Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
тся тобой.
Постоянно говорит о тебе, сердится, что ты тогда не вернулся, и спрашивает,
когда ты придешь.
И я не устоял; но можно ли этому удивляться, тем более что меня самого
тянуло к Лене. Мне казалось, что тогда лишь пройдет моя тоска, навеянная
смертью Юзика, когда я смогу ходить с Леней под руку и вести с нею серьезные
разговоры. О чем именно? Не знаю и поныне. Но я чувствовал, что хочу
говорить, говорить много, красиво, имея перед собой единственную
слушательницу - Леню.
При мысли о прогулках вдвоем что-то звенело у меня в груди, как арфа, и
сверкало, как солнце в каплях росы. Однако действительность не всегда
соответствует мечтам. Когда я в сопровождении сестры снова встретился с
Леней и, намереваясь начать те самые возвышенные разговоры, спросил: "Любите
ли вы ловить рыбу?" - девочки вдруг взялись за руки, стали шушукаться,
бегать по аллее и страшно хохотать. Остолбенев, я вертел в руках удочку,
из-за которой меня едва не лягнула копытом серая лошадь, когда я у нее рвал
волос из хвоста.
Оскорбленный до глубины души, я уже собирался уходить, но в эту минуту
вернулись девочки, и Зося сказала:
- Леня просит тебя называть ее по имени.
От смущения я только молча поклонился, а они снова захохотали и
побежали к пруду.
- Вы знаете, мальчик!.. - начала Леня, но тотчас поправилась: - Знаешь,
Зося, мама решительно не позволяет нам кататься на лодке. Я сказала, что нас
будет катать твой брат, но мама...
И она прошептала Зосе на ухо какую-то длинную фразу; однако я сразу
догадался, о чем шла речь. Наверное, графиня боится, что я утоплю девочек,
я, такой гребец и ученик второго класса!..
Я был уязвлен. Леня заметила это и вдруг сказала:
- Пожалуйста, мальчик...
Она снова поправилась:
- Зося, попроси брата нарвать нам кувшинок. Они такие красивые, а я
никогда не держала их в руках.
Я воодушевился. Ну, теперь-то я покажу, на что я способен.
На пруду росло много кувшинок, но не у берега, а чуть подальше. Я
отломил ветку и вскочил в покачивающуюся на воде лодку.
У кувшинок очень упругие стебли. Подцепишь их веткой, они приближаются,
но сразу же уплывают. Я отломил прут подлиннее, с загнутым в виде крючка
концом. На этот раз пошло лучше. Крепко ухватив кувшинку, я увидел, что она
подплывает совсем близко. Протягиваю левую руку - нет, еще не достать.
Присев на корточки, я с носа перегибаюсь через борт и уже хочу сорвать
цветок, как вдруг - во весь рост шлепаюсь в воду, прут выскальзывает у меня
из рук, а кувшинка снова отплывает.
Барышни, как водится, поднимают визг... Я кричу:
- Это ничего! Ничего! Тут мелко!..
Выплескиваю воду из фуражки, надеваю ее на голову и, шагая по пояс в
воде и по колено в грязи, срываю одну кувшинку, другую, третью, четвертую...
- Казик! Ради бога, вернись!.. - кричит, плача, сестра.
- Хватит уже, хватит!.. - вторит ей Леня.
Но я не слушаю. Рву пятую, шестую, десятую кувшинку, а потом листья.
Из пруда я вылез мокрый с головы до ног, облепленный грязью выше колен
и по локоть. На берегу Зося плачет, Леня не хочет брать цветы, а за ними
прячется позеленевший от страха Валек...
Я вижу, что у Лени тоже слезы стоят в глазах, по вдруг она как
захохочет:
- Смотри, Зося, какой у него вид!
- Боже! Что скажет отец?.. - вскрикивает Зося. - Казик, милый, умой
хоть лицо, ты весь испачкался.
Я машинально трогаю нос грязной рукой. Леня от хохота валится на траву.
Зося тоже смеется, утирая слезы, и даже Валек открывает рот и издает
странный звук, похожий на блеяние.
Теперь его замечают девочки.
- Кто это? - спрашивает Зося. - Откуда он тут взялся?
- Он пришел сюда вслед за твоим братом, - ответила Леня. - Я видела,
как он крался в кустах.
