речи  господина  Кандидата  Маллигана,  которую  тот  произнес   в   своем
неподражаемом игривом стиле, провозгласив, что наилучший предмет желаний -
это славный чистенький старичок.  Одновременно  с  этим  господин  Депутат
Мэдден и господин Кандидат  Линч  затеяли  жаркий  спор  о  юридической  и
богословской дилемме, возникающей  в  случае  смерти  одного  из  сиамских
близнецов прежде другого, и оба решили изложить свои затруднения господину
Комиссионеру Блуму для немедленной передачи господину  Коадъютору  Диакона
Дедалу. Последний до этого молчал, повинуясь ли  внутреннему  голосу  или,
быть может, желая чрезмерно важною миной подчеркнуть  странную  чопорность
своего наряда, и, будучи спрошен, напомнил кратко и, как показалось  иным,
с небрежностью, церковное установление, дабы не разлучал человек того, что
соединил Бог.
   Однако повесть Малахии начала уже наполнять  трепетом  их  сердца.  Вся
сцена словно ожила перед глазами у  них.  Внезапно  часть  стены  рядом  с
камином, скрывавшая потайной ход, бесшумно отошла в сторону, и  в  глубине
показался... Хейнс! Кто из нас не ощутил, как плоть его застыла от  ужаса?
В одной руке его был портфель, плотно  набитый  кельтскими  сказаниями,  в
другой -  сосуд  с  надписью  "Яд".  Изумление,  отвращение,  трепет  были
написаны на всех лицах,  меж  тем  как  он  взирал  на  них  с  мертвенною
усмешкою.  Я  предвкушал  подобный   прием,   промолвил   он,   сатанински
расхохотавшись, в котором, надо  полагать,  повинна  история.  Да,  вы  не
ошиблись. Я убийца Сэмюэла Чайлдса. Но как я наказан! Ад не страшит  меня.
Вот внешность, что на мне [калька  английской  кальки  ирландской  идиомы,
означающей: "Вот участь, что постигла меня"]. Пропасть и  вечность,  глухо
пробормотал он, когда же обрету я покой, по стогнам Дублина  я  влачусь  с
песенной своей ношей, и неотступно  повсюду  за  мною  он,  словно  soulth
[явление призрака  (ирл.)],  словно  bullawurrus  [здесь:  запах  убийства
(ирл.)]. Ад мой и ад Ирландии - на этом свете. Как ни пытался я  заставить
себя забыть! Развлеченья, стрельба ворон, гэльский язык  (он  произнес  на
нем несколько фраз),  опиум  (он  поднес  к  губам  свой  сосуд),  занятия
туризмом.  Все  тщетно!  Его  призрак  преследует  меня.  Дурман   -   вот
единственная моя надежда... О-о! Гибель! Черная пантера! И неожиданно он с
жутким воплем исчез, и стена скользнула на место. Однако  через  мгновение
голова его появилась из противоположной двери и произнесла: Ждите меня  на
станции  Уэстленд-роу  в  десять  минут  двенадцатого.  Он   ушел!   Слезы
заструились из глаз беспутного  сборища.  Провидец  воздел  длань  свою  к
небесам, шепча:  Возмездие  Мананауна!  Мудрые  повторяли:  Lex  talionis.
Сентиментальным  нужно  назвать  того,  кто  способен   наслаждаться,   не
обременяя себя долгом ответственности за  содеянное.  Малахия,  охваченный
волнением, смолк. Тайна раскрылась. Был третий брат, и этот брат -  Хейнс,
подлинная фамилия которого - Чайлдс. Черная же пантера - то  был  он  сам,
призрак своего собственного отца. Он пил  одурманивающие  снадобья,  чтобы
забыться. Признателен я вам  за  облегченье.  Одинокий  домик  у  кладбища
необитаем. Ни единая душа не будет там жить. Лишь в одиночестве  паук  там
ткет свою паутину да  выглянет  крыса  из  норы  ночною  порой.  Проклятие
тяготеет над этим местом. Тут бродит призрак. Тут земля убийцы.
