Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
рое выпало на его долю? - иронически спросил Дынцек.
- Что это? Насмешка?.. - вспылил гость.
- Чистейшая правда, - сердито ответил хозяин. - Всех ваших почитателей
покоробит прежде всего та легкость, с какой вы поддаетесь новым влияниям, а
затем то, что вы совершенно безличный человек.
- Как? Что вы сказали?..
- Именно так! И самым ярким доказательством вашей безличности служит
приобретение трех цветных сорочек только из-за того, что такие носит
какой-то псевдофилософ, какой-то проходимец. Ха! ха! ха!..
- Он - проходимец? Я - безличный человек? - в негодовании закричал пан
Дрындульский, самоуверенно засунув обе руки в боковые карманы. - Понимаю!..
Вы завидуете новым светилам, которые могут затмить вашу славу!
- Моя скромная слава не померкнет оттого, что вы сегодня в девять утра
бегали в гостиницу и хотите надеть цветную сорочку.
- Действительно скромная! - прервал гость. - Какие-то три маленькие
заметки о любительском театре, об эпидемии ветряной оспы у детей и...
- Неважно их содержание, пан Дрындульский! Во всяком случае, их не
отклонили, как это случается по отношению к вам каждую неделю.
- Проходимец! Безличный человек! Прощайте, пан Диоген Файташко! -
отчеканил элегантный гость, покровительственно кивнув хозяину.
- Цветные сорочки... визит в девять часов утра... en фрак!.. Прощайте,
пан Каэтан Дрындульский! - процедил сквозь зубы хозяин и величественно
указал гостю на дверь.
Так разрублен был гордиев узел старой дружбы, столько лет связывавшей
двух самых известных людей в уезде. Зловещий сон Диогена сбылся.
"x x x"
Каждому беспристрастному человеку личность Диогена Файташко с первого
же взгляда внушала глубокую симпатию и уважение. Черный костюм указывал на
душу, охотно обретавшуюся под сенью кроткой меланхолии; золотые запонки на
сорочке говорили о независимом положении; остроконечная, выхоленная бородка
свидетельствовала о самостоятельности суждений, а густое оперение на голове
являлось доказательством недюжинного ума.
Что делал пан Диоген в глухом уездном захолустье? По мнению людей
меркантильных - ничего; но для тех, кто умел смотреть на вещи глубже, этот
сухощавый мужчина средних лет с опущенной головой был проповедником новых
идей, пионером цивилизации. Так он сам определял свое положение, прибавляя,
что у него только два честолюбивых желания: завершить, испытать и оставить
миру в наследие свою философскую систему и в полудикой местности (куда его
забросил неумолимый рок) воспитать известное количество людей интеллигентных
и добросердечных.
На какие средства существовал пан Диоген? Подобный вопрос был для него
величайшим оскорблением. Неужели он, живущий двадцать четыре часа в сутки в
мире идей, должен был унижаться до мелочных забот о хлебе насущном, до
ответа на столь оскорбительные вопросы? Он ел - потому что вынужден был
есть; жил в квартире - потому что не мог не жить в квартире; брал на мелкие
расходы - потому что не мог не брать. Но все это он делал не из принципа, а
случайно и вопреки своей воле, скорей уступая настойчивым просьбам
Гильдегарды, возвышенной и бескорыстной натуры, от квартиры которой его
скромную комнатку отделяла одна только дверь.
Люди пошлые, грубые и эгоистичные не могли понять отношений,
связывавших эти - не скажу братские, но все же родственные души, и много
болтали о двери, той самой двери, которая несколько лет кряду (к вящему
стыду сплетников) была загорожена большим столом, а теперь наглухо заклеена
и всегда как с одной, так и с другой стороны тщательно заперта на ключ.
Поговаривали также, что с того времени, как дверь заклеили, чувство симпатии
между этими двумя прекрасными душами значительно ослабело, - что является
сущей ложью, так как пан Диоген ни на один день не переставал столоваться и
снимать комнату, а иногда даже брал в долг небольшие суммы у прекрасной,
благородной Гильдегарды, в метрике совершенно неправильно названной
Пракседой.