- Боже! Какая у него шляпа!.. Чего он хочет от тебя, Казик? -
недоумевает сестра.
- Он ходит за мной уже несколько дней.
- Ага! Так это, должно быть, с ним Казик играл, когда бегал от нас... -
насмешливо замечает Леня. - Смотри, Зося, какой вид у них обоих: один весь
мокрый, а другой - неумытый... Ох, помру со смеху!..
Сопоставление с Валеком мне совсем не понравилось.
- Ну, Казик, умойся же скорей и иди домой переодеться, а мы пока пойдем
в беседку, - сказала Зося, поднимая Леню, которая от чрезмерного веселья
была близка к истерике.
Они ушли. Остались только я с Валеком да забытая в траве охапка
кувшинок, которых никто не подобрал.
"Так я награжден за мою самоотверженность", - подумал я с горечью,
ощущая во рту привкус ила. Я снял фуражку. Ужас, что с ней сделалось!.. Она
стала, как тряпка, а козырек с одного края оторвался. С мундира, с жилетки,
с рубашки струйками стекает вода. Полно воды и в сапогах, а когда я
двигаюсь, она хлюпает. Я чувствую, как полотно превращается на мне в сукно,
сукно - в кожу, а кожа - в дерево. И еще вдобавок из беседки доносится смех
Лени, которая рассказывает о моем приключении гувернантке.
Через минуту они придут сюда. Я хочу умыться, но, не кончив, убегаю,
потому что они уже идут!.. Вот я вижу в аллее их платья, слышу удивленные
возгласы гувернантки. Они отрезают мне дорогу к дому, и я бросаюсь в другую
сторону, к забору.
- Где же он? - взвизгивает гувернантка.
- Вон там!.. Вот они оба убегают, - отвечает Леня.
Тогда я замечаю, что Валек, не отставая, бежит вслед за мной. Я
подбегаю к забору, он за мной. Я карабкаюсь по жердочкам - он тоже. И когда
мы оба, обернувшись лицом друг к другу, сидим верхом на заборе, из кустов
показываются Леня, Зося и гувернантка.
- Ах! И приятель здесь!.. - хохочет Леня.
Соскочив с забора, я мчусь полем к нашему флигелю, и Валек по-прежнему
сопровождает меня. Очевидно, его забавляет эта погоня; он открывает рот и
издает блеющий звук, который должен означать удовольствие.
Я вдруг остановился в бешенстве.
- Послушай-ка, любезный, ты чего от меня хочешь? Чего ты таскаешься за
мной?.. - напустился я на мальчика.
Валек оторопел.
- Отвяжись от меня, убирайся прочь!.. - кричал я, сжимая кулаки. -
Осрамил меня так, что все смеются надо мной... Если ты мне еще раз
попадешься на глаза, изобью...
Выпалив это, я ушел, а Валек остался. Отойдя на несколько шагов, я
оглянулся и увидел мальчика на том же месте. Он смотрел на меня и горько
плакал.
Оборотнем влетел я к нам в кухню, и везде, куда ступала моя нога,
оставались лужицы воды. При виде меня куры всполошились, раскудахтались и,
хлопая крыльями, бросились к окнам, девушки-работницы покатились со смеху, а
Войцехова всплеснула руками.
- Господи, твоя воля!.. Да что с тобой? - закричала старуха.
- Не видите, что ли?.. Упал в пруд - вот и все! Дайте мне полотняный
костюм, башмаки и рубашку. Только скорей!
- Горе мне с этим мальчиком! - разохалась Войцехова. - Да к кителю,
верно, и пуговицы не пришиты... Каська, а ну пошевеливайся, ищи башмаки!
Она принялась расстегивать и снимать с меня мундир с помощью второй
девушки. Это кое-как удалось, но с сапогами пришлось-таки повозиться. Ни
туда, ни сюда. Наконец позвали на помощь конюха. Мне пришлось лечь на койку;
Войцехова с девушками держали меня под мышки, а конюх стаскивал сапоги. Я
думал, он мне ноги выломает. Зато через полчаса я уже был как куколка -
умыт, переодет и причесан. Прибежала Зося и пришила мне пуговицы к
полотняному кителю. Войцехова выжала мокрую одежду, вынесла на чердак - и
все шито-крыто.
