как изумительна "У". О  да,  "У"!  Припомни  свои  эпифании  на  зеленых
овальных листах, глубочайше  глубокие,  копии  разослать  в  случае  твоей
кончины  во  все  великие  библиотеки,  включая  Александрийскую.  Кому-то
предстояло их там прочесть через тысячи  лет,  через  махаманвантару.  Как
Пико делла Мирандола. Ага, совсем как кит. Читая одну  за  одной  страницы
одинокого однодума кого уж нет не одну сотню лет будто сливаешься заодно с
тем одиночкой который как-то однажды...
   Зернистый песок исчез у него  из-под  ног.  Ботинки  снова  ступали  по
склизким скрипучим стеблям, острым раковинам,  визгливой  гальке,  что  по
несметной  гальке  шелестит,  по  дереву,  источенному  червями,  обломкам
Армады. Топкие окошки  песка  коварно  подстерегали  его  подошвы,  смердя
сточными водами. Он осторожно обходил их. Пивная бутылка торчала по пояс в
вязком песочном  тесте.  Часовой:  остров  смертельной  жажды.  Поломанные
обручи у самой воды, на песке хитрая путаница почернелых  сетей,  подальше
задние двери с каракулями мелом и выше по берегу веревка с двумя распятыми
на ней рубахами. Рингсенд: вигвамы бронзовых шкиперов и рулевых.  Раковины
людей.
   Он остановился. Прошел уже поворот к тете Саре. Так что, не  иду  туда?
Похоже, нет. Кругом ни души. Он повернул на северо-восток  и  через  более
твердую полосу песка направился в сторону Голубятни.
   - Qui vous a mis dans cette fichue position? [Кто же тебя привел в  это
положеньице? (франц.)]
   - C'est le pigeon, Joseph [да голубь, Иосиф (франц.)].
   Патрис, отпущенный на побывку, лакал  теплое  молоко  со  мной  в  баре
Макмагона, Сын дикого гуся, Кевина Игена Парижского. Отец мой был  птицей,
он лакал lait chaud  [теплое  молоко  (франц.)]  розовым  молодым  языком,
пухлая мордочка, как у кролика. Лакай, lapin [кролик  (франц.)].  Надеется
выиграть в gros lots [лотерея (франц.)]. О  женской  природе  он  читал  у
Мишле. Но он мне  должен  прислать  "La  Vie  de  Jesus"  ["Жизнь  Иисуса"
(франц.)] мсье Лео Таксиля. Одолжил какому-то другу.
   - C'est tordant, vous savez. Moi, je suis socialiste. Je ne  crois  pas
en l'existence de Dieu. Faut pas  Ie  dire  a  mon  pere.  [Знаете,  прямо
обхохочешься. Я сам социалист. Я в существование бога не верю. Только отцу
моему не говорите (франц.)]
   - Il croit? [А он верующий? (франц.)]
   - Mon pere, oui [отец-то, да (франц.)].
   Schluss [закончили (нем.)]. Лакает.
   Моя шляпа в стиле Латинского квартала.  Клянусь  богом,  мы  же  должны
поддерживать репутацию. Желаю бордовые перчатки. А ты ведь учился,  верно?
Чему только, ради всех чертей? Ну как же:  эфхабе.  Физика-химия-биология.
А-а. Съедал на грош mou en civet [похлебка из легких  (франц.)],  мяса  из
котлов фараоновых, втиснувшись между  рыгающими  извозчиками.  Скажи  этак
непринужденно: когда  я  был  в  Париже,  знаете,  Буль-Миш,  я  там  имел
привычку. Да, привычку носить с собой  старые  билеты,  чтобы  представить
алиби, если  обвинят  в  каком-нибудь  убийстве.  Правосудие.  В  ночь  на
семнадцатое февраля 1904 года арестованного видели  двое  свидетелей.  Это
сделал другой: другой я. Шляпа, галстук, пальто, нос. Lui, c'est moi [он -
это я (франц.)]. Похоже, что ты не скучал там.
