аговорил хрипловатым голосом:
     - Это ты, мальчик, Лесьневский?
     - Я.
     Он переступил с ноги на ногу, как будто его качнуло, и прибавил:
     - Зайди-ка к моему сыну,  Юзику,  ну,  горбатому,  знаешь? Захворал он:
третьего дня его переехали, так немножко зашибли...
     Незнакомец снова качнулся, окинул меня блуждающим взором и ушел, громко
топая  по  коридору.  Меня  будто  кипятком  обварили.  "Лучше  бы  уж  меня
переехали,  а  не  бедного горбунка,  -  думал я,  -  такой он  слабенький и
добрый..."
     После полудня,  как всегда,  началась большая перемена.  Я уже не пошел
домой обедать, а побежал к Юзику.
     Он жил с  отцом на окраине города в двух комнатках одноэтажного домика.
Когда я  вошел,  горбунок лежал в  своей коротенькой кроватке.  Был он один,
совершенно один.  Он  тяжело дышал и  дрожал от холода,  потому что печку не
топили.  Зрачки его  расширились так,  что  глаза казались почти черными.  В
комнате пахло сыростью, с крыши падали капли тающего снега.
     Я наклонился над кроватью и спросил:
     - Что с тобой, Юзик?..
     Он  оживился,   разжал  губы,  словно  пытаясь  улыбнуться,  но  только
застонал. Потом взял меня за руку своими иссохшими ручками и заговорил:
     - Я, верно, умру... Но мне страшно так... одному... вот я и просил тебя
прийти... Но это... понимаешь... скоро, а мне будет немножко веселей...
     Никогда еще  Юзик не  представал передо мной таким,  как  сегодня.  Мне
казалось, что этот калека вдруг стал великаном.
     Он  глухо застонал и  закашлялся,  на губах его выступила розовая пена.
Закрыв глаза,  он затих, тяжело дыша, а минутами совсем не дыша. Если б я не
чувствовал пожатия его пылающих ручонок, то подумал бы, что он умер.
     Так прошел час,  два,  три часа -  в  глубокой тишине.  Я почти утратил
способность думать.  Юзик изредка и  с  большим усилием произносил несколько
слов.  Он рассказал мне, что на него сзади наехала телега и сразу нестерпимо
заболела поясница,  но  теперь уже  не  болит,  и  что  отец  вчера  прогнал
прислугу, а сегодня пошел искать другую...
     Потом, не отпуская моей руки, он попросил меня прочитать все ежедневные
молитвы.  Я прочитал "Отче наш",  а когда начал "От сна восстав", он прервал
меня:
     - Теперь прочитай:  "Тебе,  господи боже  мой,  исповедую грехи мои..."
Завтра я уже, наверно, не проснусь...
     Зашло солнце,  и настала ночь,  но была она какая-то мутная, потому что
луна светила сквозь тучи.  Свечи в  доме не  было,  да я  и  не собирался ее
зажигать.  Юзик становился все беспокойнее,  он бредил и почти не приходил в
сознание.
     Было уже поздно, когда с улицы гулко хлопнула калитка. Кто-то прошел по
двору и, насвистывая, отворил дверь в комнату.
     - Ты, папка? - простонал горбунок.
     - Я,  сынок! - ответил хриплый голос. - Ну, как ты там? Верно, лучше?..
Так и должно быть!.. Главное - выше голову, сынок!
     - Папка... света нет... - сказал Юзик.
     - Свет - чепуха!.. А это кто? - заорал он, наткнувшись на меня.
     - Это я...
     - Ага! Лукашова? Хорошо!.. Переночуй сегодня здесь, а уж завтра я задам
тебе баню... Я губернатор!.. Ром-Ямайка!..
     - Покойной ночи, папка!.. Покойной ночи!.. - шептал Юзик.
     - Покойной ночи,  покойной ночи,  мой  мальчик!..  -  ответил  отец  и,
склонившись над кроватью, поцеловал в голову - меня.
     Я нащупал у него под мышкой бутылку.
     - Выспишься,  - прибавил он, - а завтра марш в школу!.. Шагом мааррш!..
Ром-Ямайка!.. - рявкнул он и ушел в другую комнату.
     Там он грузно сел, должно быть на сундук, стукнулся головой об стену, а
через минуту послышалось мерное бульканье, как будто кто-то пил.
     - Казик!  -  прошептал горбунок, - когда я уже буду... там... ты иногда
приходи ко мне. Расскажешь, какие заданы уроки...
     В соседней комнате гаркнул хриплый бас:
     - Здравия  желаем  господину  губернатору!..   Ура!..  Я  губернатор!..
