огоди же,  -  думал я,  -  ты-то  меня уже здесь не  увидишь,  зато я
выслежу, кто ты такой!"
     Я  помнил,  что в  романах,  наряду с героями и героинями,  встречаются
этакие загадочные незнакомцы,  с  которыми нужно держаться настороже,  чтобы
вовремя пресечь их интриги.
     За несколько дней,  ни у  кого ни о  чем не допытываясь,  я  разузнал о
таинственном незнакомце.  Он  не  был  интриганом.  Он  был сыном судомойки,
служившей в  имении,  звали его  Валек,  и  все его знали,  но  никто им  не
интересовался.  Поэтому у мальчика было много досуга,  и,  как я убедился на
личном  опыте,   он  проводил  его  в   занятиях,   не  всегда  доставлявших
удовольствие другим.
     У  Валека никогда не  было отца,  чем  все  донимали его мать,  женщину
несколько  излишне  запальчивую.  На  колкости  прислуги  судомойка отвечала
криком и бранью,  но этого ей,  видимо,  было недостаточно,  и остальное она
вымещала на Валеке.
     Мальчик еще ползал на четвереньках и носил рубашку, завязанную узлом на
спине (что давало такой же эффект,  как если бы ее вовсе не было), а его уже
прозвали приблудой.
     - Ты, что ли, его подобрал?.. - спрашивала тогда мать и поднимала крик:
- Чтоб вас  бог  наказал за  мою  обиду!  Чтоб у  вас руки-ноги...  Чтобы ты
пропал, паршивец!..
     Последнее  пожелание  относилось к  Валеку,  а  непосредственно за  ним
следовал пинок ногой пониже упомянутого узла на рубашке.  Мальчик,  пока был
глуп,  отвечал на подобные угощения горьким плачем,  но, набравшись ума, что
наступило довольно скоро,  при такой оказии молчал,  как мышка,  и забивался
под  лавку за  большую лохань,  из  которой кормили свиней.  Видимо,  ему не
хотелось, чтобы его обваривали кипятком, как то уже однажды случилось.
     Бывало и  так,  что  Валек просиживал под  лавкой долгие часы,  пока не
собирались люди к  обеду или  к  ужину.  Иногда,  увидев высунувшуюся из-под
лавки голову ребенка и  его  полные слез глаза,  блестевшие при виде клецек,
батраки спрашивали мать:
     - А ему вы не дадите? Ну, тому, что подобрали под капустой?
     - Чтоб ему с  тобой вместе провалиться сквозь землю,  -  с раздражением
отвечала женщина  и,  хотя  прежде  собиралась накормить Валека,  теперь  не
давала ему есть.
     - Нельзя  же  мальчишке,  хоть  и  приблудному,  подыхать с  голоду,  -
вразумляли ее бабы.
     - Пускай же подохнет наперекор вам, раз вы такое наговариваете!..
     А  так как сидела она на  ушате,  спиной к  лавке,  то и  пинала Валека
пяткой в зубы.
     Тогда  батраки  назло  матери  вытаскивали мальчика из  его  убежища  и
кормили.
     - Ну, Валек, - говорил один, - поцелуй пса в хвост, получишь клецки.
     Мальчик точно  выполнял приказание и  за  это  глотал большущие клецки,
даже не жуя.
     - Ну, а теперь дай матери тумака, получишь молоко...
     - О,  чтоб вам руки повывернуло!  - кричала судомойка, а мальчик удирал
за свою лохань.
     Иногда, запыхавшись, замирая от страха, он во весь дух мчался во двор и
прятался в  густой листве кустов против господского дома.  А  когда слезы на
глазах его высыхали,  он видел на крыльце прехорошенький столик,  подле него
два стульчика,  а на них Леню и мою сестру; горничная повязывала им салфетки
на шею, Салюся наливала кофе, а графиня говорила:
     - Дуйте, детки, не обожгитесь, не пачкайтесь... А может, не сладко?..