   Гордо вышагивая. А чьей походке ты пробовал  подражать?  Забыл:  кто-то
там обездоленный. В руках перевод от матери,  восемь  шиллингов,  и  перед
самым носом швейцар захлопывает дверь почты. Зубы ломит от голода.  Encore
deux minutes [еще без двух минут (франц.)]. Посмотрите на часы. Мне  нужно
получить.  Ferme  [закрыто  (франц.)].  Наемный  пес!  Ахнуть  в  него  из
дробовика, разнести в кровавые клочья, по всем  стенкам  человечьи  клочья
медные пуговицы. Клочья фррр фррр щелк - все на место. Не ушиблись? О нет,
все в порядке. Рукопожатие.  Вы  поняли,  о  чем  я?  О,  все  в  порядке.
Пожапожатие. О, все в полном порядке.
   Ты собирался творить  чудеса,  да?  В  Европу  миссионером,  по  стопам
пламенного Колумбана. На  небе  Фиакр  и  Скот  даже  из  кружек  пролили,
громопокатываясь с латиносмеху на своих табуретках: Euge!  Euge!  [Славно!
Славно! (лат.)]. Нарочно коверкая английский, сам тащил чемодан, носильщик
три пенса, по скользкому причалу в Ньюхейвене.  Comment?  [Как?  (франц.)]
Привез  знатные  трофеи:  "Le  Tutu"  ["Балетная  пачка"  (франц.)],  пять
истрепанных номеров "Pantalon Blanc et Culotte Rouge" ["Белые панталоны  и
красные рейтузы" (франц.)], голубая французская телеграмма,  показать  как
курьез:
   - Нать умирает возвращайся отец.
   Тетка считает ты убил свою мать. Поэтому запретила бы.

   За тетку Маллигана бокал
   Мы выпьем дружно до дна.
   Она приличья свято блюдет
   В семье у Ханнигана.

   Ноги его зашагали в неожиданном гордом  ритме  по  песчаным  ложбинкам,
вдоль южной стены из валунов. Он гордо глядел  на  них,  Мамонтовы  черепа
тесаного камня. Золотистый свет на море, на валунах, на песке. Там солнце,
гибкие деревца, лимонные домики.
   Париж просыпается, поеживаясь, резкий свет солнца заливает его лимонные
улицы. Дух теплых хлебцев и лягушино-зеленого абсента,  фимиамы  парижской
заутрени, ласкают воздух. Проказник встает с постели жены любовника  своей
жены, хлопочет хозяйка в  платочке,  в  руках  у  ней  блюдце  с  уксусной
кислотой. У  Родо  Ивонна  и  Мадлен  подновляют  свои  помятые  прелести,
сокрушая золотыми зубами chaussons [слоеные пирожки (франц.)], рты  у  них
желтые  от  pus  [гной  (франц.)]  из  flan  breton  [бретонское  пирожное
(франц.)]. Мелькают мимо лица парижских Парисов, их угодников, которым  на
славу угодили, завитых конквистадоров.
   Полуденная дрема. В пальцах, черных от типографской краски, Кевин  Иген
катает начиненные порохом сигареты, потягивая зеленое  зелье,  как  Патрис
белое. Кругом нас обжоры яро запихивают себе в глотки наперченные бобы. Un
demi setier! [Полчашечки! (франц.)] Струя  кофейного  пара  над  блестящим
котлом. По его знаку она подходит ко мне. Il  est  iriandais.  Hollandais?
Non fromage. Deux iriandais, nous,  Irlande,  vous  savez?  Ah,  oui!  [Он
ирландец. Голландский? Не сыр. Мы двое ирландцев, Ирландия, понимаете?  А,
да-да!  (франц.)]  Она   решила,   вы   хотите   голландского   сыру.   На
послетрапезное, слышали это слово? Послетрапезное. Я знал одного малого  в
Барселоне, такой, со странностями, он всегда это  называл  послетрапезным.