Ром-Ямайка!..
     У Юзика начался озноб, он говорил все более бессвязно:
     - Так ломит спину!..  Ты не сел на меня,  Казик?  Казик!.. Ох, не бейте
меня, не бейте!..
     - Ром!.. Ром-Ямайка! - гремело в другой комнате.
     Снова что-то забулькало, потом бутылка с оглушительным звоном ударилась
об пол.
     Юзик  потянул мою  руку  ко  рту,  прикусил пальцы  зубами  и  -  вдруг
выпустил. Он уже не дышал.
     - Сударь! - закричал я. - Сударь! Юзик умер!..
     - Да что ты болтаешь? - буркнул голос в соседней комнате.
     Я вскочил с кровати и встал в дверях, вглядываясь в темноту.
     - Юзик умер!.. - повторил я, дрожа всем телом.
     Человек рванулся с сундука и заорал:
     - Убирайся отсюда,  дурак!..  Я  его отец,  я  лучше знаю,  умер он или
нет!.. Да здравствует господин губернатор!.. Ром-Ямайка!..
     Я в ужасе убежал.
     Всю ночь я  не  мог уснуть,  меня била дрожь,  мучили какие-то страшные
видения.  Утром меня осмотрел хозяин квартиры,  сказал, что у меня жар и что
я,  наверное, заразился от задавленного горбуна, а затем велел мне поставить
на поясницу двенадцать кровососных банок. После этого лечения наступил такой
кризис, как назвал это хозяин, что я неделю пролежал в постели.
     На похоронах Юзика я не был, но его провожал весь наш класс с учителями
и ксендзом.  Мне говорили,  что гробик у него был черный,  обитый бархатом и
маленький, как футляр для скрипки.
     Отец его  страшно плакал,  а  на  кладбище схватил гроб и  хотел с  ним
бежать.  Но Юзика все-таки похоронили,  а его отца полицейские выпроводили с
кладбища.
     Когда я в первый раз пришел в школу,  мне сказали, что кто-то ежедневно
справляется обо  мне.  Действительно,  в  одиннадцать часов меня  вызвали из
класса.
     Я  вышел -  за  дверью стоял отец  умершего Юзика.  Лицо  у  него  было
бледно-фиолетовое,  а  нос сизый.  Он был совершенно трезв,  только голова у
него тряслась и дрожали руки.
     Взяв меня за  подбородок,  человек этот долго смотрел мне  в  глаза,  а
потом неожиданно спросил:
     - Это ты вступился за Юзика, когда к нему приставали в классе?..
     "С ума, что ли, сошел этот старик?" - подумал я и ничего не ответил.
     Он обнял меня за шею и несколько раз поцеловал в голову, шепча:
     - Благослови тебя бог!.. Благослови тебя бог!..
     Отпустив мою голову, он снова спросил:
     - Ты ведь был при его смерти?.. Скажи мне правду, очень он мучился?.. -
Но  вдруг  отшатнулся и  быстро  проговорил:  -  Или  нет...  ничего мне  не
рассказывай!.. О, никто не знает, как я несчастен!..
     Из  глаз  его  полились слезы.  Он  схватился обеими руками за  голову,
отвернулся от меня и побежал к лестнице с воплем:
     - Бедный я!.. Бедный... бедный!..
     Кричал он  так  громко,  что в  коридор высыпали учителя.  Поглядев ему
вслед, покачали головами и велели мне возвратиться в класс.
     Под вечер какой-то  рассыльный принес мне на  квартиру довольно большой
сундук и записку,  в которой было лишь несколько слов:  "От бедного Юзика на
память".
     В  сундуке  оказалось  множество  прекрасных  книг,   оставшихся  после
покойного Юзика,  в том числе:  "Книга о вселенной", "История" Цезаря Кантю,
"Дон-Кихот",  "Дрезденская  галерея"  и  другие.  Благодаря  этим  книгам  я
пристрастился к серьезному чтению.
     Весна уже была в  разгаре,  когда я  в  первый раз отправился на могилу
Юзика. Она была такая же маленькая и горбатая, как он. Я заметил, что кто-то
обсадил ее зелеными ветками.  В нескольких шагах от могилки в траве валялась
груда бутылок с надписью:  "Ром-Ямайка".  Я просидел там с час, но не сказал
Юзику,  какие уроки нам задали,  потому что и  сам не  знал,  и  он  меня не
спросил.
     Через неделю я снова пришел на кладбище. Снова я увидел свежие ветки на
могиле Юзика, а в траве - несколько целых и разбитых бутылок.