     Когда батраки уходили на  работу и  в  кухне никого не было,  судомойка
выходила во двор и кричала:
     - Валек!.. Валек!.. Поди-ка сюда!..
     По голосу мальчик угадывал,  что можно выйти,  и  бежал в  кухню.  Мать
давала ему ломоть хлеба,  деревянную ложку и немного борща в огромной миске,
из которой ели шесть человек.  Валек садился на пол,  мать ставила ему миску
между ног и, оправляя на нем сзади рубашонку, говорила:
     - А  если ты  еще  когда поцелуешь Бурека в  хвост,  я  тебе все  ребра
пересчитаю. Попомни!
     И она уходила мыть посуду.
     Тогда, словно из-под земли, откуда-то вылезал дворовый пес и усаживался
против мальчика. Сначала он лязгал зубами, отгоняя мух, зевал и облизывался.
Потом,  понюхав борщ раз и другой, осторожно опускал язык в миску. Валек его
- хлоп!  -  ложкой по  башке.  Пес пятился,  снова зевал и  снова разика два
ухитрялся лакнуть,  уже  посмелее.  Потом  мальчик  мог  хлопать его  ложкой
сколько угодно,  - пес, войдя во вкус, ни за какие сокровища не оторвался бы
от миски.  Но тут и Валек смекал, что выгадает тот, кто первый приналяжет, и
ел так,  что за ушами трещало,  с одного края,  а пес как ни в чем не бывало
лакал с другого.
     Если мать была в  духе,  а  Валек оказывался под рукой,  ему перепадало
кое-что и с барского стола.
     - На-ка,   полакомься,  -  говорила  судомойка,  давая  ему  крошки  от
пирожного,  испачканную соусом тарелку, рыбью голову, необглоданное крылышко
или стакан с капелькой кофе на дне и остатками нерастаявшего сахара. А когда
он  все  высасывал  из  стакана  или  дочиста  вылизывал тарелку,  мать  его
спрашивала:
     - Ну что, вкусно?
     Валек  подбоченивался,  как  то  делали  батраки после  обеда,  глубоко
вздыхал и, сдвинув набекрень свою старую шляпу, отвечал:
     - Ничего покушал, слава богу!.. Ну, пора на работу...
     И, оставив мать, он уходил куда-то на добрых полдня.
     Игры Валека всегда зависели от  того,  что  делали взрослые.  Во  время
пахоты он доставал из-за водопойной колоды кнут, вытаскивал из плетня первый
попавшийся кол или отламывал корень у  поваленного дерева и  часами "пахал",
очень похоже раскачиваясь на месте и понукая волов.
     Если ловили рыбу, он отыскивал среди мусора рваные сети и с неистощимым
терпением погружал их в  воду.  А  то сядет на палку и  едет поить у колодца
лошадей.  Однажды,  найдя возле овчарни старый лапоть из  липового лыка,  он
спустил его на воду:  это была лодка,  и он на ней катался -  разумеется,  в
воображении.
     Словом,  играл он отлично,  но никогда не смеялся.  На его детском лице
застыло  выражение  невозмутимой серьезности,  сменявшейся  только  страхом.
Большие глаза его всегда смотрели с изумлением,  как у людей, которые долгие
годы наблюдали нечто поразительное.
     Валек умел  ловко удирать из  дому на  целые дни,  и  батраки нимало не
удивлялись,  найдя его утром в  стогу или в лесу под деревом.  Он умел также
часами неподвижно простаивать среди поля,  словно серый столбик,  и, разинув
рот,  смотреть неведомо куда.  Раз я подстерег его,  когда он так стоял,  и,
подойдя ближе,  услышал,  как  он  вздохнул.  Не  знаю сам почему,  но  меня
ужаснуло,  что эта маленькая фигурка так вздыхает. Меня охватило негодование
- неизвестно против кого,  и  с  этой минуты я полюбил Валека.  Но,  когда я
двинулся к  нему  немножко смелей,  мальчик  очнулся  и  убежал  в  кусты  с
непостижимым проворством.