После ухода поэтичного, а потому запальчивого Каэтана пан Диоген
глубоко задумался и, глядя на вышеупомянутую заклеенную дверь, прошептал:
- Тысяча чертей! Сердце женщины! Новый идеал... Готовое приключение...
Будущее без денег... Ох, уж этот сплетник Дрындульский! Ох, эти доктора
философии!
Как бы в ответ на беспорядочные мысли пионера цивилизации раздался стук
в заклеенную дверь, после чего пронзительный женский голос закричал:
- Ты дома?
- Дома, Гильця, - ответил Диоген и, торопливо накинув на себя одеяло,
подбежал к двери.
- Говорят, из Варшавы приехало несколько философов?
- Басни, Гильця... как тебе...
- Я слышала, что они хотят засвидетельствовать мне свое почтение.
- Что за сплетни! Что за гнусные сплетни!
- Надо дать им возможность познакомиться с нами...
- Гильця, не верь этому, - умолял Диоген, переступая с ноги на ногу и с
отчаянием кутаясь в одеяло.
- Ты глупости болтаешь! - нетерпеливо возразил голос. - Я ведь знаю,
что приехали оба Клиновича, и они что-то писали о бессознательном.
- Но...
- Отстань! Ты пригласишь их на сегодняшний вечер!
- Но...
- Размазня! - взвизгнул голос. - Ты пригласишь их на сегодняшний вечер
- и баста! Я так хочу!
В ответ на столь категорическое требование талантливый Дынцек хлопнул
себя по ляжке правой рукой, что сопровождалось звуком, похожим на удар
палкой по стене, в отчаянии бросил одеяло на кровать и стал поспешно
одеваться.
"x x x"
В этот день уездный город X., один из первых уверовавший в прогресс,
эмансипацию, англо-французский туннель, передовицы "Еженедельного обозрения"
и в персидский порошок в качестве противохолерного средства, - в этот день
город X. был потрясен. Говорили - кто шепотом, кто вполголоса, а кто и во
весь голос, - что в гостинице "Бык" остановилось множество докторов
философии, приехавших познакомиться с паном Диогеном, поцеловать ручки
благородной Гильдегарде, обнять пана Каэтана Дрындульского - словом,
принести дань уважения всем местным знаменитостям, а самое главное - выбрать
среди уездных красавиц верных спутниц жизни.
Как легавые за дичью, бегали за ростовщиками запыхавшиеся, хотя и
солидные, отцы семейства, с целью выудить у них небольшую сумму денег для
предстоящих торжественных приемов. Мамаши, озабоченные будущностью своих
дочек, расспрашивали прежде всего о количестве приезжих, а затем -
обеспечивается ли профессия доктора философии хорошим доходом. А дочки?
Дочки не интересовались ни доходом, ни профессией, они думали только о том,
чтобы обнаружить перед верховными жрецами науки и рулевыми кораблей
человечества возможно больше физических ценностей, а также и духовных
богатств из сокровищниц своих девственных мыслей и чувств.
Гостиница "Бык" была буквально осаждена. Интеллигенция - в цилиндрах и
в фуражках, с тросточками, с зонтами и зубочистками - глазела на почтенное
здание, как будто стены его, подобно шерсти легендарной клячи из Микуловиц,
обладали способностью излучать свет. Многие вспоминали весьма удачное
стихотворение пана Каэтана Дрындульского, в котором этот талантливый, хотя и
мало известный миру, поэт изложил (по материалам пятидесяти томов) свой
взгляд на прошлое, настоящее и будущее философии. Люди более серьезные
рассуждали о бессознательном с таким основательным пониманием вопроса, как
будто всю жизнь пребывали в этом любопытном психическом состоянии. Публика
же, менее сведущая в философии, поэзии и бессознательном, толковала о том,
что окна знаменитых путешественников выходят во двор, как раз на сточную
канаву, что в одном из окон виден подсвечник, а в другом какая-то полотняная
одежда весьма сомнительной формы. Энтузиасты хотели собственными глазами
взглянуть на подсвечник и одежду и под предлогом не терпящих отлагательства
личных дел поминутно бегали во двор.