   Каков  имеет  возраст  душа  человеческая?  Коль  скоро  прирожден   ей
хамелеонов талант менять оттенки свои при  всякой  перемене  окрест,  быть
радостною с веселыми, печальной с поникшими, ужели не зрим, что и  возраст
ее столь же переменчив, как и ее настроенья? И Леопольд, что сидит здесь в
раздумьи, без конца перелистывая листы памяти, вовсе уже не тот  степенный
служитель прессы, владелец скромного  состояния  в  инвестициях.  Умчались
прочь годы. Он - юный Леопольд.  Словно  в  ретроспективном  упорядочении,
словно зеркало в зеркале (и - раз!), он созерцает себя.  Вот  юная  фигура
той далекой поры, она выглядит возмужалой не  по  годам,  свежим  холодным
утром она поспешает в школу из старого дома на  Клэнбрасл-стрит,  опоясана
ранцем как патронташем, и в ранце - добрый ломоть пшеничного хлеба, забота
матери. А вот - та же фигура через год или два, в первом своем котелке (о,
это был день!), уже при  деле,  полноправный  коммивояжер  в  фирме  отца,
вооруженный книгой заказов, надушенным платком (вовсе не только  напоказ),
баульчиком  с  блестящими  безделушками  (увы,  это  уже  в  прошлом!)   и
неистощимым запасом льстивых  улыбок  для  каждой  наполовину  поддавшейся
хозяйки, прикидывающей цену на пальцах, или для  расцветающей  юной  девы,
застенчиво выслушивающей (но голос  сердца?  признайтесь!)  его  заученные
любезности.  Духи,  улыбки,  а  еще  важней,  темные   глаза   и   елейная
обходительность добывали к вечеру немало заказов для главы фирмы,  который
после подобных же трудов восседает словно  Иаков  с  трубкою  у  домашнего
очага (лапша, будьте покойны, вот-вот поспеет) и,  вздев  на  нос  круглые
роговые очки, читает газету месячной давности с континента. Но дохнули  на
зеркало: и - раз! - и  юный  странствующий  рыцарь  отступает  в  глубину,
делается все меньше, меньше и тает крохотной искоркою в  тумане.  Ныне  он
сам уже глава семьи, и те, что окружают его, могли бы быть его  сыновьями.
Кому дано сказать? Мудр тот отец, что знает свое дитя. И вспоминается  ему
ночь с моросящим дождем, там, на Хэтч-стрит, возле запертых  складов,  та,
первая. Они вместе (она - бесприютная бедняжка, дитя  позора,  твоя,  моя,
чья угодно за жалкий шиллинг с пенсом на счастье), вместе  слышат  тяжелый
шаг стражей, когда две тени с  острыми  капюшонами  движутся  мимо  нового
королевского университета. Брайди! Брайди Келли! Навсегда  ему  запомнится
это имя, никогда не забудется эта  ночь,  первая  ночь,  брачная  ночь.  В
кромешной тьме сплетаются они воедино, жертва и жрец, и во  мгновение  ока
(fiat [да будет! (лат.)]) море света  затопит  мир.  Однако  прильнуло  ли
сердце к сердцу? Увы, прекрасная читательница! Все свершилось единым духом
- однако стойте! Назад! Не надо! Бедняжка в ужасе  убегает,  скрываясь  во
мраке. Она невеста ночи, дочь тьмы. Она не станет  вынашивать  солнцеликое
чадо дня. Нет, Леопольд! Ни воспоминанье, ни имя  не  утешат  тебя.  Вотще
миновало ликующее юное чувство собственной силы. Нет подле  тебя  сына  от
чресл твоих. Некому для Леопольда быть тем, кем был Леопольд для Рудольфа.
