Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
аговорил хрипловатым голосом:
- Это ты, мальчик, Лесьневский?
- Я.
Он переступил с ноги на ногу, как будто его качнуло, и прибавил:
- Зайди-ка к моему сыну, Юзику, ну, горбатому, знаешь? Захворал он:
третьего дня его переехали, так немножко зашибли...
Незнакомец снова качнулся, окинул меня блуждающим взором и ушел, громко
топая по коридору. Меня будто кипятком обварили. "Лучше бы уж меня
переехали, а не бедного горбунка, - думал я, - такой он слабенький и
добрый..."
После полудня, как всегда, началась большая перемена. Я уже не пошел
домой обедать, а побежал к Юзику.
Он жил с отцом на окраине города в двух комнатках одноэтажного домика.
Когда я вошел, горбунок лежал в своей коротенькой кроватке. Был он один,
совершенно один. Он тяжело дышал и дрожал от холода, потому что печку не
топили. Зрачки его расширились так, что глаза казались почти черными. В
комнате пахло сыростью, с крыши падали капли тающего снега.
Я наклонился над кроватью и спросил:
- Что с тобой, Юзик?..
Он оживился, разжал губы, словно пытаясь улыбнуться, но только
застонал. Потом взял меня за руку своими иссохшими ручками и заговорил:
- Я, верно, умру... Но мне страшно так... одному... вот я и просил тебя
прийти... Но это... понимаешь... скоро, а мне будет немножко веселей...
Никогда еще Юзик не представал передо мной таким, как сегодня. Мне
казалось, что этот калека вдруг стал великаном.
Он глухо застонал и закашлялся, на губах его выступила розовая пена.
Закрыв глаза, он затих, тяжело дыша, а минутами совсем не дыша. Если б я не
чувствовал пожатия его пылающих ручонок, то подумал бы, что он умер.
Так прошел час, два, три часа - в глубокой тишине. Я почти утратил
способность думать. Юзик изредка и с большим усилием произносил несколько
слов. Он рассказал мне, что на него сзади наехала телега и сразу нестерпимо
заболела поясница, но теперь уже не болит, и что отец вчера прогнал
прислугу, а сегодня пошел искать другую...
Потом, не отпуская моей руки, он попросил меня прочитать все ежедневные
молитвы. Я прочитал "Отче наш", а когда начал "От сна восстав", он прервал
меня:
- Теперь прочитай: "Тебе, господи боже мой, исповедую грехи мои..."
Завтра я уже, наверно, не проснусь...
Зашло солнце, и настала ночь, но была она какая-то мутная, потому что
луна светила сквозь тучи. Свечи в доме не было, да я и не собирался ее
зажигать. Юзик становился все беспокойнее, он бредил и почти не приходил в
сознание.
Было уже поздно, когда с улицы гулко хлопнула калитка. Кто-то прошел по
двору и, насвистывая, отворил дверь в комнату.
- Ты, папка? - простонал горбунок.
- Я, сынок! - ответил хриплый голос. - Ну, как ты там? Верно, лучше?..
Так и должно быть!.. Главное - выше голову, сынок!
- Папка... света нет... - сказал Юзик.
- Свет - чепуха!.. А это кто? - заорал он, наткнувшись на меня.
- Это я...
- Ага! Лукашова? Хорошо!.. Переночуй сегодня здесь, а уж завтра я задам
тебе баню... Я губернатор!.. Ром-Ямайка!..
- Покойной ночи, папка!.. Покойной ночи!.. - шептал Юзик.
- Покойной ночи, покойной ночи, мой мальчик!.. - ответил отец и,
склонившись над кроватью, поцеловал в голову - меня.
Я нащупал у него под мышкой бутылку.
- Выспишься, - прибавил он, - а завтра марш в школу!.. Шагом мааррш!..
Ром-Ямайка!.. - рявкнул он и ушел в другую комнату.
Там он грузно сел, должно быть на сундук, стукнулся головой об стену, а
через минуту послышалось мерное бульканье, как будто кто-то пил.
- Казик! - прошептал горбунок, - когда я уже буду... там... ты иногда
приходи ко мне. Расскажешь, какие заданы уроки...
В соседней комнате гаркнул хриплый бас:
- Здравия желаем господину губернатору!.. Ура!.. Я губернатор!..