Ну что же, slainte!  [Будем  здоровы!  (ирл.)]  Над  мраморными  столиками
смешенье хмельных дыханий, урчащих рыл. Его дыхание  нависает  над  нашими
тарелками в пятнах соуса, меж губ зеленые следы абсента.  Об  Ирландии,  о
Далькассиях, о надеждах и заговорах, теперь об Артуре Гриффите. Чтобы и  я
с ним впрягся в одно ярмо, наши преступления - наше  общее  дело.  Вы  сын
своего отца. Я узнаю голос. Испанские кисти на  его  бумазейной  рубахе  в
кроваво-красных цветах трепещут  от  его  тайн.  Мсье  Дрюмон,  знаменитый
журналист, знаете, как он  назвал  королеву  Викторию?  Старая  желтозубая
ведьма. Vieille orgesse с dents jaunes [старая людоедка (с) желтыми зубами
(франц.)].  Мод  Гонн,  изумительная  красавица,  "La  Patrie"   ["Родина"
(франц.)], мсье Мильвуа, Феликс Фор, знаете, как он умер? Эти сластолюбцы.
Фрекен, bonne a tout faire [прислуга за все (франц.)],  растирает  мужскую
наготу в бане в Упсале. Moi faire, говорит.  Tous  les  messieurs...  [Моя
делать... все господа (франц.)] Только не этому  мсье,  я  говорю.  Этакий
распутный обычай. Баня - дело интимное.  Я  даже  брату  бы  не  позволил,
родному брату, это сущий разврат. Зеленые глаза,  вижу  вас.  Чую  абсент.
Развратные люди.
   Голубым смертоносным огоньком разгорается фитиль  меж  ладоней.  Рыхлые
волокна табака занимаются; пламя и едкий дым  освещают  наш  угол.  Грубые
скулы под его фуражкой ольстерского  боевика.  Как  бежал  главный  центр,
подлинная   история.   Переоделся   новобрачной,   представляете,    фата,
флердоранж, и укатил по  дороге  на  Малахайд.  Именно  так,  клянусь.  Об
ушедших вождях, о тех,  кого  предали,  о  безумных  побегах.  Переодетые,
пойманные, сгинувшие - их больше нет.
   Отвергнутый влюбленный. В ту пору,  надо  вам  сказать,  я  был  этакий
деревенский здоровяк, как-нибудь  покажу  карточку.  Клянусь,  был  таким.
Влюбленный, ради ее любви он  прокрался  с  полковником  Ричардом  Берком,
таном своего клана, к стенам Клеркенуэллской тюрьмы и сквозь туман  видел,
припав к земле, как пламя мщения швырнуло их вверх. Обращаются  в  осколки
стекло и камень. В веселом городке Париже скрывается он, Иген Парижский, и
никто не разыскивает его, кроме меня. Его дневные пристанища,  обшарпанная
печатня, его три трактирчика, да логово  на  Монмартре,  где  коротает  он
недолгие ночные часы, на рю де ла Гутт-д'Ор, дорогое убранство по стенам -
засиженные мухами лица ушедших. Без любви, без родины,  без  жены.  А  она
себе поживает тепло  и  мило  без  своего  изгнанника,  эта  мадам  на  рю
Жи-ле-Кер, с канарейкой и двумя  франтами-постояльцами.  Щечки  с  пушком,
полосатая юбка, игривость, как у молоденькой. Отвергнутый  и  неунывающий.
Скажите Пэту, вы меня видели, хорошо? Я  как-то  пробовал  приискать  ему,
бедняге, работу. Mon fils [мой сын (франц.)], солдат Франции. Я  его  учил
петь "Ребята в Килкенни лихие удальцы". Знаете эту старую песню? Я  научил
ей Патриса. Старый Килкенни: святой Канис,  замок  Стронгбоу  на  Норе.  А
мотив такой: _э-эй_. За руку Нэппер Тэнди взял меня.

   Э-эй, ребята
   В Килкенни...

   Слабая, высохшая рука на моей руке. Они забыли Кевина Игена, но  не  он
их. Воспомню тебя, о Сионе.
   Он подошел ближе к морю, сырой  песок  облепил  подошвы.  Свежий  ветер
приветно пахнул в лицо, буйный ветер,  напоенный  лучами,  бередящий,  как
струны, буйные нервы. Я что, собрался  идти  до  самого  маяка?  Он  резко
остановился, ноги тут же начали вязнуть. Назад.