     Тогда-то  и  зародилась у  меня в  голове странная мысль,  что у  бога,
который все  время смотрит на  такого ребенка,  должно быть очень грустно на
душе. Я понял также, почему на образах он всегда серьезен и почему в костеле
нужно тихо разговаривать и ходить на цыпочках.
     И вот благодаря этому-то неприметному человечку я перестал прятаться за
забором и  решил идти в парк,  предварительно сообщив Зосе,  что теперь буду
играть с ней и с Леней.
     Сестра, как и следовало ожидать, пришла в восторг от моего предложения.
     - Так будь в парке, - наставляла она меня, - когда мы обе отправимся на
прогулку. Поздоровайся с гувернанткой, - она всегда читает книжки в беседке,
- но долго не разговаривай с ней,  потому что она не любит, когда ей мешают.
А потом увидишь, как нам будет весело!
     В этот же день за обедом она шепнула мне с таинственным видом:
     - Приходи в  три часа;  я  уже сказала Лене,  что ты  будешь.  Когда мы
выйдем из дому, я кашляну...
     Сестра принялась за какую-то работу,  а я, конечно, ушел, но, правда, я
и вообще не любил сидеть в комнате.
     Я уже был во дворе, когда Зося меня догнала:
     - Казик! Казик!
     - Что такое?
     - Когда я кашляну,  ты ведь поймешь,  что это значит?.. - напомнила она
многозначительно.
     - Разумеется.
     Она ушла, но из комнаты еще раз крикнула мне в окно:
     - Так я кашляну... Не забудь!
     И  куда же я мог пойти,  как не в парк,  хотя до назначенного срока еще
оставалось добрых полтора часа.  Я так задумался,  что не заметил, пела ли в
этот день хоть одна птица в саду, обычно звеневшем от щебета.
     Обежав его кругом несколько раз,  я сел в лодку,  привязанную у берега,
и, так как в ней нельзя было кататься, хоть покачался со скуки.
     Тем  временем я  составил себе  план возобновления знакомства с  Леней.
Должно было это произойти следующим образом. Когда Зося кашлянет, я, опустив
голову, выйду из глубины сада на главную аллею. Тогда Зося скажет:
     "Смотри,  Леня,  это мой брат,  пан Казимеж Лесьневский, ученик второго
класса  и   друг  того  несчастного  Юзика,   о   котором  я   столько  тебе
рассказывала".
     Леня  сделает  реверанс,  а  я,  сняв  фуражку,  скажу:  "Давно  уже  я
собирался..."  Нет,  нехорошо!..  "Давно уже я жаждал возобновить с вами..."
Ох,  нет!  Лучше пусть так:  "Давно уже я жаждал, сударыня, выразить вам мое
почтение".
     Тогда Леня спросит:
     "Давно ли вы прибыли к  нам?.."  Нет,  она скажет не так,  а так:  "Мне
очень приятно познакомиться с  вами,  я так много слышала о вас от Зоси".  А
потом?..  Потом вот что:  "Не скучаете ли,  сударь,  в наших краях?  Вы ведь
привыкли к большому городу".  А я отвечу:  "Скучал, сударыня, пока был лишен
вашего общества".
     В  эту минуту,  поднявшись из глубины,  в  воде блеснула щука чуть не в
пол-аршина...  Перед лицом столь прекрасной действительности мечты мои сразу
рассеялись. Здесь, в пруду, такая рыба, а у меня нет удочки!..
     Я выскочил из лодки,  чтобы посмотреть,  есть ли дома крючки, и... едва
не толкнул Леню, которая как раз собиралась скакать через красную веревочку.