   Голоса  сливаются  и  растворяются  в  туманном  безмолвии,   безмолвии
беспредельного пространства, и безмолвно, стремительно душа проносится над
неведомыми краями бесчисленных поколений, что жили прежде. Край, где седые
сумерки вечно спускаются, но никогда не упадают на светло-зеленый  простор
пажитей, проливая свой сумрак, сея нетленные росы  звезд.  Неровным  шагом
она следует за своею матерью, словно  кобыла  ведет  за  собой  жеребенка.
Сумеречные виденья, однако облеченные в формы магической красоты,  статный
округлый  круп,  стройная  мускулистая  шея,  тревожно-кроткие   очертания
головы. Печальные видения, они меркнут;  и  вот  все  исчезло.  Агендат  -
бесплодная пустыня, приют  ночных  сов  и  подслеповатых  удодов.  Златого
Нетаима нет больше. Они движутся облачною тропой, призраки скотов,  глухим
громом отдаются их мятежные рыки. У-уу! Рр-р! У-уу! Параллакс погоняет их,
следуя позади, молнии чела  его  жалят  как  скорпионы.  Яки,  лоси,  быки
Васанские и Вавилонские, мастодонты  и  мамонты  густым  стадом  бредут  к
впадине моря, Lacus Mortis [Озеро Мертвых (лат.)].  Зловещее,  мстительное
воинство Зодиака! Они мычат, ступая  по  облакам,  двурогие  и  козерогие,
хоботастые и клыкастые,  львиногривые  и  длиннопантые,  пресмыкающиеся  и
свинорылые, грызуны, жвачные и  толстокожие,  все  их  движущееся  мычащее
скопище, убийцы солнца.
   Все дальше, к мертвому морю бредут  они  с  топотом  на  водопой,  пьют
ужасающими глотками  и  не  могут  напиться  от  его  соленых,  дремотных,
неиссякаемых вод. И знак конский вновь растет  и  восходит  среди  пустыни
небес, едва ли  не  во  всю  ширь  небосвода,  покуда  не  заслонит  своею
огромностью дома Девы. И  вот,  взгляни,  о  чудо  метемпсихоза,  то  она,
присносущая невеста, вестница дневныя звезды,  невеста  и  приснодева.  То
она, Марта, моя утрата, Миллисент, юная, милая, сияющая. Сколь  безмятежна
она в царственном своем появленьи среди Плеяд в  последние  предрассветные
часы, в сандалиях из чистого золота, в уборе из этой, как  ее,  кисеи.  Он
окутывает  ее,  плывет  над  ее  звездною  плотью,  играет   сапфирным   и
изумрудным,  лиловым   и   яркосолнечным,   волнуется   токами   леденящих
межзвездных ветров, свиваясь, кружась, кружа головы бедняжкам,  змеясь  по
небу таинственными письменами, и наконец,  после  неисчислимых  метаморфоз
символа, гаснет, Альфа, рубиновый треугольный знак на челе Тельца.
   Тут Френсис напомнил Стивену о том, как они вместе учились в  школе  во
времена  Конми.  Он  стал  расспрашивать  его  про  Главкона,   Алкивиада,
Писистрата. Какова участь их? Оба были в неведеньи. Ты говоришь о  прошлом
и призраках его, молвил Стивен. Но что о них думать? Ежели  я  через  воды
Леты вновь призову их к жизни, разве бедные привиденья не поспешат  толпой
на мой зов? Кто властен над ними? Я, Бус Стефануменос, быколюбивый бард, я
им  господин  и  податель  жизни.  И,  улыбнувшись  Винценту,  он  увенчал
непокорные свои кудри короною виноградных листьев. Ответ сей, промолвил на
то Винцент, как равно и сей венок, достойней украсили  бы  тебя,  когда  б
побольше, да намного побольше  творений,  чем  горсточка  легковесных  од,
могли назвать твой гений своим отцом. И все твои доброжелатели с  надеждой
ожидают того. Все жаждут увидеть во плоти замышленный тобою труд. Сердечно
желаю,  чтобы  не  обманулись  их  ожидания.  О   нет,   Винцент,   сказал
ободрительно Ленехан и положил руку на  плечо  ближайшего  своего  соседа.