   Повернув, он оглядел берег к югу, ноги снова начали, вязнуть,  в  новых
лунках. Вон башня, холодная сводчатая комната ждет. Снопы  света  из  окон
безостановочно движутся, медленно и  безостановочно,  как  вязнут  ноги  в
песке, ползут к сумеркам по  полу-циферблату.  Синие  сумерки,  опускается
ночь, синяя глубокая ночь. В сводчатой темноте они  ждут,  их  отодвинутые
стулья и мой чемодан-обелиск, вокруг стола с оставленными тарелками.  Кому
убирать? Ключ у него. Я не буду спать там сегодня ночью. Безмолвная  башня
с закрытой дверью погребла в себе их слепые тела,  сахиба  -  охотника  на
пантер и его пойнтера. Зов безответен. Он вытащил увязшие ноги и  двинулся
назад вдоль дамбы из валунов. Все берите, владейте всем.  Со  мной  шагает
душа  моя,  форма  форм.  Так  в  лунные   стражи   торю   я   тропу   над
черно-серебристыми скалами, слыша искусительный поток Эльсинора.
   Поток догоняет меня. Отсюда мне видно.  Тогда  возвращайся  дорогой  на
Пулбег, от воды подальше. Он  пробрался  по  скользким  водорослям,  через
осоку, и уселся на скальный стул, пристроив тросточку в расселину.
   Вздувшийся труп собаки валялся на  слое  тины.  Перед  ним  -  лодочный
планшир, потонувший в песке. Un coche ensable [повозка в песке  (франц.)],
назвал Луи Вейо прозу Готье. Эти грузные дюны  -  язык,  принесенный  сюда
приливом и ветром. А  там  каменные  пирамиды  мертвых  строителей,  садки
злобных крыс. Там прятать золото. Попробуй. У тебя есть.  Пески  и  камни.
Обремененные прошлым. Игрушки сэра Лута. Берегись, как бы не  получить  по
уху. Я свирепый великан, тут валуны валяю и  по  костям  гуляю.  Фу-фу-фу.
Чую, ирландским духом пахнет.
   Точка,  увеличиваясь  на  глазах,  неслась   на   него   по   песчаному
пространству: живая собака. О боже, она  набросится  на  меня?  Уважай  ее
свободу. Ты не будешь ничьим господином и ничьим рабом. У меня палка. Сиди
спокойно. Подальше наискось бредут к берегу из  пенистого  прилива  чьи-то
фигуры, две. Две марии. Надежно запрятали ее в тростниках. Ку-ку.  Я  тебя
вижу. Нет, собаку. Бежит обратно к ним. Кто?
   Ладьи  лохланнов  причаливали  тут   к   берегу   в   поисках   добычи,
кровавоклювые носы их низко скользили  над  расплавленным  оловом  прибоя.
Датчане-викинги, бармы томагавков блестят на  груди  у  них,  как  храбрый
Мэйлахи носил на шее обруч золотой. Стая кашалотов прибилась  к  берегу  в
палящий полдень, пуская фонтаны, барахтаясь на мели. И тут,  из  голодного
города за частоколом - орда карликов в кургузых полукафтаньях, мой  народ,
с мясницкими ножами, бегут, карабкаются, кромсают куски зеленого, ворванью
пропахлого мяса. Голод, чума и бойни. Их кровь в  моих  жилах,  их  похоти
бурлят во мне. Я шел среди них по замерзшей  Лиффи,  другой  я,  подменыш,
среди плюющихся смолой костров. Не говорил ни с кем; и со мной никто.
   Собачий лай приближался, смолкал, уносился прочь. Собака моего врага. Я
стоял неподвижно, безмолвный,  бледный,  затравленный.  Tembilia  meditans
[ужасное помышляя (лат.)]. Лимонный камзол, слуга фортуны, посмеивался над
моим страхом. И это тебя манит, собачий лай их аплодисментов?  Самозванцы:
прожить их жизни. Брат Брюса, Томас Фицджеральд, шелковый  рыцарь,  Перкин
Уорбек, лжеотпрыск Йорка,  в  бело-розовых  шелковых  штанах,  однодневное
диво,  и  Лэмберт  Симнел,  со  свитой  карлов  и  маркитантов,  венчанный
поваренок. Все потомки королей. Рай для самозванцев и тогда и  теперь.  Он
спасал  утопающих,  а  ты  боишься  визга  дворняги.  Но  придворные,  что
насмехались над Гвидо в Ор-сан-Микеле, были у себя в доме.  В  доме...  На
что нам твоя средневековая заумь! Сделал бы ты,  как  он?  Рядом  была  бы
лодка, спасательный буй. Natiirlich [конечно (нем.)], для тебя специально.