     Рыба,  крючки,  план  торжественного  возобновления  знакомства  -  все
смешалось у меня в голове.  Вот она - щука!.. Я даже забыл поклониться Лене,
хуже того - забыл, что надо сказать. Но ведь какая щука!..
     Леня,  прелестная  шатенка  с  отчетливо  очерченными губками,  которые
поминутно изгибались по-иному,  свысока посмотрела на меня и,  откинув назад
пышные локоны, спросила без всяких предисловий:
     - Это правда, что вы пробили дыру в нашей лодке?
     - Я?..
     - Так  мне  сказал садовник,  теперь мама  не  позволяет нам  кататься,
велела лодку привязать, а весла убрать.
     - Да ей-богу,  я  не пробивал в лодке никакой дыры,  -  оправдывался я,
словно перед инспектором.
     - Но только наверное?  - спросила Леня, пристально глядя мне в глаза. -
Потому что это, мальчик, очень на вас похоже.
     Тон барышни мне не понравился.  Какого черта!  Ни один товарищ, будь он
хоть какой силач, не посмел бы со мной так разговаривать.
     - Когда я  говорю нет,  то  это  наверное!..  -  ответил я,  напирая на
соответствующие слова.
     - Значит, садовник сказал неправду, - заметила Леня, хмуря брови.
     - Правильно сделал,  - одобрил я, - потому что молодые барышни не умеют
править лодкой.
     - А вы умеете?
     - Я умею и грести и плавать; плаваю на спине и стоймя.
     - А вы будете нас катать?
     - Если ваша мама позволит, буду.
     - Так вы посмотрите, нет ли дыры в лодке.
     - Нет.
     - Откуда же там вода?
     - От дождя.
     - От дождя?
     Разговор оборвался.  А  я  только того и  достиг,  что  хоть не  боялся
смотреть на Леню;  она же, насколько я теперь понимаю, просто не обращала на
меня внимания.  Не сходя с места,  она скакала через веревку,  в промежутках
между прыжками переговариваясь со мной:
     - Почему вы не играли с нами?
     - Мне было некогда.
     - А что вы делаете?
     - Занимаюсь.
     - Но ведь на каникулах никто не занимается.
     - В нашем классе нужно заниматься даже во время каникул.
     Леня дважды прыгнула через веревку и сказала:
     - Адась  уже  в  четвертом классе,  а  в  праздники не  занимался.  Ах,
верно!.. Вы ведь не знаете Адася...
     - Кто это вам сказал, что не знаю? - спросил я гордо.
     - Так вы же учились в первом классе, а он в третьем.
     Снова  два  прыжка  через  веревку.  Я  думал,  не  выдержу,  и  сейчас
произойдет нечто невероятное.
     - Со  мной  водились  даже  из  четвертого  класса,   -  возразил  я  с
раздражением.
     - Да это все равно:  ведь Адась учится в  Варшаве,  а вы...  Где это вы
учитесь?.. Где?..
     - В Седлеце, - с трудом выговорил я сдавленным голосом.
     - А я тоже поеду в Варшаву,  - объявила Леня и прибавила: - Может быть,
вы скажете Зосе, что я уже здесь...
     И,  не  дожидаясь моего согласия или отказа,  она вприпрыжку побежала к
беседке.
     Я был ошеломлен:  у меня в голове не укладывалось,  как это девочка так
со мной обращается.
     "Ах,  отстаньте  вы  от  меня  со  своими  играми!  -  подумал  я,  уже
по-настоящему  рассердясь.   -  Леня  невежлива,  невоспитанна,  она  просто
сопляк!.."
     Однако  суждения эти  отнюдь  не  помешали мне  немедленно выполнить ее
приказ.  Быстрым шагом я пошел домой,  пожалуй даже чересчур быстрым,  -  но
это, наверно, вследствие душевного волнения.
     Зося доставала зонтик, собираясь идти в сад.