Однако отец, вернувшись домой, уже знал обо всем. Он насмешливо
поглядел на меня, покачал головой и сказал:
- Эх ты, осел, осел!.. Теперь иди к Лене, пусть-ка она тебе справляет
новые штаны.
Вскоре явился винокур. Он тоже посмотрел на меня и посмеялся, но я
подслушал, как он говорил отцу в конторе:
- Резвый малый! Этот за девками полезет хоть в огонь. Как и мы в
молодые годы, пан Лесьневский.
Я догадался, что вся усадьба знает о моем любезничании с Леней, и был
страшно сконфужен.
Под вечер пришла графиня с Леней и гувернанткой, и у каждой - о чудо! -
на платье была приколота... кувшинка! Я готов был провалиться сквозь землю,
хотел бежать, но меня позвали, и я предстал перед дамами.
Тотчас я заметил, что гувернантка смотрит на меня очень сочувственно.
Графиня же погладила меня по раскрасневшимся щекам и дала конфет.
- Милый мальчик, - сказала она, - очень похвально, что ты так любезен,
но, пожалуйста, никогда не катай девочек на лодке. Хорошо?..
Я поцеловал ей руку и что-то буркнул.
- Да и сам тоже не катайся. Обещаешь мне?
- Я не буду кататься.
Тогда она обернулась к гувернантке и заговорила с ней о чем-то
по-французски. Я услышал, как они несколько раз повторяли слово "эро". К
несчастью, услышал его и отец и вскричал:
- Ох, ваша правда, графиня: ирод, как есть ирод!..
Дамы улыбнулись, а после их ухода Зося пыталась растолковать отцу, что
"эро" пишется "heros" и по-французски значит не ирод, а герой.
- Герой? - повторил отец. - Уж точно герой! Промочил мундир и порвал
штаны, а я теперь выкладывай Шулиму двадцать злотых. Черт бы побрал такое
геройство, за которое платить приходится другим!
Прозаические взгляды отца были мне крайне неприятны. Однако я
благодарил бога, что дело не кончилось хуже.
С того дня я виделся с Леней не только в парке, но и у них в доме.
Несколько раз я там обедал, что приводило меня в величайшее смущение, и
почти ежедневно оставался к полднику, за которым подавали кофе, или
землянику, или малину с сахаром и со сливками.
Я часто беседовал с обеими дамами. Графиня удивлялась моей
начитанности, которой я был обязан библиотеке горбунка, а гувернантка, панна
Клементина, была просто в восторге от меня. Ее симпатии я завоевал не
столько своей эрудицией, сколько рассказами о приказчике, так как я всегда
знал, где именно он присматривает за работами и что думает о панне
Клементине. В конце концов эта просвещенная личность призналась мне, что
вовсе не собирается выходить замуж за приказчика, а жаждет лишь поднять его
морально. Она заявила мне, что, по ее понятиям, роль женщины в жизни состоит
в том, чтобы возвышать мужчин, и что я сам, когда вырасту, непременно должен
найти такую женщину, которая меня возвысит.
Беседы эти мне чрезвычайно нравились. Оттого я все усерднее передавал
панне Клементине сведения о приказчике, а ему о панне Клементине, чем и
снискал благосклонность обоих.
Насколько я сейчас помню, жизнь в господском доме протекала
своеобразно. К графине каждые два-три дня приезжал ее жених, а панна
Клементина по нескольку раз в день посещала те уголки парка, где могла
увидеть приказчика или хотя бы, как она выражалась, услышать звук его
голоса, - очевидно, в то время, когда он ругал батраков. В свою очередь,
горничная лила слезы по том же приказчике, высматривая его то из одного, то
из другого окна, а остальные девушки, следуя обычаям дома, делили свои
чувства между лакеем, буфетным мальчиком, поваром, поваренком и кучером.
Даже сердце старой Салюси не было свободно. Им владели индюки, селезни,
гусаки, каплуны и петухи вместе со своими подругами, столь различными по
оперению и виду, и в этом пестром обществе ключница проводила целые дни.
Естественно, что в кругу таких занятых людей нам, детям, жилось очень
привольно. С утра до вечера мы играли и старших видели тогда лишь, когда нас
звали обедать, полдничать или спать.
