е мальчишки. Но такую монету никто, наверно, не примет, она же
дырявая...
     И дворничиха извлекла из кармана денежку,  ту самую, которую Леськевич,
отправляясь на обед, собственноручно положил на стол.
     Леськевич, увидев это, в самом деле смутился: вытаращил глаза и разинул
рот, ироническое выражение сползло с его лица. Он почти с испугом смотрел на
монетку.
     - Принесите лимон,  -  обратился Лукашевский к дворничихе,  а когда она
ушла, сказал своему растерявшемуся товарищу:
     - Ну, а теперь что?
     И с упреком поглядел ему в глаза.
     - Но зачем он сделал это?  -  спросил Леськевич,  стараясь вернуть себе
утраченное спокойствие.
     - Затем,  что хотел что-нибудь подарить малышу, а раз он гол как сокол,
то  починил ему  брюки и  велел выстирать белье,  -  ответил Лукашевский.  -
Неужели у  тебя настолько башка не  варит,  Селезень,  что ты  даже этого не
понимаешь?..  Скряга!..  эгоист!.. - продолжал он, смеясь. - А я тебе скажу,
что Громада благороднее не только тебя, но и всех нас... Вот это человек...
     Леськевич  глубоко  задумался.   Он  ходил  по  комнате,   кусал  губы,
поглядывал в  окно.  Наконец,  взял шапку и  вышел,  даже не  попрощавшись с
Лукашевским.
     Он  был задет до глубины души,  и  в  нем начался процесс брожения;  но
какая с ним произойдет перемена, в хорошую или в дурную сторону, Лукашевский
не мог угадать.
     "Может быть, Селезень переедет от нас?.." - подумал он.


        "VIII"