     - Да,  знаешь,  -  сказал я,  бросая фуражку в угол, - я познакомился с
Леней.
     - И что же? - с любопытством спросила сестра.
     - Ничего... так себе!.. - пробормотал я, избегая ее взгляда.
     - Правда, какая она добрая, какая красивая?..
     - Ах,  меня  это  нисколько не  интересует.  Кстати,  она  просила тебя
прийти.
     - А ты не пойдешь?
     - Нет.
     - Почему? - спросила Зося и посмотрела мне в глаза.
     - Оставь меня в покое!..  - огрызнулся я. - Не пойду, потому что мне не
хочется...
     Видимо тон мой был очень решителен,  если сестра, не задавая мне больше
вопросов,  ушла.  Заметив,  что она пустилась чуть не бегом,  я крикнул ей в
окно:
     - Зося,  только,  пожалуйста,  там ничего не говори...  Скажи, что... у
меня заболела голова.
     - Ну-ну,  не беспокойся, - ответила сестра, подбегая ко мне. - Я о тебе
дурного не скажу.
     - Так помни, Зося, если ты хоть немножко меня любишь.
     Тут мы, разумеется, очень нежно расцеловались.
     Трудно  сейчас откопать в  памяти чувства,  которые меня  терзали после
ухода Зоси.  Как  это  Леня  посмела так  со  мной разговаривать?..  Правда,
учителя и особенно инспектор обращались со мной довольно фамильярно,  -  да,
но  это старые люди.  Однако среди товарищей в  первом классе (теперь уже во
втором) я пользовался уважением.  Да и тут,  в деревне, вы бы послушали, как
со  мной  разговаривал отец,  поглядели бы,  как  мне  кланялись батраки;  а
сколько раз меня приглашал приказчик: "Пан Казимеж, может, заглянете ко мне:
посидим, покурим..." А я ему на это: "Благодарю вас, я не хочу привыкать". А
он:  "Какой вы счастливец, что у вас такая сила воли... Вы бы не поддались и
гувернантке..."
     Соответственно  обращению  старших  я  тоже  держался  очень  степенно.
Недаром сам  приходский ксендз говорил отцу:  "Вы посмотрите,  дражайший мой
пан Лесьневский,  что школа делает с мальчиком.  Только год тому назад Казик
был сорванцом и  ветрогоном,  а  сейчас,  дражайший мой,  это дипломат,  это
Меттерних..."
     Такого мнения были обо  мне люди...  И  надо же  было случиться,  чтобы
какая-то коза,  которая и одного-то класса не видела,  чтобы она посмела мне
сказать:  "Это,  мальчик,  очень на  вас  похоже!.."  Мальчик!..  Подумаешь,
взрослая барышня!  Оттого,  что  она  знакома с  каким-то  Адасем,  так  уже
задирает нос.  А что такое этот Адась? Окончил третий класс. Ну, а я перешел
во  второй.  Велика разница!  Если будет ослом,  так  я  его догоню или даже
перегоню.  Да еще вдобавок ко всему она велит мне идти за Зосей, как будто я
ее  лакей!  Посмотрим,  стану ли я  тебя слушаться в  другой раз!..  Честное
слово,  если она еще когда-нибудь ко  мне обратится с  чем-либо подобным,  я
просто суну руки в карманы и скажу:  "Только,  пожалуйста,  не забывайтесь!"
Или лучше:  "Милая Леня,  я вижу,  ты не научилась вежливо разговаривать..."
Или даже так: "Милая Леня, если ты хочешь, чтобы я с тобой водился..."
     Я  чувствовал,  что мне не приходит в  голову подходящий ответ,  и  все
больше  раздражался.  Должно  быть,  я  даже  изменился в  лице,  потому что
ключница  наша,   старая  Войцехова,   дважды  заходила  в  комнату,  искоса
поглядывала на меня и наконец не утерпела:
     - О,  господи,  что это ты какой скучный?..  Или набедокурил что,  или,
может, что случилось с тобой?..