Вследствие этой свободы у меня сложились довольно оригинальные
отношения с Леней. Она уже через несколько дней звала меня Казик, обращалась
ко мне на "ты", распоряжалась мной и даже кричала на меня, а я по-прежнему
называл ее на "вы", все реже говорил, но все чаще слушал. Порой во мне
пробуждалась гордость человека, которому через год предстояло перейти в
третий класс. Тогда я проклинал ту минуту, когда впервые повиновался Лене,
отправившись по ее приказанию за сестрой. Я говорил себе:
"Уж не думает ли она, что я у нее нахожусь в услужении, как мой отец у
ее матери?.."
Так я разжигал себя и решал, что это должно измениться. Но при виде
Лени мужество покидало меня, а если мне и удавалось сохранить хоть
какие-нибудь остатки его, Леня снова давала мне приказания с такой
нетерпеливой настойчивостью и так при этом топала ножкой, что я не мог
ослушаться. А когда я однажды поймал воробья и не сразу отдал его Лене, она
закричала:
- Не хочешь, не надо!.. Обойдусь и без твоего воробья!..
Но она сгорала от любопытства и была так обижена, что я бросился к ней,
заклиная взять воробья. Она - нет и нет!.. Насилу я ее умолил, конечно с
помощью Зоси, но, несмотря на это, в течение нескольких дней мне пришлось
выслушивать упреки:
- Я никогда в жизни не сделала бы тебе такой неприятности. Теперь я
знаю, чего стоит твое постоянство! В первый день ты бросился в воду, чтобы
нарвать мне кувшинок, а вчера ты мне даже не дал немножко поиграть с
птичкой. О, я уже все знаю... Ни один мальчик не поступил бы так со мной.
А когда после всевозможных объяснений я наконец стал ее просить, чтоб
она хоть не сердилась на меня, Леня ответила:
- Да разве я сержусь?.. Ты отлично знаешь, что я на тебя не сержусь.
Мне просто было неприятно. Но как мне было неприятно, этого даже вообразить
нельзя... Вот пусть Зося тебе скажет, как мне было неприятно.
Тогда Зося с торжественным видом заявила мне, что Лене было ужасно,
просто ужасно неприятно.
- Впрочем, пусть Леня сама тебе скажет, как ей было неприятно, -
закончила моя дорогая сестричка.
Так я метался между Анной и Кайафой, которые отсылали меня друг к
другу, дабы точно определить степень этой неприятности, пока я окончательно
не потерял голову.
Я стал машиной, с которой девочки делали все, что им вздумается, потому
что малейшая моя попытка проявить самостоятельность причиняла неприятность
или Лене, или Зосе, а переживали ее обе барышни вместе.
Если бы бедный Юзик встал из гроба, он не узнал бы своего друга в этом
тихом, покорном, забитом мальчике, который вечно куда-то ходил, что-то
приносил, что-то искал, чего-то не знал, в чем-то не разбирался и то и дело
получал выговоры. А если бы это видели мои товарищи!..
Однажды панна Клементина была занята больше обычного. Объяснялось это
тем, что приказчик в этот день следил за какими-то работами в конюшне,
расположенной неподалеку от ее излюбленной беседки. Пользуясь этим, мы
втроем потихоньку убежали из парка в лесок, где росла ежевика.
Ужас, сколько ее там было! Что ни шаг - куст, а на каждом - множество
черных ягод, крупных, как слива. Сначала мы собирали их вместе, поминутно
вскрикивая от удивления и восторга. Вскоре, однако, мы замолкли и разбрелись
в разные стороны. Не знаю, как девочки, а я, утопая в густых зарослях, забыл
обо всем на свете. Но что это была за ежевика! Сейчас даже ананасы и то
хуже.
Устав стоять, я сел, устав сидеть, я лег на кустарник, как на пружинный
диван. Мне было так тепло, так мягко и такое тут было изобилие, что не знаю,
откуда у меня явилась мысль: "Вот так, наверно, чувствовал себя Адам в раю.
Господи! Господи! Почему не я был Адамом? Поныне на проклятом дереве росли
бы яблоки, ибо я поленился бы даже руку протянуть, чтобы сорвать их..."
Я растянулся на упругом кустарнике, как уж на солнцепеке, и ощущал
неописуемое блаженство - главным образом оттого, что мог ни о чем не думать.
