опахшие сигарой, у Длинного Джона на столе. Дыхание? В  нем  только  то,
что съел или выпил. Не тут. В смысле, мужской запах. Скорей связан с  этим
делом, потому что у священников, которые  обходятся  без,  у  них  другой.
Женщины вьются вокруг них, как мухи над патокой. В  алтарь  не  пускают  -
подберутся иначе, любой ценой. Запретный поп сладок. Ах, отче,  а  вам  не
хотелось бы? Пусть я буду первой. Это как-то расходится по  всему  телу  и
все пропитывает. Источник жизни. И запах такой интересный,  странный.  Как
сельдерейный соус. А ну, дай-ка.
   Мистер Блум сунул свой нос. Фук-фук. За. Фук-фук. Пазуху своего жилета.
Миндалем, что ли. Нет. Лимоном. Ах ты, да это ж мыло.
   А кстати-кстати, лосьон-то. Я помню,  еще  что-то  в  голове  было.  Не
зашел, и за мыло не заплатил. Не люблю таскаться  с  бутылочками,  как  та
карга утром. Хайнсу пора бы  уже  отдать  три  шиллинга.  Можно  упомянуть
просто Маэра, чтоб напомнить. Хотя, если он поможет с тем объявлением. Два
и девять. Что он теперь обо мне подумает. Завтра зайти. Сколько  я  должен
вам? Три девять? Два и  девять,  сэр.  Ах,  да.  В  другой  раз  может  не
отпустить в кредит. Вот так и теряют клиентов. В трактирах та же  история.
Иной дождется, пока счет стал в  локоть  длиной,  и  перекочует  в  другое
заведение, а это будет сторонкой обходить.
   Опять этот важный, что уже проходил. Каким его ветром? Едва туда и  уже
обратно. К ужину  минута  в  минуту.  Гладкий,  так  и  лоснится:  недурно
подзакусил. Теперь наслаждается природой. Его молитва  после  еды,  пройти
пешком милю. Наверняка счетец в банке, казенная служба. Можно пойти за ним
по пятам, поставить в глупое положение, как меня мальчишки сегодня. Но это
чему-то учит. Что видит взор его и прочих. Лишь бы женщины не смеялись,  а
остальное какая важность? Можно таким путем разведать.  Или  попробуй  так
угадай, кто он. "Таинственный незнакомец на пляже", премированный  рассказ
мистера Леопольда Блума. Гонорар гинея за столбец.  Как  сегодня  этот  на
кладбище в коричневом макинтоше. Хотя его  фортуна  натерла  себе  мозоли.
Кажется, у здоровых рассасываются. Свист, говорят, насылает дождик. Верно,
идет где-нибудь. В "Ормонде"  соль  влажная.  Тело  чувствует  перемену  в
воздухе. У старушки Бетти суставы ноют. Матушка  Шиптон  пророчила  насчет
кораблей,  что  смогут  в  один  миг  вокруг  света.  Нет.  Это  к  дождю.
Королевская предсказательница. И дальние холмы как будто стали ближе.
   Хоут. Маяк Бейли. Два, четыре,  шесть,  восемь,  девять.  Гляди-ка.  Он
должен мигать, иначе подумают, это дом.  Спасатели.  Грейс  Дарлинг.  Люди
боятся темноты. И светлячки, велосипедисты, им тоже  пора  включать  свет.
Лучше всего сверкают  драгоценные  камни,  алмазы.  Женщины.  Свет  как-то
успокаивает. Ничего нехорошего не случится. Конечно, сейчас лучше,  чем  в
старину. На большой дороге. Кишки тебе выпустят ни  за  что  ни  про  что.
Бывают два типа, когда с кем-то столкнешься. Угрюмые и  любезные.  Пардон!
Нет-нет, ничего. Для поливки растений сейчас  лучшее  время,  сразу  после
захода. Еще немного светло. Красные лучи самые длинные. Вэнс нас учил, как
однажды Жак-звонарь головой свалил  фонарь:  красный,  оранжевый,  желтый,
зеленый, голубой, синий, фиолетовый. А вот и звезда. Венера? Еще  пока  не
скажешь, Вон и вторая, а ночь считается, когда три. Ночные облака, они там
были все время? Словно корабль-призрак. Нет. Погоди. Может,  это  деревья?