Ром-Ямайка!..
У Юзика начался озноб, он говорил все более бессвязно:
- Так ломит спину!.. Ты не сел на меня, Казик? Казик!.. Ох, не бейте
меня, не бейте!..
- Ром!.. Ром-Ямайка! - гремело в другой комнате.
Снова что-то забулькало, потом бутылка с оглушительным звоном ударилась
об пол.
Юзик потянул мою руку ко рту, прикусил пальцы зубами и - вдруг
выпустил. Он уже не дышал.
- Сударь! - закричал я. - Сударь! Юзик умер!..
- Да что ты болтаешь? - буркнул голос в соседней комнате.
Я вскочил с кровати и встал в дверях, вглядываясь в темноту.
- Юзик умер!.. - повторил я, дрожа всем телом.
Человек рванулся с сундука и заорал:
- Убирайся отсюда, дурак!.. Я его отец, я лучше знаю, умер он или
нет!.. Да здравствует господин губернатор!.. Ром-Ямайка!..
Я в ужасе убежал.
Всю ночь я не мог уснуть, меня била дрожь, мучили какие-то страшные
видения. Утром меня осмотрел хозяин квартиры, сказал, что у меня жар и что
я, наверное, заразился от задавленного горбуна, а затем велел мне поставить
на поясницу двенадцать кровососных банок. После этого лечения наступил такой
кризис, как назвал это хозяин, что я неделю пролежал в постели.
На похоронах Юзика я не был, но его провожал весь наш класс с учителями
и ксендзом. Мне говорили, что гробик у него был черный, обитый бархатом и
маленький, как футляр для скрипки.
Отец его страшно плакал, а на кладбище схватил гроб и хотел с ним
бежать. Но Юзика все-таки похоронили, а его отца полицейские выпроводили с
кладбища.
Когда я в первый раз пришел в школу, мне сказали, что кто-то ежедневно
справляется обо мне. Действительно, в одиннадцать часов меня вызвали из
класса.
Я вышел - за дверью стоял отец умершего Юзика. Лицо у него было
бледно-фиолетовое, а нос сизый. Он был совершенно трезв, только голова у
него тряслась и дрожали руки.
Взяв меня за подбородок, человек этот долго смотрел мне в глаза, а
потом неожиданно спросил:
- Это ты вступился за Юзика, когда к нему приставали в классе?..
"С ума, что ли, сошел этот старик?" - подумал я и ничего не ответил.
Он обнял меня за шею и несколько раз поцеловал в голову, шепча:
- Благослови тебя бог!.. Благослови тебя бог!..
Отпустив мою голову, он снова спросил:
- Ты ведь был при его смерти?.. Скажи мне правду, очень он мучился?.. -
Но вдруг отшатнулся и быстро проговорил: - Или нет... ничего мне не
рассказывай!.. О, никто не знает, как я несчастен!..
Из глаз его полились слезы. Он схватился обеими руками за голову,
отвернулся от меня и побежал к лестнице с воплем:
- Бедный я!.. Бедный... бедный!..
Кричал он так громко, что в коридор высыпали учителя. Поглядев ему
вслед, покачали головами и велели мне возвратиться в класс.
Под вечер какой-то рассыльный принес мне на квартиру довольно большой
сундук и записку, в которой было лишь несколько слов: "От бедного Юзика на
память".
В сундуке оказалось множество прекрасных книг, оставшихся после
покойного Юзика, в том числе: "Книга о вселенной", "История" Цезаря Кантю,
"Дон-Кихот", "Дрезденская галерея" и другие. Благодаря этим книгам я
пристрастился к серьезному чтению.
Весна уже была в разгаре, когда я в первый раз отправился на могилу
Юзика. Она была такая же маленькая и горбатая, как он. Я заметил, что кто-то
обсадил ее зелеными ветками. В нескольких шагах от могилки в траве валялась
груда бутылок с надписью: "Ром-Ямайка". Я просидел там с час, но не сказал
Юзику, какие уроки нам задали, потому что и сам не знал, и он меня не
спросил.
Через неделю я снова пришел на кладбище. Снова я увидел свежие ветки на
могиле Юзика, а в траве - несколько целых и разбитых бутылок.