Можешь  не  опасаться.  Он  не  оставит  мать  свою  сиротой.  Лицо  юноши
омрачилось. Все могли видеть, как тяжелы ему напоминанья о его обещаниях и
свежей его утрате. Он бы  покинул  пир,  если  бы  шумные  голоса  вокруг,
отвлекая, не унимали боль. Мэдден потерял пять драхм на  Короне,  поставив
на нее из причуды, ради имени жокея; таков же был и  убыток  Ленехана.  Он
принялся рассказывать о скачках. Упал флажок  и  тут  же,  у-ух,  они  все
помчались, кобылка взяла резво, свежо, жокей О.Мэдден. Она повела  скачку,
сердца у всех так и бились. Даже Филлис не могла  удержаться,  она  махала
шарфиком и кричала: Урра!  Корона  побеждает!  И  тут,  уже  на  последней
прямой, когда все шли плотной кучкой,  с  ними  вдруг  поравнялась  темная
лошадка, Реклама, догнала Корону и обскакала. Все  было  потеряно.  Филлис
молчала: глаза ее - грустные фиалки. О Юнона, воскликнула она, я разорена,
я погибла. Однако она утешилась, когда ее возлюбленный  подал  ей  золотой
ларец, в котором лежали кругленькие засахаренные сливы, и  охотно  скушала
дюжину. Лишь одна-единственная слезинка упала с  ее  ресниц.  Самый  лихой
жокей, сказал Ленехан, это У.Лэйн. Четыре приза вчера, три  сегодня.  Кому
еще такое под силу? Его посади на верблюда или на дикого буйвола, и он, не
торопясь, придет первым. Однако перенесем немилость фортуны, как это умели
древние. Милосердие к неудачникам!  Бедная  Корона!  молвил  он  с  легким
вздохом. Кобылка, видно, сдала. Ручаюсь, другой такой уж не будет. А какой
была, сэр! Не Корона, а королева! Помнишь ее, Винцент? Жаль, ты  не  видел
сегодня мою королеву, отвечал Винцент, во всем ее юном блеске (сама Лалага
не показалась бы хороша рядом с ней), в желтых туфельках  и  в  муслиновом
платье, не знаю, как этот фасон называется. Кругом стояли каштаны в буйном
цвету, воздух был полон  их  густым  ароматом,  и  облачка  пыльцы  летали
повсюду. Камни на солнцепеке нагрелись так, что ничего бы не стоило испечь
на  них  толику  булочек  с  коринфскими  плодами,  какими  Периплепоменос
[Бродячий торговец фруктами (греч.)] торгует в своей лавочке у  моста.  Но
ей, увы, было нечего взять на зуб,  разве  что  мою  руку,  которой  я  ее
обнимал и которую она шаловливо покусывала, когда я  жал  слишком  сильно.
Неделю назад она болела, пролежала в постели четыре дня, но  сегодня  была
уже весела и беспечна, смеясь над всеми опасностями. В такую пору она  еще
соблазнительней. А ее букеты! Вы бы  видели,  какой  она  нарвала  вокруг,
когда мы прилегли на травку. И по секрету, дружище, ты не  поверишь,  кого
мы встретили с ней, когда уже уходили с поля. Конми собственною  персоной!