Оптический обман. Мираж. Здесь страна заходящего  солнца.  Солнце  гомруля
садится на юго-востоке. Родимая земля, спокойной ночи.
   Роса выпала. Милочка, тебе вредно сидеть  на  камне.  Белые  выделения.
Ребеночек не сможет родиться, разве что будет  такой  силач,  пробьется  с
боем наружу. И сам могу схватить геморрой. Липуч как  простуда  летом  или
как  лихорадка  на  губах.  А  еще  хуже,  если  порежешься  бумажкой  или
травинкой. Трение сидения. Было бы недурно побыть той скалой,  на  которой
она сидела. Ах, милая крошка, ты и сама не знаешь, как ты была  прелестна.
Мне уже начинают нравиться в таком возрасте, зелененькие.  Клюют  на  все,
что им предлагают. Думаю, только в  этом  возрасте  любят  сидеть,  поджав
ноги. Сегодня в библиотеке, дипломницы. Блаженны стулья под ними. Но тут и
вечер влияет. Они все это чувствуют.  Знают  свой  час,  раскрываются  как
цветы, подсолнухи, земляные груши, в  бальных  залах,  люстры,  фонари  на
аллеях. Какой-то ночной цветок у Мэта Диллона в саду, где я поцеловал ее в
плечо. Хорошо бы иметь ее портрет маслом, во весь  рост,  какой  она  была
тогда. И тоже был июнь, когда я за ней ухаживал. Возвращается год. История
повторяется. О горные вершины, я к вам  вернулся  вновь.  Жизнь  и  любовь
путешествуют вокруг нашего маленького шарика. Что же на этот раз? Грустно,
конечно, что она хромая, но надо остерегаться, слишком  уж  не  впадать  в
жалость. Они на этом играют.
   На мысе Хоут сейчас все тихо. И дальние холмы как будто. Там,  где  мы.
Рододендроны. Может быть, я осел. Ему достаются  сливы,  мне  косточки  от
слив. Моя доля. А старый холм этого навидался. Меняются имена - и  только.
Влюбленные знай чмок-чмок.
   Устал я что-то. Хватит уже сидеть? Ох, погоди. Выпила из  меня  мужскую
силу, негодница. Она меня целовала Молодость моя. Больше уж  не  вернется.
Раз в жизни. И у нее. Съездить бы туда завтра. Нет. Это  уже  не  то.  Как
ребенку второй раз в тот же дом. Хочешь нового. Ничто не ново под солнцем.
Долфинс-барн,  до  востребования.  Так  ты  несчастлив  в  семейной?   Мой
противный, мой миленький. В Долфинс-барн играли в шарады у Люка Дойла. Мэт
Диллон со своим выводком дочерей: Тайни, Этти, Флуи, Мэйми, Луи, Гетти.  И
Молли с ними. В восемьдесят седьмом это было.  За  год  до  нашей.  Старый
майор, любитель пропустить рюмочку. Интересно что она единственный ребенок
и я тоже. Все возвращается. Думаешь, убежал и налетаешь  на  самого  себя.
Кружной путь домой самый короткий. И в точности, когда она с ним. Цирковая
лошадь по арене кругами. Мы разыграли Рип  ван  Винкль.  Рип  -  прицепили
Хенни Дойлу репей. Ван - ванна у них в  доме.  Винкль  -  бутылка  вина  и
бумажный куль. А в конце я представил возвращение  Рипа  ван  Винкля.  Она
смотрела, облокотясь на буфет. Мавританские глаза. Проспал двадцать лет  в
Сонной Пещере. Все изменилось. О нем забыли.  Молодые  состарились.  Ружье
заржавело от росы.
   Фрр. Что это тут летает? Ласточка? Никак, летучая  мышь.  Подслеповата,
думает, что я дерево. А нюха разве у птиц нет?  Метемпсихоз.  Они  верили,
что от горя  можно  превратиться  в  дерево.  В  плакучую  иву.  Вон,  вон
полетела. Ишь ты, козявка-нищенка. Где она  живет,  интересно.  Колокольня
виднеется. Верней всего,  там.  Висит  вверх  ногами  и  дышит  святостью.