     В  начале мая  по  городу разнеслась странная весть.  Однажды утром  на
могиле Юзика нашли мертвым его  отца.  Возле него лежала недопитая бутылка с
надписью: "Ром-Ямайка".
     Доктора говорили, что умер он от аневризма.
     События эти странно подействовали на меня.  С  этого времени меня стало
тяготить общество товарищей,  надоедали их шумные игры. Тогда я углублялся в
книги,  доставшиеся мне от Юзика,  или убегал за город,  в овраги,  заросшие
кустарником,  и, бродя по ним, размышлял бог весть о чем. Не раз я задавался
вопросом, почему так нелепо погиб Юзик и почему отец его был так одинок, что
искал прибежища на могиле сына?  Я понял,  что самое большое несчастье - это
не иметь близких,  и  уже не удивлялся тому,  что бедный горбунок искал себе
друга.
     Я тоже нуждался теперь в друге.  Но среди товарищей ни один не пришелся
мне по душе. Вспомнил я о сестре. Нет!.. Сестра не заменит друга.
     Товарищи говорили про меня,  что я одичал,  а у хозяина квартиры уже не
оставалось ни малейшего сомнения в том, что я стану величайшим злодеем.
     Настал торжественный акт,  и тут инспектор объявил во всеуслышание, что
я   переведен  во  второй  класс.   Событие  это  наполнило  меня  радостным
изумлением.  Мне вдруг начало казаться,  что, хотя в школе имеются и старшие
классы, все же самый замечательный - второй. Я уверял товарищей, что ученики
остальных классов -  с третьего по седьмой включительно - лишь повторяют то,
чему  выучились во  втором,  но  в  душе  я  трепетал,  как  бы  учителя  не
спохватились после  каникул,  что  перевели меня  просто  по  ошибке,  и  не
водворили обратно в первый класс.
     Однако на следующий день я  немного попривык к своему счастью,  а когда
ехал домой на  каникулы,  по  дороге не переставая толковал вознице,  что из
множества учеников я  один  заслуженно переведен во  второй класс  и  что  я
перешел лучше всех.  Я приводил ему такие неопровержимые доказательства, что
он не вытерпел и стал зевать.  Но,  едва умолкнув,  я с ужасом убедился, что
сам я полон сомнений.
     На другой день,  подъезжая к дому,  я увидел сестру Зосю:  она выбежала
мне навстречу.  Я тотчас сообщил ей,  что перешел во второй класс и что умер
мой друг Юзик,  оттого что его переехали. Она же сказала, что соскучилась по
мне,  что у  ее курицы уже десять цыплят,  что к  графине два раза в  неделю
приезжает  с  визитом  какой-то  господин,  что  их  гувернантка влюбилась в
приказчика и  что  ее,  то  есть Зосю,  покойный Юзик ничуть не  интересует,
потому что он был горбун. Но, между прочим, ей жалко его.
     Говорила она это, стараясь казаться взрослой барышней.
     Отца я увидел в полдень.  Он встретил меня очень радушно и сказал,  что
даст мне на каникулы лошадь и позволит стрелять из кремневого ружья.
     - А теперь,  -  прибавил он, - ступай в господский дом и поздоровайся с
графиней, хотя... - И тут он махнул рукой.
     - Что случилось, отец?.. - спросил я, как большой, и даже сам испугался
своей смелости.
     Сверх ожидания отец не рассердился и ответил с оттенком горечи:
     - Теперь она уже не нуждается в старом уполномоченном.  Скоро тут будет
новый хозяин;  ну,  а этот сумеет...  -  Он внезапно замолк и, отвернувшись,
буркнул сквозь зубы: - Проиграть в карты имение...
     Я  начинал догадываться,  что  в  мое отсутствие здесь произошли важные
перемены.  Тем не менее я отправился поздороваться с помещицей.  Она приняла
меня очень приветливо, а я заметил, что в глазах ее, прежде таких печальных,
теперь появилось совсем иное выражение.
     Возвращаясь домой,  я встретил во дворе отца и сказал ему,  что графиня
необыкновенно весела.  Она вертится и  хлопает в  ладоши,  в точности как ее
горничные.
     - Еще бы!  Какая баба перед свадьбой будет не в духе...  -  пробормотал
отец словно про себя.
     В  эту минуту к  господскому дому подкатила изящная коляска,  и  из нее
выскочил высокий мужчина с черной бородой и огненными глазами.  Должно быть,
графиня выбежала на крыльцо, потому что я видел, как она из дверей протянула
ему обе руки.