Прогуливался вдоль изгороди и  что-то  читал,  верно,  свой  требник,  где
вместо закладки у него, я уверен, галантное послание от какой-нибудь  Хлои
или Гликеры. Милая моя бедняжка  от  смущенья  не  знала,  куда  деваться,
сделала вид, словно поправляет платье, какая-то веточка пристала  к  нему,
как будто даже деревья волочатся за ней. Когда Конми  прошел,  она  вынула
маленькое зеркальце, которое всегда у нее с собой,  и  поглядела  на  свое
прелестное эхо. Но он был  милостив.  Дал  нам  благословение.  Боги  тоже
должны быть милостивы, откликнулся  Ленехан.  Уж  раз  у  меня  неудача  с
кобылкой Басса, так, может быть, его снадобье пойдет мне на пользу.  И  он
уже взялся было за ближний сосуд с вином,  однако  Малахия  увидел  это  и
удержал его, показывая на незнакомца и на красный ярлык.  Тихо,  прошептал
он им, берегите молчание друида.  Душа  его  далеко  отсюда.  Быть  может,
пробуждаться от видений столь же мучительно, как рождаться на свет.  Любой
предмет, при напряженном его созерцании, может служить вратами вхождения в
нетленный зон богов. Ты с этим  согласен,  Стивен?  Об  этом  поведал  мне
Теософии, отвечал Стивен, коего в предыдущем воплощении  египетские  жрецы
посвятили в тайны кармического закона. Ярко-оранжевые повелители луны, так
говорил Теософии, приплывшие с планеты Альфа  лунной  цепи,  не  допускают
эфирных двойников, и оттого последние были воплощены темно-красными эго из
второго созвездия.
   Однако на деле несуразная идея о том, будто бы  он  пребывал  в  некоем
гипнотическом либо ипохондрическом состоянии, была всецело порождена самым
поверхностным заблуждением и вовсе не отвечала действительности.  Индивид,
зрительные  органы  которого,  покуда  все  это  происходило,  при  данных
обстоятельствах начали подавать признаки оживления, был зорок  не  меньше,
если не больше любого из живых смертных, и всякий, допустивший  противное,
не успев оглянуться, сел бы в калошу. В течение  последних  четырех  минут
(или, возможно, пяти) он пристально смотрел на некоторое  количество  пива
марки "Басе, номер первый", разлива фирмы Басе и Ко,  в  Бертоне-он-Трент,
которое оказалось, среди прочих бутылок, в точности напротив него  и  было
явно рассчитано  на  то,  чтобы  привлекать  внимание  своей  ярко-красной
этикеткой. Он попросту всего-навсего, как далее обнаружилось по  причинам,
что лучше всех ведомы ему самому и дали совсем иную окраску происходящему,
после предыдущих  минут  раздумий  о  днях  своего  отрочества  и  скачек,
предался воспоминаниям о двух или трех частных своих поступках, в коих  те
двое были неповинны как нерожденный младенец. Однако в конце концов четыре
их глаза встретились, и едва его осенило, что  тот  вознамерился  овладеть
предметом в видах использования по назначению, как он неожиданно для  себя
решил в тех же видах сам воспользоваться последним и сообразно сему,  взяв
за  горло  средних  размеров  стеклянный  приемник  с  искомою  жидкостью,
проделал в нем  пространную  пустоту,  излив  солидную  часть  содержимого
наружу, однако равномерно направив неусыпную внимательность, чтобы  ничего
не расплескать из бывшего внутри пива.
   Дальнейшие дебаты своим содержанием и развитием  как  бы  изобразили  в
миниатюре течение самой жизни. И место собрания и его  участники  блистали
неоспоримыми  достоинствами.  Дебатирующие  принадлежали  к  числу   самых
незаурядных людей страны, предмет же их  спора  был  благороден  и  важен.