Видимо, звон вспугнул. А  месса,  кажется,  кончилась.  Все  было  слышно.
Молись за нас. Да молись за нас. Да молись за нас. Повторение, это  ценный
прием. Как в рекламном деле. Покупай у нас. Да покупай  у  нас.  Окошко  в
доме священника светится. За скромным ужином. Помнится, я ошибся в оценке,
когда работал у Тома. На самом деле, там двадцать восемь. У них два  дома.
У Габриэла Конроя брат викарий. Фрр. Снова она. И почему  они  шастают  по
ночам, как мыши. Какая-то помесь. Птицы вообще вроде скачущих мышей. А что
их пугает, свет или звук? Лучше не двигаться. Всякий инстинкт, это  как  у
той птицы, когда захотела пить, догадалась набросать  в  кувшин  камешков.
Похожа на человечка в плаще и с  крохотными  ручонками.  Тонкие  косточки.
Чуть ли не видно  как  поблескивают,  такие  голубовато-белесоватые.  Цвет
зависит от освещения. Например, погляди на солнце, только не щурься, а как
орел, и после на свой башмак: покажется желтое пятно. Хочет поставить свой
штамп на всем. Скажем, этот кот на  лестнице  утром.  Какого-то  торфяного
цвета. Говорят, будто не бывает трехцветных. Неправда. В "Городском гербе"
был тигровый кот, рыжий, черный и белый, и на  лбу  метка  как  буква  эм.
Шкура пятидесяти цветов. Хоут только  что  засветился  как  аметист.  Маяк
сверкнул. Так вот этот мудрец, как бишь его, своим зажигательным  стеклом.
А бывает, вдруг загорится вереск. И не от того, что турист бросил  спичку.
А от чего? Может, от ветра сухие стебли трутся один о другой и загораются.
Или разбитая бутылка в кустах, луч солнца упадет - она  как  зажигательное
стекло. Архимед. Эврика! Память пока работает.
   Фрр, еще раз. Кто знает, чего они без конца летают. За  насекомыми?  На
прошлой неделе пчела  влетела  в  комнату,  гонялась  за  своей  тенью  на
потолке. Может, та самая, что меня ужалила, вернулась проведать.  И  птицы
тоже. Никогда не узнаешь, о чем говорят. Как наше чириканье. А он сказал а
она сказала. Какие им нужны нервы, лететь через океан и  обратно.  Массами
гибнут, штормы, телеграфные провода. И у моряков ужасная жизнь. Громадины,
океанские пароходы, прут, пыхтя, сквозь ночную  тьму,  мычат  как  морские
коровы. Faugh a ballagh! [Дай дорогу! (ирл.)] С дороги, так вашу  перетак!
А другие суденышки, парус что детская рубашонка,  как  пробки  прыгают  на
волне, едва посильней задует. Взять кто женаты.  Не  бывают  дома  годами,
мотаются по разным концам земли. У нее нет концов, круглая. Жена в  каждом
порту, так про них говорят. Суровая у ней жизнь, если не  позволяет  себе,
пока Джонни не явился домой. Если  он  вообще  появится.  Пропахший  всеми
портовыми закоулками. И за что любить море? А они любят. Подняли якорь и в
плаванье, на нем иконка или наплечник на счастье.  Ну  и  что.  А  у  отца
бедного папы над дверью висели эти, как же их, тефилим, нет, как-то иначе,
и полагалось до них дотрагиваться. Исход  из  земли  Египетской  и  в  дом
рабства. Что-то в них есть, во всех этих суевериях, не знаешь ведь,  уходя
в путь, что тебе там грозит. Ухватившись за доску или верхом на бревне,  в
жилетике надувном, цепляется за свою  горемычную  жизнь,  глотает  морскую
воду, и такова его  последняя  выпивка,  перед  тем  как  акулы  разорвут.