Время от времени я поворачивался навзничь, и тогда голова моя приходилась
ниже всего тела. Колеблемые ветром листья ласково касались моего лица, а я
смотрел в огромное небо и с неизъяснимым наслаждением воображал, что меня
нет. Леня, Зося, парк, обед, наконец школа и инспектор казались мне сном,
как будто все это когда-то было, но давно-давно, может быть, сто лет тому
назад, а может быть, тысячу. Покойный Юзик в небесах, вероятно, все время
испытывает это чувство. Какой счастливец!..
Наконец мне уже расхотелось ежевики. Я ощущал легкое покачивание
кустарника, на котором лежал, видел каждое облачко, скользившее по лазури,
слышал шелест каждого листика, но не думал ни о чем.
Вдруг словно что-то ударило меня. Я вскочил, не понимая, что
происходит. Вокруг было тихо по-прежнему, но в ту же минуту я услышал плач и
крик Лени:
- Зося!.. Панна Клементина!.. Помогите!
Есть что-то страшное в крике ребенка: "Помогите!" В голове у меня
пронеслось: "Змея!" Колючие кусты цеплялись за одежду, опутывали ноги,
рвали, толкали - нет!.. они боролись со мной, как живое чудовище, а тем
временем Леня кричала: "Помогите!.. Боже мой, боже!.." - и я понимал одно,
но это было для меня ясно, как солнце: я должен ей помочь или сам погибнуть.
Измученный, исцарапанный, а главное - потрясенный, я наконец продрался
к тому месту, откуда слышался плач Лени.
Она сидела под кустом, дрожа и ломая руки.
- Леня!.. Что с тобой? - вскрикнул я, впервые назвав ее по имени.
- Оса!.. Оса!..
- Оса?.. - повторил я, бросаясь к ней. - Ужалила тебя?..
- Еще нет, но...
- Так что же?
- Она ходит по мне...
- Где?..
Из глаз ее лились слезы. Она очень сконфузилась, но страх превозмог
смущение.
- Залезла мне в чулочек... Боже мой, боже... Зося!..
Я опустился перед ней наземь, но еще не осмеливался искать осу.
- Так вынь ее, - сказал я.
- Да я же боюсь. Ах, боже!..
Бедняжка дрожала, как в лихорадке. Тогда я проявил верх мужества.
- Где она?
- Теперь ползет по коленке...
- Нет ее ни там, ни тут.
- Она уже выше... Ах! Зося, Зося!
- Но ее нет и здесь...
Леня закрыла лицо руками.
- Наверно, где-нибудь в платье... - едва выговорила она, плача навзрыд.
- Поймал! - вскричал я. - Это муха.
- Где?.. Муха? - спросила Леня. - И правда, муха! Ох, какая большая...
А ведь я была уверена, что оса. Думала, я умру... Боже! Какая я глупая!..
Она утерла слезы и сразу начала смеяться.
- Убить ее или отпустить? - спросил я, показывая Лене злосчастное
насекомое.
- Как хочешь, - ответила она уже совершенно спокойно.
Я решил было убить, но у меня не хватило духу. И сама муха, и особенно
крылышки ее были сильно помяты, и я осторожно положил ее на листик.
Между тем Леня смотрела на меня как-то очень пристально.
- Что с тобой? - вдруг спросила она.
- Ничего, - ответил я, пытаясь улыбнуться.
Силы вдруг покинули меня. Сердце билось, как колокол, в глазах
потемнело, холодный пот выступил на лбу, и, стоя на коленях, я пошатнулся.
- Да что с тобой, Казик?
- Ничего... просто я думал, что с тобой случилось какое-нибудь
несчастье...
Если бы Леня не подхватила меня и не положила мою голову к себе на
колени, я бы расквасил нос.
Теплая волна ударила мне в голову, я услышал шум в ушах и снова голос
Лени:
- Казик!.. Казик, дорогой... что с тобой?.. Зося!.. Ах, боже, он в
обмороке... Что я буду делать, несчастная...
Она обхватила мою голову руками и стала целовать. Я чувствовал, что все
лицо у меня мокрое от Лениных слез. Мне стало так ее жалко, что я собрал
остатки сил и с трудом приподнялся.
- Ничего, ничего!.. Ты не беспокойся! - вырвалось у меня из глубины
души.
Действительно, дурнота моя п