Вдруг на тротуаре, на мостовой и у подъезда гостиницы воцарилась
тишина, потом раздался шепот, потом... опять тишина. Жаждущая знаний толпа
заметила улыбающегося врача Коцека, которого (конечно, с левой стороны)
сопровождал сияющий от гордости Каэтан Дрындульский, автор стихотворения о
будущем, настоящем и т.д. философии, в шелковом цилиндре, белом галстуке и
философской сорочке в шоколадную полоску. Один из тех, кто минуту тому назад
с наибольшим знанием дела рассуждал о бессознательном, пошел им навстречу и,
обратившись к врачу Коцеку, спросил:
- Скажите, сколько их на самом деле?
- Клиновичей двое, - ответил врач.
- Чеслав и Вацлав, - добавил Каэтан Дрындульский. - Два этаких громких
имени вместе - воплощение таланта, труда и чести!
- А сколько же докторов философии? - прервал знаток бессознательного.
- Как это - сколько? - удивился врач. - Один только Чеслав.
- Это звезда первой величины, и ее все вы знать должны: автор труда о
бессознательном, который этим трудом замечательным человечеству новые пути
открыть спешит, исследуя глубочайшие тайники души!.. - добавил ударившийся в
рифму Каэтан Дрындульский, застегивая цветную сорочку, которая поминутно
распахивалась, открывая нескромным взорам пунцовую фуфайку.
- У кого вы сегодня будете?
- Они оба сегодня обедают у своего дяди Федервайса.
- И я туда их сопровождаю. Я Федервайса тоже знаю; знаю и уважаю...
честное слово!..
- А вечером мы все будем у Пастернаковских... - хотел докончить врач.
- И я, и я... буду у Пастерна... ковских, непременно... К этому
семейству чувство дружбы у меня неизменно, - перебил поэт, искоса взглянув
на собравшихся, чтобы увидеть, какое впечатление производят его несравненные
экспромты.
Но собравшиеся, вероятно вследствие соседства с гостиницей, один из
номеров которой занимали знаменитые философы, не замечали, казалось, красот
внезапно прорывавшихся стихов и ничуть не удивлялись необыкновенному
искусству незаурядного сочинителя.
- Сейчас вы, вероятно, идете к ним? - спросил кто-то из толпы.
- Конечно, конечно! - с наслаждением ответил Дрындульский, рассматривая
свои нарядные лакированные ботинки. - Каждая минута в обществе таких людей,
как эти, может считаться одной из счастливейших на свете!..
- Дорогой Дрындульчик, - зашушукал на уха поэту некий Корнелий
Кларнетинский, младший из двенадцати Кларнетинских, с незапамятных времен
занимавших низкие должности в уезде, - дорогой Дрындульчик, познакомь и меня
с этими господами...
- Ты хочешь сказать - с доктором философии и его братом? - с
достоинством поправил его Дрындульчик, прищуривая глаза. - Хорошо, подумаем
об этом!
- Кайцек, милый, - прошептал кто-то другой, легонько потягивая поэта за
рукав, - мне бы хотелось познакомиться с этими субъектами.
- Ты говоришь о докторе философии и его брате? - спросил пан Каэтан,
выпятив нижнюю губу. - Не ручаюсь, но... попытаюсь.
- Коцек! Кайцек! Доктор! Дрындульчик! Надеюсь на вас! Привет философам!
- кричали местные интеллигенты.
- Попытаемся! Посмотрим! Постараемся! - отвечал всем элегантный
Дрындульчик, по адресу которого кто-то из его недругов сказал, что он похож
на осла, навьюченного мешком с бриллиантами.
Минуту спустя Коцек с неразлучным поэтом (конечно, с левой стороны)
вошел в подъезд и скрылся на лестнице, а толпа, вздыхая или посвистывая,
смотря по настроению, разбрелась в разные стороны.