Интересно, рыбы страдают морской болезнью?
   А чуть позже - дивная гладь, на небе ни облачка, полное  спокойствие  и
безмятежность. Команда и груз мелким крошевом в брюхе у морского  царя.  С
высоты мирно глядит луна. Не моя вина, храбрецы.
   Последняя запоздалая ракета благотворительного базара Майрас взлетела в
небо  для  сбора  средств  на  нужды  больницы  Мерсера  и,  падая   вниз,
рассыпалась  гроздьями  лиловых  звезд,  среди   которых   сверкала   одна
серебряная. Они  плыли  по  небу,  опускались,  гасли.  Час  сумерек,  час
объятий, обетов. Почтальон с вечернею почтой снует  от  домика  к  домику,
радуя обитателей знакомым двойным постукиваньем,  и  светлячок-фонарик  на
поясе у него мерцает то тут, то там в  кустах  молодого  лавра.  Фонарщик,
подняв высоко свой пальник, зажигает  фонарь,  стоящий  на  Лихи-террас  в
окружении пяти  молодых  деревьев.  Мимо  освещенных  экранов  окон,  мимо
неотличимых садиков несется,  удаляясь,  пронзительный  и  жалобный  крик:
_"Ивнинг телеграф", экстренный выпуск! Итоги скачек на Золотой  кубок!_  и
из дверей дома Дигнамов выбежал мальчуган, окликая вдогонку. Летучая мышь,
попискивая,  металась  взад  и  вперед.  Прилив,  пенистый,  грязно-серый,
набирал силу, подкрадывался к дальним пескам. Хоут укладывался спать, его,
старика, утомил долгий день и чмоканья в рододендронах, и он с приятностью
чувствовал, как ночной ветерок ерошит, почесывает его папоротную шкуру. Он
улегся, но выставил  сторожко  красное  недреманное  око,  дыша  медленно,
глубоко, дремля и бодрствуя в  то  же  время.  И  вдалеке  на  отмели  Киш
плавучий маяк мигал, подмигивая мистеру Блуму.
   Несладко тем парням, которые там.  Сиди,  как  на  привязи.  Ирландское
Управление Маяков. В наказание за грехи. И береговая охрана. У тех ракеты,
багры, буйки, лодки спасательные. Когда ездили  на  морскую  экскурсию  на
"Короле Эрина", бросили им тюк старых газет. Медведи  в  зверинце.  Вшивая
прогулочка. Пьянчуги вылезли протрясти печенку. Блюют через  борт,  кормят
рыбок. Морская болезнь. Все женщины с перепуганными лицами. А Милли как ни
в чем не бывало, хохочет. Голубой шарфик вьется по ветру.  Не  знают,  что
такое смерть, в эти годы. Притом желудки  еще  здоровые.  Зато  их  пугает
потеряться. Когда мы спрятались за дерево в Кромлине. Я был против.  Мама!
Мамочка! Детки в лесу. Еще любят пугать  их  масками.  Или  подкидывать  в
воздух и ловить. У-у, сейчас как брошу и разобьешься. Что тут забавного? А
сами они играют в войну. Со всей серьезностью. Как это  можно  целиться  в
человека из ружья? Бывает иногда само выстрелит.  Бедные  дети.  Ничем  не
болела,  только  крапивница  и  краснуха.  Принес,  помню,  каломель.  Как
полегчало, уснула рядышком с Молли. У них зубы совсем  одинаковые.  Что  в
них любят? Свое подобие? А ведь как-то утром гонялась за ней  с  зонтиком.
Может быть, только так, не больно. Я  щупал  у  нее  пульс.  Бьется.  Была
маленькая ручонка - теперь большая. Дражайший папулька. Рука говорит  все,
когда ее трогаешь. Любила считать пуговицы у  меня  на  жилете.  Помню  ее
первый корсетик. Так смешно было. Грудки уже  начинались.  Кажется,  левая
чувствительней. У меня тоже так. Ближе к сердцу? Если в моде пышная грудь,
вату  подкладывают.  В  период  созревания  боли  по  ночам,  стонала,   я
просыпался. А как испугалась, когда природа в  первый  раз  заявила  ей  о
себе. Бедный ребенок! И для матери это странный  момент.  Вспоминает  свое
девичество. Гибралтар. Вид от Буэна Виста. Башня О'Хара. Птичьи крики  над
морем. Мартышки, один  старый  самец  сожрал  все  свое  семейство.  Заход
солнца, выстрел из пушки - сигнал всем вернуться в крепость.  Смотрела  на
море, когда дала мне ответ. Вечер как сегодня, только ясней,  безоблачней.