Сделал бы или нет? Человек, утонувший девять дней назад  возле  Мейденрок.
Сейчас ждут всплытия. Скажи-ка начистоту. Я хотел бы. Я  попытался  бы.  Я
слабовато плаваю. Вода холодная, мягкая. Когда я окунул голову  в  таз,  в
Клонгоузе. Ничего не вижу!  Кто  там  за  мной?  Скорей  обратно,  скорей!
Видишь, как быстро прилив прибывает со всех сторон, как  быстро  заполняет
все ложбинки песков, цвета шелухи от бобов какао? Если бы под ногами  была
земля. И все равно хочу, чтобы его жизнь была его, а моя моей. Утопленник.
Его человечьи глаза кричат мне из ужаса его смерти. Я... Вместе с  ним  на
дно... Я не мог ее спасти. Вода - горькая смерть - сгинул.
   Женщина и мужчина. Вижу ее юбчонки. Похоже, подоткнуты.
   Их  пес  суетился  возле  осыпающейся  грядки  песка,  рыскал   вокруг,
обнюхивая со всех сторон.  Что-то  ищет,  что  потерял  в  прошлой  жизни.
Внезапно он помчался, как заяц,  уши  назад,  погнавшись  за  тенью  низко
летящей чайки. Резкий свист мужчины ударил в его вислые ухи. Он повернул и
помчался назад, приблизился, мелькающие лапы перешли на рысцу. В червленом
поле олень бегущий,  цвета  природного,  без  рогов.  У  кружевной  кромки
прилива остановился, упершись передними копытами, насторожив уши  к  морю.
Задравши морду, облаял шумные волны, стада моржей. Они  подползали  к  его
ногам, закручиваясь кольцами, вспенивая, каждая  девятая,  белый  гребень,
разбиваясь, расплескиваясь, издалека, из дальнего далека, волны и волны.
   Сборщики моллюсков. Они зашли в воду, нагнувшись, окунули  свои  мешки,
вытащили, вышли обратно. Пес с визгом подбежал к  ним,  вскинулся  на  них
лапами, потом опустил лапы на песок, потом снова вскинул их  на  хозяев  с
немою медвежеватою лаской. Оставленный без взаимности, он потрусил  следом
за ними  на  сухое,  и  тряпка  волчьего  языка  краснопыхтела  из  пасти.
Пятнистое его тело трусцой  выдвинулось  вперед,  потом  вдруг  припустило
телячьим галопом. Собачий труп лежал  у  него  на  пути.  Он  остановился,
обнюхал, обошел кругом, братец, обнюхал тщательней, сделал еще один обход,
быстро, по-собачьи, обнюхивая всю грязную шкуру дохлого пса. Песий  череп,
песий  нюх,  глаза  в  землю,  движется  к  единой   великой   цели.   Эх,
пес-бедолага! Здесь лежит тело пса-бедолаги.
   - Падаль! Живо оттуда, псина!
   Присмирев от окрика, он вернулся, и  несильный  пинок  босой  хозяйской
ноги швырнул его, сжавшегося на лету, за грядку  песка.  Подался  обратно,
описав  вороватую  кривую.  Не  видит  меня.  У  края  дамбы   задержался,
посуетился, обнюхал  валун  и  помочился  на  него,  задрав  заднюю  ногу.
Потрусил вперед, задрал снова заднюю ногу и быстро, коротко  помочился  на
необнюханный валун. Простые радости  бедняков.  Потом  задние  лапы  стали
раскидывать песок; потом передние принялись грести, рыть.  Что-то  он  тут
хоронит,  бабку  свою.  Он  вгрызался  в  песок,  разгребая,   раскидывая;
остановился, прислушался, снова принялся рыть яростными когтями, но вскоре
перестал, леопард, пантера, зачатый в прелюбодействе, пожирающий мертвых.