     Отец шел впереди меня и, тихо посмеиваясь, брюзжал:
     - Ха-ха!..  Все бабы с  ума посходили!..  Барыня вздыхает по щеголю,  а
гувернантка по приказчику... А для Салюси остался я да еще ксендз... Ха-ха!
     Мне шел двенадцатый год,  и  я  уже много слышал о любви.  Тот верзила,
который брил усы и  три года сидел в  первом классе,  не раз изливался перед
нами в своих чувствах к какой-то барышне и рассказывал нам,  что видит ее по
нескольку раз в день -  на улице или через форточку. Наконец, сам я прочитал
немало  необыкновенно прекрасных романов и  отлично помню,  сколько волнений
мне доставили их герои.
     Поэтому недомолвки отца произвели на меня тягостное впечатление.
     Проникшись сочувствием к помещице и даже к гувернантке, я в то же время
ощутил неприязнь к бородатому господину и к приказчику.  Я никогда не сказал
бы этого вслух (не посмел бы признаться даже себе),  но мне казалось,  что и
графиня  и  гувернантка поступили бы  гораздо правильнее,  если  бы  избрали
предметом своих воздыханий меня.
     В первые дни по приезде я обежал деревню,  парк и конюшню, ездил верхом
и  катался на  лодке,  но  вскоре почувствовал,  что  мне становится скучно.
Правда,  отец  все  чаще разговаривал со  мной,  как  со  взрослым,  винокур
приглашал меня выпить с ним старки, а приказчик навязывался со своей дружбой
и  обещал рассказать,  какие мучения он  претерпевает из-за гувернантки,  но
меня это не занимало.  И старку винокура,  и признания приказчика я бы отдал
за хорошего товарища.  Но, перебрав мысленно всех, кто вместе со мной кончил
первый класс,  я пришел к выводу, что ни один из них не соответствовал моему
теперешнему настроению.
     Порой  из  глубины души  всплывал передо мной  грустный образ  умершего
Юзика и тише дуновения летнего ветерка говорил мне о чем-то неведомой. Тогда
меня охватывала какая-то сладостная печаль,  и  я  тосковал -  сам не знаю о
чем...  Однажды,  когда я,  поглощенный своими грезами,  бродил по  заросшим
дорожкам парка, меня неожиданно остановила сестра моя Зося и спросила:
     - Почему ты с нами не играешь?
     Меня бросило в жар.
     - С кем?..
     - Со мной и с Леней.
     Навеки останется загадкой,  почему в эту минуту имя Лени слилось у меня
с образом Юзика и почему я покраснел так, что у меня щеки запылали, а на лбу
выступил пот.
     - Ты что же... не хочешь с нами играть? - с удивлением спросила сестра.
- На  пасху тут был один ученик третьего класса,  так он  вовсе не важничал,
как ты. Целыми днями с нами бегал.
     И  снова  во  мне  вспыхнула беспричинная ненависть -  на  этот  раз  к
третьекласснику,  которого я  никогда  не  видел.  Наконец  я  ответил  Зосе
брюзгливым тоном, хотя в душе отнюдь не питал к ней обиды:
     - Не знаю я никакой Лени.
     - Как не  знаешь?  Разве ты  не  помнишь,  как из-за нее тебя побила та
гувернантка?  А  ты  забыл,  как  плакала  и  просила Леня,  чтобы  тебя  не
наказывали, когда сгорел этот... хлев?
     Конечно,  я все отлично помнил и особенно Леню;  но, должен признаться,
памятливость сестры меня рассердила. Я счел чуть ли не позорящим честь моего
мундира, что в деревне, да еще у каких-то девочек-подростков может оказаться
такая хорошая память.
     Под влиянием этих чувств я ответил, как грубиян:
     - Ах! Отстань ты от меня... вместе со своей Леней!.. - И я ушел в глубь
парка,  крайне недовольный и неуместными воспоминаниями сестры,  и тем,  что
отказался играть с девочками.
     Впрочем,  я и сам не знал,  чего мне хотелось, но меня взяло такое зло,
что, когда мы встретились с Зосей дома, я не пожелал с ней разговаривать.
     Сестра расстроилась и старалась не попадаться мне на глаза,  но тогда я
стал ее  искать,  чувствуя,  что мне чего-то не хватает и  что,  отказавшись
играть с девочками,  я совершил большую ошибку.  Я решил поправить дело,  и,
когда огорченная Зося принялась за штопку, схватил первую попавшуюся книжку,
с минуту полистал ее и, бросив на стол, проговорил, как бы думая вслух:
     - Все девочки глупы!..