     - Ничего со мной не случилось.
     - Уж я вижу,  что-то есть: от меня ничего не утаишь. Если что натворил,
ступай-ка ты сразу к отцу и повинись.
     - Да ничего я не сделал! Просто немножко устал - и все.
     - А устал, так отдохни да поешь. Сейчас я дам тебе хлеба с медом.
     Она вышла и через минуту вернулась с огромным куском хлеба,  с которого
мед так и капал.
     - Да не буду я есть, отстаньте от меня!..
     - Почему бы тебе не поесть?  Бери-ка скорей,  а  то у меня мед течет по
пальцам.   Вот   поешь,   сразу  повеселеешь.   Оно   всегда  томит,   когда
проголодаешься, а поешь, сейчас в голове прояснеет. Ну, возьми-ка в руку!
     Пришлось взять,  потому что  я  испугался,  что  она мне закапает медом
волосы или мундир.  Машинально я съел,  и действительно мне стало полегче на
душе. Я подумал, что как-нибудь с Леней уладится и что не мешало бы угостить
и бедного Валека:  ведь он-то, наверно, не часто ел мед; к тому же я его уже
полюбил.
     По моей просьбе Войцехова, видя, сколь благотворное действие оказало ее
лечение,  отрезала мне  еще  больший ломоть  хлеба,  не  пожалев и  меду.  Я
осторожно взял его и отправился искать мальчика.
     Нашел я  его неподалеку от кухни.  С ним разговаривали,  пересмеиваясь,
два батрака, привезшие из лесу дрова.
     - Как еще раз побьет тебя мать,  -  говорил один,  - собирайся и ступай
куда глаза глядят. Что? Пойдешь?
     - Да я не знаю как, - ответил Валек.
     - Бери сапоги на палку - и скорей в лес. Там есть на что поглядеть.
     - Да у меня и сапог нету.
     - Ну, бери одну палку. С палкой и без сапог дойдешь.
     Увидев меня, мальчик бросился к лопухам.
     - Что вы ему говорите? - спросил я батраков.
     - А ничего, смеемся над ним. Чего ж не посмеяться над дурачком.
     Почувствовав,  что мед мне пачкает пальцы,  я не стал вступать с ними в
долгие разговоры, а пошел за Валеком. Он стоял в кустах и смотрел на меня.
     - Валек, на вот тебе хлеб с медом.
     Он не тронулся с места.
     - Да иди же. - И я двинулся к нему.
     Мальчик пустился бежать.
     - Ох, какой ты глупый... Ну, вот тебе хлеб, я кладу его сюда...
     Положив хлеб на камень, я пошел прочь. Но лишь когда я скрылся за углом
кухни, мальчик осмелился приблизиться к камню, затем осторожно осмотрел хлеб
и наконец съел его, насколько я мог судить, с аппетитом.
     Часом позже,  подходя к лесу, я заметил, что на некотором расстоянии за
мной плетется Валек.  Я  встал,  и  он тоже остановился.  Когда я повернул к
дому,  он кинулся в сторону и скрылся в кустах.  А через минутку снова бежал
за мной.
     В  этот день я  еще раз дал ему хлеба.  Он  взял его из  рук,  но еще с
опаской,  и тотчас же убежал.  С этого времени он стал всюду ходить за мной,
но всегда на некотором расстоянии.
     С утра он кружил под нашими окнами,  как птица,  которой дружеская рука
посыпает зерно. Вечером он усаживался перед кухней и смотрел на наш флигель.
И только когда гас свет,  он уходил спать на свою дерюжку за печкой, где над
головой его свиристели сверчки.
     Через несколько дней после первой встречи с  Леней я  поддался уговорам
Зоси и отправился с нею в парк.
     - Знаешь,  -  уверяла меня  сестра,  -  Леня  очень интересуе