     Леськевич вернулся домой далеко за полночь.
     В кухне,  свернувшись клубочком, спал на сеннике накрытый пледом Валек.
Леськевич зажег спичку и  поглядел на мальчика:  тот разрумянился,  голова у
него была холодная, и он нисколько не был похож на больного.
     - Ну, значит... - пробормотал Селезень.
     Он  вошел  в  первую комнату и  снова зажег спичку.  Здесь на  железной
кровати, в необычайной позе растянулся Лукашевский: до пояса он завернулся в
одеяло, ноги высунул за пределы кровати, рукой уперся в стену, голова лежала
на матрасе, а подушка сбилась высоко к изголовью.
     На  двери,   как  живой  укор  совести,  висели  пепельно-серые  брюки,
перешитые руками Громадзкого.  От этого зрелища у Леськевича вырвался вздох,
и, подойдя к Лукашевскому, он попытался его разбудить.
     - Лукаш! Лукаш!.. - ласково позвал он.
     - Ступай вон!.. - пробормотал со сна Лукаш.
     "Конечно,  -  думал Ипохондрик, - он презирает меня... Завтра никто мне
не подаст руки, а Громадзкий плюнет мне в глаза... Так заподозрить невинного
человека!.. Ох, какой я подлец!.."
     Во второй комнате чадила керосиновая лампа.  Леськевич выкрутил фитиль,
сделал  огонек  поярче.  Квецинский  еще  не  вернулся.  На  столике  лежала
рукопись,  которую переписал Громадзкий,  а сам он спал на желтой деревянной
кровати, приобретенной в Поцееве за восемь злотых.
     Леськевич наклонился над спящим, которого, должно быть, мучили какие-то
тревожные видения,  потому что он сбросил с себя одеяло.  У Громадзкого было
худое лицо, запекшиеся губы и до ужаса впалый живот, видимо пустой уже много
дней.
     При виде старого одеяла,  рваной рубахи, и прежде всего при виде такого
пустого,  изморенного голодом живота,  у  Леськевича сжалось сердце.  Сам не
зная, что он делает и что говорит, он дернул Громадзкого за руку.
     - Что? - пробормотал тот сквозь сон.
     - Громада, - сказал Леськевич, - ты обедал?
     - Когда?.. - спросил спящий, внезапно садясь на кровати.
     - Когда!..  Он  спрашивает,  когда он обедал!..  -  повторил Леськевич,
которого звали также Ипохондриком.
     И так как проснувшийся товарищ с удивлением смотрел на него,  Леськевич
сказал:
     - Ты честный человек, Громада, ты отдал в стирку белье мальчишки.
     - Ну и что же?..  -  спросил Громадзкий, уже придя в себя. - Ты за этим
меня будишь? - добавил он.
     - Видишь ли...  видишь...  - бормотал совершенно смутившийся Леськевич,
толком не  зная,  что он говорит,  -  видишь ли...  того...  Может,  ты меня
осмотрел бы...
     И, сказав это, он устыдился собственной глупости.
     - Ты болен? - спросил Громадзкий, спуская ноги с кровати.
     - Да... болен... нас отравили в ресторане...
     - Ну,  тогда раздевайся и ложись,  -  сказал Громадзкий,  закутываясь в
свое старое одеяло и надевая на босые ноги калоши,  такие же неказистые, как
и одеяло.
     "Какой  он  порядочный парень!  -  думал  Леськевич.  -  А  я  так  его
обижал..."
     В  две минуты он разделся и  лег на свою кровать.  Громадзкий сел подле
него и начал осмотр.
     - Знаешь, Громада, я был к тебе несправедлив...
     - В брюшной полости нет ничего особенного...
     - Я думал, что ты скупердяй и эгоист...
     - Печень нормальная... селезенка тоже...
     - Но сегодня я убедился, что ты благородный человек, Громада...
     - На что ты жалуешься? - спросил Громадзкий.
     - Так как-то, ох... так... мне вообще нехорошо...
     - Субъективные ощущения.
     - Но,   может  быть,  это  симптом  тяжелой  болезни?..  -  допытывался
Леськевич.
     - Ну, покажи язык... Ничего особенного... Пульс... Побойся бога, у тебя
даже пульс нормальный, чего ты еще хочешь?
     Леськевич вдруг поднялся и, схватив Громадзкого за руку, сказал:
     - Ты на меня не сердишься за то, что я так подло поступал с тобой?
     - Отстань!.. Что ты мне сделал?
     - Я говорил, что ты эгоист и скопидом.
     - Ба, если бы хоть мне было что копить... - прошептал Громадзкий.
     - У тебя будет!.. - воскликнул Леськевич. - Завтра я дам тебе один урок
и постараюсь достать другой... Будешь получать двадцать пять рублей!..
     - Что с тобой стряслось? - недоумевал Громадзкий.
     - Сегодня выяснилось,  что я несправедливый олух... а тебе, несчастному
бедняку,   нечего  есть!..   Ты  не  сердишься  на  меня?  -  говорил  очень
взволнованный Леськевич.
     В этот момент с шумом отворилась дверь кухни и вошел Квецинский.
     - Вы  сошли  с  ума!  -  крикнул  он,  увидев  Леськевича в  обнимку  с
Громадзким,  раздетых почти догола,  ибо  Громадзкий уронил свое  одеяло,  а
Леськевич, которого только что выстукивали, тоже был в весьма легкомысленном
туалете.
     - Мы помирились с Громадой, - сказал Леськевич.
     - Да я ведь даже не сердился на тебя, - заметил Громадзкий.
     - Если  так,  значит ты  должен занять у  меня три  рубля,  -  заключил
Леськевич. - Ни на что не похоже, чтобы человек не обедал.
     - Я натренировался, - прошептал Громадзкий.
     - Чтоб вас черти взяли, негодяи!.. - крикнул из первой комнаты Лукаш.
     - Не мешай, они мирятся, - сказал Квецинский.
     - Так пусть бы они мирились во дворе,  а не здесь,  где люди спят. А ты
откуда вернулся? - спросил Лукашевский у Квецинского.
     - От Теклюни.
     - Значит, у Валерки ты не был?
     - Разумеется, - тихо сказал Квецинский.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

        "ПРИМИРЕНИЕ"

     Рассказ впервые опубликован в  1883  году.  Известный польский писатель
С.Жеромский писал об этом рассказе: "Это брильянт мировой новеллистики. Прус
владеет шуткой, как скульптор глиной, как художник красками!!!"

     Стр.  206.  Земледельческие  колонии  -  исправительные  заведения  для
малолетних преступников.
        Болеслав Прус.
        Проклятое счастье



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Прус. Сочинения в семи томах. Том 1
     Перевод с польского Т.Лурье. Примечания E.Цыбенко
     Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1961
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 5 октября 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "I"