Высокие своды Хорновых хором никогда не видали столь  представительного  и
многоликого  общества,  и  старинные  балки  сего  учреждения  вовеки   не
слыхивали речей столь  энциклопедических.  Поистине,  то  было  живописное
зрелище. Там восседал в конце стола Кроттерс  в  экзотическом  шотландском
наряде, с лицом, выдубленным суровыми ветрами  Малл-оф-Галловей.  Напротив
него помещался Линч, на лице  у  которого  уже  читались  стигматы  ранних
пороков и преждевременной опытности.  Место  рядом  с  шотландцем  занимал
Костелло,  субъект  с  большими  причудами,  подле  которого  громоздилась
грузная флегматичная фигура Мэддена. Кресло здешнего обитателя  оставалось
незанятым перед камином, но зато по обе  стороны  от  него  являли  резкий
контраст друг другу Баннон, одетый как путешественник, в твидовых шортах и
грубых воловьих  башмаках,  и  лимонножилетный  Мэйлахи  Роланд  Сент-Джон
Маллиган, сияющий элегантностью и столичными манерами. И наконец, во главе
стола обретался юный поэт,  в  дружеском  оживлении  сократической  беседы
нашедший убежище от педагогических трудов и метафизических  созерцаний,  а
справа и слева от него располагались незадачливый предсказатель, явившийся
прямо с ипподрома, и неутомимый наш странник, покрытый пылью дорог и битв,
познавший неизгладимое бесчестие и позор,  но  вопреки  всем  соблазнам  и
страхам, тревогам и унижениям нерушимо хранящий в своем стойком  и  верном
сердце  тот  пленительно-сладострастный  образ,  что  был  запечатлен  для
грядущих веков вдохновенным карандашом Лафайетта.
   Целесообразно  указать  здесь  же,  в  самом  начале,  что  извращенный
трансцендентализм, к которому суждения мистера  С.Дедала  (Скеп.  Богосл.)
показывают его неизлечимое, по всей видимости, пристрастие,  идет  целиком
вразрез  с  установившимися  научными  методами.  Наука,  это   необходимо
подчеркивать  беспрестанно,  рассматривает  лишь   чувственные   феномены.
Человек науки, как и любой смертный, должен исходить из самых обыкновенных
фактов, которые  нельзя  обойти,  и  должен  пытаться  дать  им  наилучшее
объяснение. Имеются, совершенно верно, отдельные вопросы, на которые наука
еще не нашла ответа -  как,  например,  первая  из  проблем,  поставленных
мистером  Л.Блумом  (Рекл.  Аг.),  то  есть  проблема  предсказания   пола
младенца. Должны ли  мы  принять  точку  зрения  Эмпедокла  из  Тринакрии,
согласно которой правый яичник (по иным утверждениям, в  постменструальный
период) обеспечивает рождение мальчиков, или  дифференцирующими  факторами
служат столь долго недооцениваемые сперматозоиды,  иначе  немаспермы,  или
же,  как  склонны  полагать  многие  эмбриологи,  в  частности  Калпеппер,
Спалланцани, Блюменбах, Ласк, Хертвиг, Леопольд и Валенти, имеет  место  и
то и другое? Последнее было бы  равносильно  сочетанию  (одному  из  самых
излюбленных приемов природы)  nisus  formativus  [формообразующий  импульс
(лат.)]  немасперма,  с  одной  стороны,  и  удачного   выбора   положения
succubitus felix [низлежащий плодородный (лат.)], пассивного элемента, - с
другой. Вторая проблема, поднятая  тем  же  исследователем,  нисколько  не
менее насущна - это смертность младенцев. Здесь примечательно то, что,  по
глубокому его замечанию, мы все рождаемся одинаковым образом,  но  умираем
весьма по-разному. Мистер М.Маллиган (Hyg. et Eug. Doc. [Доктор Гигиены  и
Евгеники (лат.)]) возлагает вину на санитарные условия, из-за которых наши
городские  жители  с  их  серыми  легкими  приобретают  аденоиды,  болезни
дыхательных  органов,  etc.,  будучи  вынуждены  вдыхать  кишащих  в  пыли
бактерий. Как он утверждает, именно эти факторы,  а  также  отвратительные
картины на наших улицах -  безобразная  реклама,  служители  религии  всех
конфессий и рангов, искалеченные