В начале мая по городу разнеслась странная весть. Однажды утром на
могиле Юзика нашли мертвым его отца. Возле него лежала недопитая бутылка с
надписью: "Ром-Ямайка".
Доктора говорили, что умер он от аневризма.
События эти странно подействовали на меня. С этого времени меня стало
тяготить общество товарищей, надоедали их шумные игры. Тогда я углублялся в
книги, доставшиеся мне от Юзика, или убегал за город, в овраги, заросшие
кустарником, и, бродя по ним, размышлял бог весть о чем. Не раз я задавался
вопросом, почему так нелепо погиб Юзик и почему отец его был так одинок, что
искал прибежища на могиле сына? Я понял, что самое большое несчастье - это
не иметь близких, и уже не удивлялся тому, что бедный горбунок искал себе
друга.
Я тоже нуждался теперь в друге. Но среди товарищей ни один не пришелся
мне по душе. Вспомнил я о сестре. Нет!.. Сестра не заменит друга.
Товарищи говорили про меня, что я одичал, а у хозяина квартиры уже не
оставалось ни малейшего сомнения в том, что я стану величайшим злодеем.
Настал торжественный акт, и тут инспектор объявил во всеуслышание, что
я переведен во второй класс. Событие это наполнило меня радостным
изумлением. Мне вдруг начало казаться, что, хотя в школе имеются и старшие
классы, все же самый замечательный - второй. Я уверял товарищей, что ученики
остальных классов - с третьего по седьмой включительно - лишь повторяют то,
чему выучились во втором, но в душе я трепетал, как бы учителя не
спохватились после каникул, что перевели меня просто по ошибке, и не
водворили обратно в первый класс.
Однако на следующий день я немного попривык к своему счастью, а когда
ехал домой на каникулы, по дороге не переставая толковал вознице, что из
множества учеников я один заслуженно переведен во второй класс и что я
перешел лучше всех. Я приводил ему такие неопровержимые доказательства, что
он не вытерпел и стал зевать. Но, едва умолкнув, я с ужасом убедился, что
сам я полон сомнений.
На другой день, подъезжая к дому, я увидел сестру Зосю: она выбежала
мне навстречу. Я тотчас сообщил ей, что перешел во второй класс и что умер
мой друг Юзик, оттого что его переехали. Она же сказала, что соскучилась по
мне, что у ее курицы уже десять цыплят, что к графине два раза в неделю
приезжает с визитом какой-то господин, что их гувернантка влюбилась в
приказчика и что ее, то есть Зосю, покойный Юзик ничуть не интересует,
потому что он был горбун. Но, между прочим, ей жалко его.
Говорила она это, стараясь казаться взрослой барышней.
Отца я увидел в полдень. Он встретил меня очень радушно и сказал, что
даст мне на каникулы лошадь и позволит стрелять из кремневого ружья.
- А теперь, - прибавил он, - ступай в господский дом и поздоровайся с
графиней, хотя... - И тут он махнул рукой.
- Что случилось, отец?.. - спросил я, как большой, и даже сам испугался
своей смелости.
Сверх ожидания отец не рассердился и ответил с оттенком горечи:
- Теперь она уже не нуждается в старом уполномоченном. Скоро тут будет
новый хозяин; ну, а этот сумеет... - Он внезапно замолк и, отвернувшись,
буркнул сквозь зубы: - Проиграть в карты имение...
Я начинал догадываться, что в мое отсутствие здесь произошли важные
перемены. Тем не менее я отправился поздороваться с помещицей. Она приняла
меня очень приветливо, а я заметил, что в глазах ее, прежде таких печальных,
теперь появилось совсем иное выражение.
Возвращаясь домой, я встретил во дворе отца и сказал ему, что графиня
необыкновенно весела. Она вертится и хлопает в ладоши, в точности как ее
горничные.
- Еще бы! Какая баба перед свадьбой будет не в духе... - пробормотал
отец словно про себя.
В эту минуту к господскому дому подкатила изящная коляска, и из нее
выскочил высокий мужчина с черной бородой и огненными глазами. Должно быть,
графиня выбежала на крыльцо, потому что я видел, как она из дверей протянула
ему обе руки.