     Я полагал,  что афоризм этот будет необычайно глубокомыслен.  Но,  едва
договорив,  понял всю его нелепость.  Мне стало стыдно и жалко сестру... Уже
ничего не говоря, я расцеловал Зосю в обе щеки и ушел в лес.
     Боже!  Как я в этот день был несчастен... А ведь это было только начало
моих страданий.
     Я  не  хочу ничего скрывать.  Всю ночь мне снилась Леня,  и  с  тех пор
вместо бедного горбунка ее  образ являлся мне в  грезах.  Мне казалось,  что
одна она  может быть тем другом,  в  котором я  давно нуждался.  В  мечтах я
говорил с  ней так долго и  красиво,  как пишут в  романах,  и  при этом был
вежлив, как некий маркграф. А в действительности меня не хватало даже на то,
чтобы пойти в  парк,  когда там играли девочки,  и я слушал их веселый смех,
перемежающийся замечаниями гувернантки, стоя за забором.
     Поныне еще  я  помню это место:  туда выбрасывали мусор из  господского
дома,  росли  крапива и  лопух.  Я  подолгу простаивал там,  чтобы  услышать
невнятные обрывки фраз или стук башмачков по  дорожкам и  увидеть мелькающее
платье Лени, когда она скакала через веревочку.
     Минута -  и все в парке смолкало;  тогда я ощущал палящие лучи солнца и
слышал  нескончаемое жужжание  мух,  кружившихся над  свалкой.  Потом  снова
раздавался смех и топот ножек, сквозь щель в заборе мелькали платья, а потом
снова  наступал зной,  шелестели деревья,  щебетали птицы и  назойливые мухи
лезли мне чуть не в рот.
     Вдруг из дома доносился голос:
     - Леня!.. Зося!.. Идите в комнату...
     Это гувернантка.  Я  бы возненавидел ее,  если б  не знал,  что ей тоже
грустно.
     Как-то раз,  направляясь на прогулку к забору,  я заметил, что нахожусь
тут не один.  С  пригорка я  разглядел в  зеленой чаще лопухов посеревшую от
старости соломенную шляпу,  из  которой торчали белесые вихры,  потому что у
шляпы не было донышка.
     Не  успел я  ступить несколько шагов,  как вихры и  шляпа поднялись над
лопухом и показался семи- или восьмилетний мальчик в длинной грязной рубахе,
завязанной у  ворота шнурком.  Я  заговорил с  ним,  но мальчик шарахнулся и
быстро,   как  заяц,  убежал  в  поле.  Красный  воротник  моего  мундира  и
посеребренные  пуговицы  неизменно  производили  на   деревенских  ребятишек
сильнейшее впечатление.
     Я  медленно побрел к усадьбе,  и тогда мальчик снова стал пробираться к
забору.  Едва я скрылся за каким-то строением, он взобрался на кучу мусора и
приставил глаз к той же щели,  через которую я сам заглядывал в сад.  Весьма
сомнительно, видел ли он что-нибудь, но тем не менее упорно смотрел.
     На  другой  день,  явившись  на  свой  пост  для  наблюдений за  играми
барышень,  я снова разглядел в зарослях лопуха серую шляпу,  над ней белесые
вихры,  а  под обломанными полями -  два уставившихся на меня глаза.  Солнце
сильно припекало,  поэтому мальчик потихоньку сорвал большой лист и  укрылся
им, как зонтом. Теперь я уже не видел ни его шляпы, ни вихров - только серую
рубашку, приоткрывавшуюся на груди.
     Когда я  ушел,  мальчик снова взбежал на  кучу мусора и  снова,  как  и
вчера, приставил глаз к щели, вероятно думая, что хоть на этот раз не я один
увижу все достопримечательности парка.
     В эту минуту я понял, как смешно мое поведение. Хорош бы я был, если бы
отец или винокур,  а то и сама Леня увидели,  как я,  ученик второго класса,
стою в мундире под забором, на какой-то свалке, чередуясь с неким кандидатом
в пастухи, вряд ли даже когда надевавшим чистую рубашку!
     Мне стало стыдно.  Как будто я  не имею права открыто ходить в сад,  не
прячась по углам, как этот мальчишка в дырявой шляпе?..
     Мусорная свалка и щель в заборе сразу опротивели мне до омерзения, но в
то  же  время мне  стало любопытно:  кто  этот  мальчик?  Обычно дети в  его
возрасте уже пасут гусей,  а  он губит лучшие годы своей юности,  шатаясь по
задворкам,  и сует нос в чужие дела;  когда же его спрашивают,  не отвечает,
как должно порядочному человеку, а улепетывает, точно кролик.
     "П