрой, что не слышал, как вошел незнакомый человек.
     Гость оглядел комнатушку.  Здесь было  чисто,  но  убого.  Черный стол,
шкафчик,  кушетка,  обитая ситцем, заштопанным в нескольких местах, на окнах
цветы и свежевыстиранные занавески.
     Наконец мальчик заметил гостя.  Он перестал игр