Отец шел впереди меня и, тихо посмеиваясь, брюзжал:
- Ха-ха!.. Все бабы с ума посходили!.. Барыня вздыхает по щеголю, а
гувернантка по приказчику... А для Салюси остался я да еще ксендз... Ха-ха!
Мне шел двенадцатый год, и я уже много слышал о любви. Тот верзила,
который брил усы и три года сидел в первом классе, не раз изливался перед
нами в своих чувствах к какой-то барышне и рассказывал нам, что видит ее по
нескольку раз в день - на улице или через форточку. Наконец, сам я прочитал
немало необыкновенно прекрасных романов и отлично помню, сколько волнений
мне доставили их герои.
Поэтому недомолвки отца произвели на меня тягостное впечатление.
Проникшись сочувствием к помещице и даже к гувернантке, я в то же время
ощутил неприязнь к бородатому господину и к приказчику. Я никогда не сказал
бы этого вслух (не посмел бы признаться даже себе), но мне казалось, что и
графиня и гувернантка поступили бы гораздо правильнее, если бы избрали
предметом своих воздыханий меня.
В первые дни по приезде я обежал деревню, парк и конюшню, ездил верхом
и катался на лодке, но вскоре почувствовал, что мне становится скучно.
Правда, отец все чаще разговаривал со мной, как со взрослым, винокур
приглашал меня выпить с ним старки, а приказчик навязывался со своей дружбой
и обещал рассказать, какие мучения он претерпевает из-за гувернантки, но
меня это не занимало. И старку винокура, и признания приказчика я бы отдал
за хорошего товарища. Но, перебрав мысленно всех, кто вместе со мной кончил
первый класс, я пришел к выводу, что ни один из них не соответствовал моему
теперешнему настроению.
Порой из глубины души всплывал передо мной грустный образ умершего
Юзика и тише дуновения летнего ветерка говорил мне о чем-то неведомой. Тогда
меня охватывала какая-то сладостная печаль, и я тосковал - сам не знаю о
чем... Однажды, когда я, поглощенный своими грезами, бродил по заросшим
дорожкам парка, меня неожиданно остановила сестра моя Зося и спросила:
- Почему ты с нами не играешь?
Меня бросило в жар.
- С кем?..
- Со мной и с Леней.
Навеки останется загадкой, почему в эту минуту имя Лени слилось у меня
с образом Юзика и почему я покраснел так, что у меня щеки запылали, а на лбу
выступил пот.
- Ты что же... не хочешь с нами играть? - с удивлением спросила сестра.
- На пасху тут был один ученик третьего класса, так он вовсе не важничал,
как ты. Целыми днями с нами бегал.
И снова во мне вспыхнула беспричинная ненависть - на этот раз к
третьекласснику, которого я никогда не видел. Наконец я ответил Зосе
брюзгливым тоном, хотя в душе отнюдь не питал к ней обиды:
- Не знаю я никакой Лени.
- Как не знаешь? Разве ты не помнишь, как из-за нее тебя побила та
гувернантка? А ты забыл, как плакала и просила Леня, чтобы тебя не
наказывали, когда сгорел этот... хлев?
Конечно, я все отлично помнил и особенно Леню; но, должен признаться,
памятливость сестры меня рассердила. Я счел чуть ли не позорящим честь моего
мундира, что в деревне, да еще у каких-то девочек-подростков может оказаться
такая хорошая память.
Под влиянием этих чувств я ответил, как грубиян:
- Ах! Отстань ты от меня... вместе со своей Леней!.. - И я ушел в глубь
парка, крайне недовольный и неуместными воспоминаниями сестры, и тем, что
отказался играть с девочками.
Впрочем, я и сам не знал, чего мне хотелось, но меня взяло такое зло,
что, когда мы встретились с Зосей дома, я не пожелал с ней разговаривать.
Сестра расстроилась и старалась не попадаться мне на глаза, но тогда я
стал ее искать, чувствуя, что мне чего-то не хватает и что, отказавшись
играть с девочками, я совершил большую ошибку. Я решил поправить дело, и,
когда огорченная Зося принялась за штопку, схватил первую попавшуюся книжку,
с минуту полистал ее и, бросив на стол, проговорил, как бы думая вслух:
- Все девочки глупы!..