                               Немного света

     Пан  Владислав и  пани  Элена  Вильские поженились всего  полгода  тому
назад.  Жилось им на этом свете неплохо, хотя - могло бы и лучше. Были у них
три комнаты,  кое-какая мебель,  две-три олеографии,  подаренные дружкой,  и
старая служанка Матеушова,  которая взялась бог  весть откуда,  но  стряпала
недурно.
     Хозяйственный вклад  пани  Элены  был  невелик.  Прежде  всего  следует
упомянуть канарейку,  которую вместе с клеткой подарила ей тетка; тетушка не
из богатых,  ну и подарок, не сказать, чтоб дорогой, но за его уменье есть и
петь ему порадовались и повесили, как полагается, на окошке.
     Вместе с  канарейкой в  квартиру вселились сундучок с бельем,  еще один
сундучок -  с  платьем,  картонка с шляпой и туалетный столик,  уж не знаю с
чем.  Извозчик,  доставивший всю эту рухлядь,  получил полтинник на чай, чем
остался  вполне  доволен,  и  Элюня,  разместив надлежащим образом сундучки,
картонку и туалетный столик,  тоже была довольна,  наверно даже больше,  чем
извозчик.
     Водворившись в  новое  гнездо,  она  заметила вскоре,  что  чего-то  ей
недостает, и сшила себе фартук с кармашками. Чистенький был этот фартук, как
золото,  еще и  с оборкой по подолу.  Молодая хозяюшка поскорее нарядилась в
него и с утра до вечера ходила,  засунув руки в карманы, а на следующий день
запрятала его в шкаф,  где он лежит и поныне.  Говоря по правде, этот фартук
был ей совсем ни к чему.
     Неделю спустя прибавилось новое  переживание,  которое разрешилось тем,
что  пани Элена плотно-наплотно задернула окна муслиновыми занавесками.  Муж
ее похвалил, хотя и не знал, почему она это сделала; но я знаю. Была у этого
мужа дурная,  хотя,  может быть, и простительная привычка частенько целовать
свою жену. Он целовал ее в первой комнате, целовал во второй и в третьей, на
стуле,   против  зеркала  и   у   окна,   причем  всякий  раз  с  неизменной
обстоятельностью. Сперва в левую ручку, потом в правую (или наоборот), потом
в шейку с четырех сторон, потом в личико со всех возможных сторон...
     Можно не  сомневаться,  что  поцелуи эти  не  огорчали пани Элену и  не
надоедали ей,  тем не  менее всякий раз при совершении торжественного обряда
она отворачивала голову от окна.  Мужа это забавляло,  хотя он и  понятия не
имел,  почему она отворачивает голову от окна, но жена-то знала отлично. Как
раз  напротив них  находилось окно  другой квартиры,  а  из  окна выглядывал
желтолицый старик с  жидкими седыми бакенбардами.  Сколько бы раз молодые ни
принимались целоваться,  старик становился в окне,  в белом ночном колпаке с
пунцовой кисточкой на  макушке,  и  заливался смехом,  щуря глаза и  обнажая
зубы, желтые, как он сам.
     Рассердившись, Элюня купила десять аршин муслина и занавесила все окна.
С  тех  пор вместо искривленного гримасой старческого лица она видела только
пунцовую кисточку от колпака, которая тряслась, словно студень, должно быть,
от ужасного возмущения. Так ему и надо, старикашке, пускай не смеется!
     Ай-ай-ай,  мы  чуть  было не  позабыли сказать,  что,  кроме сундучков,
картонки,  туалетного столика и канарейки, Эленка принесла в новое хозяйство
еще  кое-что.  Что?..  Не  ломайте себе голову,  добрые люди,  все  равно не
угадаете. Так вот, принесла она с собой пару рук, маленьких, белых и пухлых,
деятельных,  как муравьи; вдобавок к тому косу, густую и мягкую, как шелк, и
пару глаз,  как ясное небо;  и вздернутый носик, и коралловые губки, и зубы,
мелкие и белые,  и сердце -  такое честное и чистое, такое любящее и верное,
какое - ах! - вряд ли найдешь среди нас с вами.
     В  один прекрасный день (было ей в ту пору семнадцать лет) нынешний муж
Эленки, а тогда студент политехнического училища, сказал ей:
     - Мне хотелось бы вам что-то сказать...
     - Говорите, - разрешила она.
     - Боюсь!
     - Наверно, что-нибудь нехорошее?
     - Я вас люблю.
     Эленка открыла рот от изумления, затем проговорила:
     - А знаете, ведь это... хорошо.
     - А вы меня любите?
     - Не знаю...
     - А будете вы ждать меня?
     - О, непременно!
     - Вы дали мне слово. Когда я закончу училище, мы поженимся.
     - Прошу соблюдать приличия! - отчитала его Эленка.
     Вот и все объяснения, а через три года они поженились.
     Владислав был инженером-механиком,  что,  впрочем,  не слишком занимало
его жену, и слыл человеком одаренным и благородным, что, пожалуй, было ей не
совсем безразлично; ко всему он обладал прекрасным сложением, черной бородой
и  шевелюрой,  зеленоватыми глазами и  великолепным цветом лица,  и  вот это
занимало ее более всего. Наконец, он любил ее, а она в нем души не чаяла.
     Здоровье,  красота  и  взаимная привязанность произвели в  сумме  много
радости, которая царила в трех комнатках на втором этаже пять долгих месяцев
без  малого.  Но  вот  уже  несколько недель,  как на  супружеском горизонте
показалась черная тучка: у Владислава не было работы!
     Банкир Вельт,  при  содействии которого Вильский заработал в  этом году
полторы тысячи рублей, со дня свадьбы почему-то остыл к молодому инженеру, а
под  конец и  совсем от  него  отвернулся.  Остались сбережения,  надежды на
будущее и  случайная работа -  всего  этого не  хватало на  содержание дома.
Пришлось    урезать    расходы,    но    вот    уже    разменяли   последнюю
двадцатипятирублевку и... истратили предпоследний рубль!
     Неприятный был  это  день для наших молодоженов.  Стараясь не  смотреть
жене  в  глаза,  Владислав  заперся  в  своей  комнате  -  для  того,  чтобы
беспрепятственно терзать себя за неспособность осчастливить любящую женщину.
В  свою очередь,  Эленка,  видя,  как муж опечален,  приписывала вину себе и
твердила:
     - Боже мой,  ну что бы ему жениться на богатой! Мне тогда оставалось бы
только умереть от горя,  но кому я  нужна на этом свете?  Три месяца назад я
заплатила целых десять рублей за платье... Ах!.. если б кто-нибудь купил его
у меня!..
     Так думала она,  прохаживаясь по  комнате на  цыпочках и  поглядывая на
свои   цветы.   Время  от   времени  она   подходила  к   запертой  двери  и
прислушивалась.   Но   там  было  тихо.   Зато  из  кухни  доносился  грохот
передвигаемых кастрюль, а от окна - щебетанье канарейки.
     - Чего там  эта  канарейка так  трещит?  -  отозвался вдруг Владислав с
ноткой раздражения в голосе.
     - Сейчас,  сейчас она перестанет,  - ответила Эленка и, приблизившись к
клетке,  проговорила полушепотом:  -  Тише,  моя  пташечка,  тише!..  Хозяин
сердится на нас, тише!..
     Канарейка глянула на  нее сперва одним глазком,  потом другим,  двинула
хвостиком влево-вправо и защебетала еще громче.
     Перепуганная Эленка накрыла клетку черной шалью, и птица унялась.
     - Ну,  теперь она заснет,  - сказала Эленка и шагнула к дверям мужниной
комнаты.
     Уже  взявшись за  дверную  ручку,  она,  словно  испуганная собственной
смелостью,  отступила на  середину комнаты и,  затаив дыхание,  постояла так
минуту или две.
     - Нельзя ему  мешать!  -  сказала она  себе  и,  приводя свое решение в
исполнение, отворила дверь.
     - Ты меня звал, Владик? - спросила она.
     - Нет.
     Тихонько подошла она к сидевшему за столом мужу и поцеловала его.
     - Мне показалось, что звал.
     - Эта канарейка бесит меня, - буркнул Владислав.
     - Я ее накрыла, она уже спит.
     Она поцеловала его еще раз.
     - А если тебе что-нибудь понадобится,  -  продолжала Эленка,  -  так ты
позови... я все время здесь, в той комнате...
     И снова поцеловала его.
     Потом еще минутку смотрела на хмурое лицо мужа и тихо вышла,  притворив
за собой дверь.
     "И сказал господь бог: нехорошо быть человеку одному...
     И образовал из земли всех животных полевых...
     И  навел господь бог на человека крепкий сон;  и  когда он уснул,  взял
одно из ребер его... и создал господь бог из ребра, взятого у человека, жену
и привел ее к человеку..."
     О, господи, господи!