"x x x"
В первом этаже керосиновая лампа (привязанная к перилам, во избежание
последствий местного позитивизма), во втором легроиновый кенкет и в третьем
две стеариновые свечи заливали потоками света дорогу к квартире господ
Пастернаковских, известных своими семейными добродетелями.
По этой дороге то постукивали изящные ботинки молодых людей из породы
увивающихся, то проносились с пронизывающим до мозга костей шелестом
развевающиеся платья барышень, то, наконец, величественной и вместе с тем
суровой поступью двигались солидные маменьки и тетушки.
Каждую партию этого груза, предназначенного для чаепития, жеманной
болтовни, сидения на диванах или закручивания усиков и ухаживания за дамами,
встречал с изысканной вежливостью на первой ступеньке первого этажа
гостеприимный хозяин, расточая любезности и одновременно проверяя, не
украдена ли лампа, не лопнуло ли в кенкете стекло и горят ли стеариновые
свечи соответственно правилам экономии. Обняв и расцеловав гостей, а заодно
приведя в порядок осветительные приборы, улыбающийся хозяин на минуту
забегал в кухню, называл цифру, имеющую некоторое отношение к числу гостей,
и поторапливал молодую, плотненькую кухарочку методом, не имеющим никакого
отношения ни к освещению, ни к числу гостей, ни к бессознательному.
К восьми часам гостиная радушного семейства Пастернаковских была уже
так переполнена, что многим оставалось лишь подпирать печку и стены или
расхаживать, спотыкаясь на дорогом ковре; с тоской поглядывали они на
диваны, качалки и кресла, словно лелея недостойную культурных людей мысль
примоститься на коленях у почтенных матрон. Температура подскочила с
двенадцати градусов по Реомюру до двадцати. Молодые прелестные девицы,
взявшись под руки, прижимались друг к дружке и перешептывались с таким
видом, как будто все они поверяли своим приятельницам самые сокровенные
сердечные тайны. Почтенные мамаши и покровительницы как бы невзначай
посматривали на наряды своих дочек и воспитанниц или старались убедить друг
друга, что в нынешние времена скромная, хорошо воспитанная барышня не
сделает карьеры замужеством. Наконец, молодые люди, тихонько позевывая,
обдумывали остроты, которыми можно было бы блеснуть в обществе, или
разглядывали свои костюмы, обращая особое, хотя и не исключительное,
внимание на пуговицы.
Вдруг... наступила тишина: на лестнице послышались шаги стройной
горничной и возглас: "Идут!.. Идут!.."
- Маня! Сейчас будет чай, - крикнул из другой комнаты самый младший
Пастернаковский самой младшей Пастернаковской.
После этих слов стало еще тише, и тогда послышался сначала
многозначительный топот нескольких пар ног, потом волнующий скрип двери,
потом нервирующее шарканье вытираемых о циновку башмаков, а потом...
- Пан (как, бишь, его?..) Клинович, доктор философии! Член многих
ученых обществ! Сотрудник многих журналов! Автор многих трудов!.. -
провозгласил хозяин голосом, свидетельствующим о том, как высоко он ценит
оказанную ему честь.
В эту минуту пульс присутствующих достиг ста двадцати ударов в минуту.
Несколько впечатлительных лиц, питающих большее уважение к науке, с глубоким
волнением высморкались, а одной старой даме, самой впечатлительной из всех и
питающей наибольшее уважение к науке, пришлось поспешно покинуть общество,
как это всегда с ней случалось в особо торжественные и возвышенные минуты.
На пороге гостиной показались три человека. Первым был пан Каэтан
Дрындульский - умытый, расфранченный и надушенный, как никогда. Гости,
впопыхах приняв его за доктора философии многих университетов и члена многих
обществ, приветствовали глубоким поклоном.
Вторым вошел веселый врач Коцек, у которого, казалось, было весьма
срочное дело к некой сильно покрасневшей барышне. Гости, впопыхах приняв его
за доктора философии многих университетов и члена многих обществ, отвесили
ему глубокий поклон.