Я всегда думала, что я выйду за лорда или за богача со своей яхтой. Buenas
noches, senorita.  El  hombre  ama  la  muchacha  hermosa  [Добрый  вечер,
сеньорита. Мужчина любит красивую девушку (исп.)]. Тогда почему же я? А ты
очень отличался от других.
   Чего я прилип к этой скале как улитка. Такая погода отупляет.  Судя  по
свету, около девяти. На "Лию" или "Лилию Килларни" уже поздно. Домой. Хотя
нет. Вдруг еще не легла. Зайду в  больницу,  проведаю.  Надеюсь,  она  уже
родила. Длинный денек мне выдался. Марта, в баню, на похороны, дом Ключей,
музей и богини. Дедалово пение. Потом этот горлопан у Барни Кирнана. Но  я
там перед ними не спасовал. Пьяные пустозвоны. Как сказал  про  его  бога,
его аж перекосило. Ударом отвечать на удар -  ошибка.  Или  нет?  Нет-нет.
Лучше бы разошлись по домам да там посмеялись  над  собой.  Одно  желание,
собраться всем в кучу да наподдать. Как малые дети, боятся одни  остаться.
А если бы он ударил меня. Посмотрим  с  его  точки  зрения.  Тогда  ничего
ужасного. Может, он и  не  хотел  причинить  боль.  Тройное  ура  Израилю.
Тройное ура его невестке,  которую  он  расхваливал,  с  тремя  последними
зубами во рту.  Тот  же  тип  красоты.  Милейшее  общество  для  светского
чаепития. Сестра жены дикаря с Борнео приехала в наш  город.  Представь-ка
себе такое рядышком с собой поутру. На вкус и на цвет  товарища  нет,  как
сказал Моррис, облобызав корову. Но визит к Дигнамам меня совсем  доконал.
Дом в трауре страшно угнетает, потому что никогда не  известно.  Но  ясно,
что деньги ей требуются. Надо зайти к "Шотландским  вдовам",  раз  обещал.
Странное название. Подразумевает, что непременно мы раньше. Какая-то вдова
возле Крамера - когда это было, в понедельник? - так на  меня  посмотрела.
Схоронила беднягу-мужа и здравствует себе на страховку. Лепта  вдовицы.  А
что такого? Чего ты от нее хочешь? Должна как-то устраиваться,  чтоб  жить
дальше. Вот  на  вдовцов  ужасно  смотреть.  Ходит  словно  потерянный.  У
несчастного О'Коннора жена и пятеро детей отравились  моллюсками.  Сточные
воды. Совсем пал духом. Пусть бы какая-нибудь сердобольная купчиха в шляпе
кастрюлей его пригрела. С физиономией как луна, в  широченном  фартуке,  и
прочно на буксир горемыку. Женские панталоны серой фланели по три шиллинга
за  пару,  фантастическая  дешевка.  Говорят,  дурнушку  полюбишь   -   не
разлюбишь. Только ни  одна  себя  такой  не  считает.  Люби,  лги  и  будь
красивой, потому что завтра умрем. Уж несколько раз его видел, все бродит,
доискивается, кто же сыграл с ним шутку! К.к.: ку-ку. Такая судьба. Выпало
ему, могло мне. Часто с какой-нибудь торговлей бывает так. Словно злой рок
привяжется. Что-нибудь снилось мне этой ночью? Постой. Какая-то  путаница.
Она в красных шлепанцах. Турецких. И в  мужских  брюках.  А  положим,  она
попробует? Понравилась  бы  она  мне  в  пижаме?  Ужасно  трудно  сказать.