        "II"

                                Немного тени

     Комната  Владислава  была  просторной  и  светлой,   как  и  полагается
мастерской инженера.  Помимо неизбежного письменного стола, кресла-качалки и
стульев,  здесь  помещались  еще:  чертежный  стол,  небольшой  слесарный  и
столярный  станки  для  изготовления  моделей,   книги,  чертежи,  модели  и
разнообразный инструментарий,  предназначенный для  того,  чтобы  возбуждать
любопытство у  непосвященных.  Однако  на  всех  предметах  замечались следы
запустения. На станках не было видно ни стружек, ни опилок. Мисочки с черной
и  красной тушью стояли сухие,  чертежи пожелтели,  а  на чертежных досках с
начатыми набросками лежал слой пыли.
     Владислав перечитывал в  "Гидравлике" раздел о  турбинах.  Когда к нему
вошла жена,  он  как раз с  горечью вспоминал о  том,  что всего неделю тому
назад  ему  предлагали  разработать  проект  турбинной  мельницы,   а  вчера
сообщили, что мельницу будет строить другой.
     - Стоило трудиться годами,  отказывать себе в последнем,  -  шептал он,
зная,  что  этот  получивший  предпочтение "другой"  -  просто  набивший  на
мельницах руку плотник, который составляет свои "чертежи" из щепочек.
     С  этим неутешительным заключением,  он отшвырнул "Гидравлику" и взялся
за интегральные вычисления.  Взгляд его упал на формулу:  Т(1) = Т(2) = 1, и
сейчас же ему вспомнилось, что остался у него всего один рубль!
     - Я-то  прожил бы день-другой и  на сухом хлебе,  мне не привыкать,  но
она?..
     "Обо  мне  не  думай,  мой  Владик...  Я  буду  сыта  и  сухим  хлебом,
приходилось уж не раз..."
     Он оглянулся,  но в комнате никого не было. Тут только он вспомнил, что
Элюня говорила ему эти слова несколько дней тому назад.
     "А уж я  с господами заодно;  как господа,  так и я!" -  откликнулось в
памяти эхо голосом Матеушовой.
     "Великий боже!  Какой же я эгоист!" - подумал он, и кровь бросилась ему
в лицо.
     Но как бы там ни было, а в доме - один рубль на троих!
     Он перелистал несколько страниц и остановился на теории вероятности.
     - Если  у   меня  сорок  дней  подряд  не  было  работы,   какова  доля
вероятности, что я получу ее завтра?
     - Одна сорок первая, - отвечали формулы.
     - Интересно, какова, в таком случае, вероятность, что я стану вором или
самоубийцей?
     Формулы молчали.
     В  окно виднелись крыши,  покрытые тающим снегом,  два-три взъерошенных
воробья и полоска неба.  Владислав поднял глаза к небу и подумал, что сейчас
еще только половина марта, а работу - место чертежника на фабрике с месячным
окладом в тридцать рублей за десятичасовой труд - он получит не раньше чем в
мае.
     Он    бросил    вычисления   и    взялся    за    "Максимы"   Эпиктета.
Философу-невольнику не  раз  случалось врачевать наболевшую душу.  Владислав
раскрыл книжку и стал листать страницу за страницей.
     "Отгони  от  себя  желания  и  опасения,  -  говорил  мудрец,  -  и  ты
освободишься от тирана".
     "О  слепец,  о  несправедливец!  Ты  мог бы зависеть от себя одного,  а
желаешь зависеть от тысячи вещей, чуждых тебе и отдаляющих тебя от истинного
добра".
     Вдруг  Владислав перестал  читать  и  прислушался.  В  соседней комнате
раздавался шепот.
     - Пани! - говорила Матеушова, - тут женщина принесла масло.
     - Сегодня я не возьму, - отвечала Элюня.
     - Ой, и масло же, хозяин как раз такое любит...
     - Пусть придет в другой раз.
     - Чего там в другой раз, она так скоро не придет! Вот что... Куплю-ка я
на свои, а вы мне отдадите. У меня есть тринадцать рублей.
     Минутная пауза. У Владислава опустились руки.
     - Я вам уже сказала, Матеушова, не надо! - отрезала Элюня.
     Служанка удалилась, бормоча что-то про себя.
     - У меня есть рубль! - прошептал Владислав.
     Но тотчас он вспомнил, что сегодня среда и, значит, завтра к ним придет
обедать один бедный студент, брат покойного товарища.
     "Не пожелай, чтобы все на свете шло по твоей воле, а пожелай, чтобы все
шло, как идет, и будешь неизменно доволен".
     Владислав пожал  плечами  и  опустился в  качалку.  Подобная  философия
хороша для людей,  отдыхающих после вкусного обеда с  черным кофе на дес