   После того как он меня разбудил этой  ночью,  тот  же  самый  сон  или?
Постой. Открытая дверь. Квартал  проституток.  Припомни.  Гарун-аль-Рашид.
Ага, постепенькаю. Тот человек вел меня и говорил что-то. Я не  боялся.  У
него была дыня, он ее поднес мне к лицу. Улыбался; сливками  пахнул  плод.
Таков обычай, сказал он. Входи. Красный ковер расстелен. Увидишь кто.
   Взвалив на плечи мешки, тащились они, краснокожие египтяне. Цыгане. Его
посинелые ноги в подвернутых штанах  шлепали  по  сырому  липучему  песку,
темно-кирпичный шарф схлестнул небритую шею. Женской походкой она  семенит
за ним: разбойник и его девка. Добыча их болтается у нее за спиной.  Босые
ноги ее облеплены песком, осколками  ракушек,  волосы  распушились  вокруг
обветренного лица. За своим господином его сподручница - в град столичный.
Когда ночь скроет изъяны тела, она зазывает, закутанная в темную шаль,  из
подворотни, где гадят псы. Дружок ее угощает двух королевских  стрелков  у
О'Локлина на Блэкпиттсе. А подружка, это  по  их  блатной  музыке  маруха,
потому что "Эх,  фартовая  маруха".  Белизна  дьяволицы  под  ее  вонючими
тряпками. В ту ночь на Фамболли-лейн: смердящая сыромятня.

   Эх, фартовая маруха,
   На молодчика присуха!
   Маркоташки-голубки,
   Выйди в ночку под дубки.

   Безотрадное услаждение называет это пузатый Аквинат,  frate  porcospino
[брат-дикобраз (итал.)]. Адам непадший покрывал и не ведал похоти.  Пускай
распевает: _Маркоташки-голубки_. Язык ничуть не хуже,  чем  у  него.  Речь
монахов, четки бормочут у поясов; блатная речь,  литое  золото  брякает  в
карманах.
   Проходят мимо.
   Покосились на мою Гамлетову шляпу. Если бы я тут вдруг оказался  голым?
Я не гол. Через пески всего мира, на запад, к закатным землям их путь,  за
ними пламенный меч солнца. Она  влачит,  транспортирует,  шлеппит,  тащит,
трашинит бремя свое. Прилив по пятам за  ней,  влекомый  луной  на  запад.
Приливы с мириадами островов у нее внутри, кровь, не моя,  ойнопа  понтон,
винноцветное море. Се раба лунная. Во сне влажный знак будит ее в  урочный
час, восстать побуждая с ложа. Брачное ложе, детское ложе, ложе  смерти  в
призрачном свете свечей. Omnis caro ad  te  veniet  [...к  Тебе  прибегает
всякая плоть (лат. Пс. 63, 3)]. Грядет он,  бледнолицый  вампир,  сверкают
глаза сквозь бурю, паруса, крылья  нетопыря,  кровавят  море,  уста  к  ее
лобзающим устам.
   Так. Пришпилим-ка  этого  молодца,  а?  Где  грифель  мой.  Уста  ее  в
лобзанье. Нет. Надо, чтоб  были  двое.  И  склей  их  вместе.  Уста  к  ее
лобзающим устам.
   Его губы ловили и лобзали бесплотные губы воздуха:  уста  к  тому,  чем
породила. Иила, лоно всех могила.  Уста  округлились,  но  выпускали  одно
дыхание,   бессловесно:   ооиииаа:   рев   рушащихся   водопадом   планет,
шарообразных, раскаленных, ревущих: прочь-прроочь-прроочь-прроочь.  Бумаги
мне.  Деньги,  разрази  их.  Письмо  старины  Дизи.  Вот.   Благодарю   за
предоставленную возможность  оторвать  свободный  клочок.  Повернувшись  к
солнцу спиной и низко склонившись к каменному столу, он принялся  строчить
слова. Второй раз забываю взять чистые бланки в библиотеке.
   Тень его лежала на скале, над  которою  он  склонился,  окан