Наннетти уехал. С почтовым. Сейчас уже где-то у Холихеда. Надо пробить эту
рекламу для Ключчи. Хайнса  обработать  и  Кроуфорда.  И  гарнитурчик  для
Молли. Ей-то уж есть на что его натянуть. А что это там? Может, деньги?
   Мистер Блум нагнулся и подобрал листок бумаги с песка. Поднес к глазам,
пристально разглядел. Письмо? Нет. Ничего не разобрать. Надо  бы  идти.  В
самом деле. Только устал, не пошевельнуться. Из старой тетрадки.  Все  эти
лунки, гальки, кто их сочтет? Можно найти что угодно. Бутылку с запиской о
зарытых сокровищах, брошенную  при  кораблекрушении.  Почта  для  посылок.
Детишки любят бросать всякие вещи в море. Доверчивость?  Хлеб,  отпущенный
по водам. А это что? Так, чурочка.
   Ох! Измочалила меня эта дева. Уже не чувствуешь себя молодым. А  придет
она сюда завтра? Ждать ее где-нибудь весь век.  Должна  вернуться.  Убийцы
всегда. А я?
   Подобрав маленькую чурку, мистер Блум вяло потыкал ею в песок.  А  если
написать что-нибудь для нее? Может, и сохранится. Только что?
   Я.
   Все равно какой-нибудь косолапый утром  наступит.  Бесполезно.  Или  же
смоет. Прилив доходит сюда. У ее ног была лужица. Наклониться, увидеть там
свое лицо, в темном зеркале, дохнуть на него, пойдет рябью. Кругом  скалы,
покрытые царапинами, рисунками, надписями. Ах, эти ее прозрачные! И они не
знают, к тому же. Что он означает, тот  свет.  Я  назвала  тебя  противным
мальчишкой, потому что мне совершенно не нравится.
   ЕСТЬ. А.
   Места нет. Ну его.
   Мистера Блума башмак медленно затер буквы. Песок гиблая штука.  На  нем
ничего не растет. Все вянет. Здесь нечего опасаться  больших  судов.  Одни
только баржи Гиннесса. Вокруг Киша за восемьдесят дней. Как будто  нарочно
сделано.
   Он отбросил свое стило, и чурка торчком воткнулась в  вязкий  песок.  А
мог бы попусту неделю стараться чтобы вот так. Случай. Мы  больше  никогда
не  увидимся.  Но  это  было  чудесно.  Прощай,  милая,  спасибо  тебе.  Я
почувствовал снова молодость.
   Если бы чуточку вздремнуть. Сейчас около  девяти.  Ливерпульский  давно
ушел. Уже и дымка не видно. И она пусть тоже. Впрочем, она уже. Белфаст. Я
не поеду. Спешить туда, оттуда спешить  в  Эннис.  Пускай  уж  он.  Просто
прикрою на минутку глаза. Не  спать,  только  подремать.  Сон  никогда  не
повторяется точно тот же. Опять летучая мышь.  Никакого  вреда.  Я  только
чуть-чуть.
   Ах милая все твои беленькие девичьи  до  самого  верха  я  видел  шлюха
брейсгердл меня заставила люби липнет мы вдвоем  противный  Грейс  Дарлинг
она с ним в пол в постели метим псу  хвост  безделушки  для  Рауля  какими
духами твоя жена черные волосы вздымались ее  окру  сеньорита  юные  глаза
Малви пухленькие сны вернуться закоулки  Агендат  чаровница-баловница  мне
показала свои на будущий год в панталончиках вернуться на будущий  в  свои
будущий свои будущий.
   Летучая мышь мелькнула. Туда. Обратно. Туда. Мистер Блум с  приоткрытым
ртом, зарыв левый ботинок в песок, накренясь набок,  посапывал.  Я  только
чуть-чуть. Издалека донесся во тьме бой  часов,  и  в  их  мерном  бом-бам
отчетливо слышалось

   Ро-га
   Ро-га
   Ро-га

   Пробили и часы  на  каминной  полке  в  доме  священника,  где  каноник
О'Ханлон,  отец  Конрой  и  препод