Третьим был пан Чеслав Клинович, действительный доктор философии многих
университетов; он явился в обыкновенном фраке, обыкновенной сорочке и
обыкновенных перчатках. Гости, впопыхах приняв его за кого-то другого, ему
вовсе не поклонились.
Однако, спохватившись и желая загладить невольную неучтивость, все
сосредоточили внимание на том пространстве, которое целиком и безраздельно
заполнила личность доктора и т.д., члена обществ и т.д., сотрудника и т.д.,
автора и т.д. Прежде всего и с большим удивлением все заметили, что у этого
доктора, члена обществ и т.д. было пухлое лицо и жирный, как у монаха,
затылок и что ни на одной части его тела или туалета не красовались знаки
отличия, хотя он, несомненно, заслужил их обширными познаниями, незаурядным
литературным талантом и другими столь же редкими и ценными достоинствами. С
таким же удивлением было замечено, что этот доктор и т.д. сел на стул самым
обыкновенным образом, чем обнаружил черты, присущие всем простым смертным, и
без всякого смущения поправил тесноватый воротничок и потянул книзу
коротковатый жилет. Наконец, все обратили внимание и на то, что этот,
столько раз уже упоминавшийся доктор, член обществ и т.д. не только не
выказывает особого благоговения к собственной персоне, но и смотрит с таким
равнодушием на окружающих и при этом закидывает ногу на ногу и поглаживает
бороду так, как будто забыл, что видит перед собой избранное общество
уездного города X., куда он приехал, дабы принести ему должную дань
уважения, и откуда обязан был, разумеется за свой счет, вывезти спутницу
жизни.
Наблюдения эти убедительным образом доказали, что доктор философии и
т.д. под перекрестным огнем испытующих, прекрасных и умных взоров не только
не смутился, но даже, надев очки, сам начал разглядывать присутствующих
весьма неприличным образом; оказалось также, что под влиянием этого
философского разглядывания все кавалеры столпились, подобно стаду овец,
между тем как барышень бросило в дрожь, а потому хозяин решил, что пора
начать беседу. С большим достоинством откашлявшись, он повернулся к доктору
философии, оперся рукой о колено, открыл рот и... не издал ни звука, как
будто ему в эту минуту заткнули глотку.
Заметив растерянность хозяина, пан Эней Пирожкевич, человек
необыкновенного ораторского таланта, с лысой головой и глазами навыкате,
желая спасти положение, вышел на середину, протянул руку по направлению к
носу доктора философии и т.д., с непередаваемым величием откашлялся, но...
продолжал молчать.
Эти красноречивые изъявления чувств воздействовали на доктора философии
и т.д.: он протер очки, поправил воротничок, одернул жилет и... тоже
промолчал.
Тогда хозяйка дома, вся потная от волнения, решила прибегнуть к
последнему средству и толкнула локтем пани Саломею Копысцинскую, женщину,
известную своей добродетелью, умом и самообладанием, всегда громогласно
утверждавшую, что она способна без устали и перерыва говорить двадцать
четыре часа подряд. К несчастью, пани Саломея, казалось, не замечала, что
происходит, и сидела так тихо, точно в эту торжественную минуту некий злой
дух вывернул ее красноречивую натуру наизнанку.
- Дорогая пани Копысцинская, - прошептала, изнемогая, хозяйка дома, -
заговорите о чем-нибудь, если желаете мне добра! Вы так плавно
изъясняетесь...
- Ради бога, избавьте меня от этого, а то со мной сделается истерика, -
ответила подвергавшаяся нападению жертва.
С этой минуты все принялись поощрять друг друга к решительному
выступлению. Пан Пастернаковский подмигнул пану Пирожкевичу, пан Пирожкевич
ущипнул пана Дрындульского, пан Дрындульский наступил на ногу судье
Дмухальскому, вследствие чего пан Дмухальский вскрикнул; половина общества
засмеялась, доктор философии и т.д. снова протер очки и снова одернул жилет,
Коцек пожал ручку некой молоденькой, с