Я полагал, что афоризм этот будет необычайно глубокомыслен. Но, едва
договорив, понял всю его нелепость. Мне стало стыдно и жалко сестру... Уже
ничего не говоря, я расцеловал Зосю в обе щеки и ушел в лес.
Боже! Как я в этот день был несчастен... А ведь это было только начало
моих страданий.
Я не хочу ничего скрывать. Всю ночь мне снилась Леня, и с тех пор
вместо бедного горбунка ее образ являлся мне в грезах. Мне казалось, что
одна она может быть тем другом, в котором я давно нуждался. В мечтах я
говорил с ней так долго и красиво, как пишут в романах, и при этом был
вежлив, как некий маркграф. А в действительности меня не хватало даже на то,
чтобы пойти в парк, когда там играли девочки, и я слушал их веселый смех,
перемежающийся замечаниями гувернантки, стоя за забором.
Поныне еще я помню это место: туда выбрасывали мусор из господского
дома, росли крапива и лопух. Я подолгу простаивал там, чтобы услышать
невнятные обрывки фраз или стук башмачков по дорожкам и увидеть мелькающее
платье Лени, когда она скакала через веревочку.
Минута - и все в парке смолкало; тогда я ощущал палящие лучи солнца и
слышал нескончаемое жужжание мух, кружившихся над свалкой. Потом снова
раздавался смех и топот ножек, сквозь щель в заборе мелькали платья, а потом
снова наступал зной, шелестели деревья, щебетали птицы и назойливые мухи
лезли мне чуть не в рот.
Вдруг из дома доносился голос:
- Леня!.. Зося!.. Идите в комнату...
Это гувернантка. Я бы возненавидел ее, если б не знал, что ей тоже
грустно.
Как-то раз, направляясь на прогулку к забору, я заметил, что нахожусь
тут не один. С пригорка я разглядел в зеленой чаще лопухов посеревшую от
старости соломенную шляпу, из которой торчали белесые вихры, потому что у
шляпы не было донышка.
Не успел я ступить несколько шагов, как вихры и шляпа поднялись над
лопухом и показался семи- или восьмилетний мальчик в длинной грязной рубахе,
завязанной у ворота шнурком. Я заговорил с ним, но мальчик шарахнулся и
быстро, как заяц, убежал в поле. Красный воротник моего мундира и
посеребренные пуговицы неизменно производили на деревенских ребятишек
сильнейшее впечатление.
Я медленно побрел к усадьбе, и тогда мальчик снова стал пробираться к
забору. Едва я скрылся за каким-то строением, он взобрался на кучу мусора и
приставил глаз к той же щели, через которую я сам заглядывал в сад. Весьма
сомнительно, видел ли он что-нибудь, но тем не менее упорно смотрел.
На другой день, явившись на свой пост для наблюдений за играми
барышень, я снова разглядел в зарослях лопуха серую шляпу, над ней белесые
вихры, а под обломанными полями - два уставившихся на меня глаза. Солнце
сильно припекало, поэтому мальчик потихоньку сорвал большой лист и укрылся
им, как зонтом. Теперь я уже не видел ни его шляпы, ни вихров - только серую
рубашку, приоткрывавшуюся на груди.
Когда я ушел, мальчик снова взбежал на кучу мусора и снова, как и
вчера, приставил глаз к щели, вероятно думая, что хоть на этот раз не я один
увижу все достопримечательности парка.
В эту минуту я понял, как смешно мое поведение. Хорош бы я был, если бы
отец или винокур, а то и сама Леня увидели, как я, ученик второго класса,
стою в мундире под забором, на какой-то свалке, чередуясь с неким кандидатом
в пастухи, вряд ли даже когда надевавшим чистую рубашку!
Мне стало стыдно. Как будто я не имею права открыто ходить в сад, не
прячась по углам, как этот мальчишка в дырявой шляпе?..
Мусорная свалка и щель в заборе сразу опротивели мне до омерзения, но в
то же время мне стало любопытно: кто этот мальчик? Обычно дети в его
возрасте уже пасут гусей, а он губит лучшие годы своей юности, шатаясь по
задворкам, и сует нос в чужие дела; когда же его спрашивают, не отвечает,
как должно порядочному человеку, а улепетывает, точно кролик.
"П