ции своим строгим, не проглатывающим ни одной
буквы  голосом,  потом,  припомнив семинарские  занятия, стала "прогрессивно
ласковой", ахнула, разражаясь воспитательской веселостью:
   -- Ну, дорогие детки, теперь все вместе повторим. Итак:
   понедельник?
   Стая заревела:
   -- Понедельник!
   Она, тотчас:
   -- "Закон Божий!"
   Крещеные язычники проревели  слова "Закон Божий". Я свой  голос щадил и
вместо того выбил религиозные слова на a`p`a`me.
   С подачи фройляйн Шполленхауэр они орали у меня за спиной:
   -- "Письмо?!"-- (Мой барабан отвечал дважды.)
   -- "Счет!" -- (Еще один удар.)  Так  продолжался  крик позади меня, так
запевала  Шполленхауэр впереди меня, и я  размеренно, делая хорошую мину при
плохой игре, отбивал счет на моей  жестянке, пока Шполленхауэрша -- уж и  не
знаю,  какая  муха  ее  укусила, --  не вскочила с места,  явно  озлясь,  но
озлилась она вовсе  не на придурков,  что сидели позади меня, нет, это из-за
меня ее щеки вспыхнули лихорадочным румянцем, это  безобидный барабан Оскара
стал   для   нее   камнем  преткновения,  достаточным,  чтобы  приняться  за
наделенного чувством ритма барабанщика.
   - Оскар, а теперь слушай меня. Четверг: краеведение!
   Пренебрегая словом "четверг", я шесть раз ударил по барабану, обозначив
"краеведение", два раза  -- "письмо" и один раз -- "счет", а "закон Божий" я
отметил, как и  положено, не четырьмя ударами, а вразбивку, два раза по два,
исключительно благодетельными ударами барабана. Но Шполленхауэрша не оценила
моей точности. Ей вообще надоел барабанный бой. Десятикратно, как и немногим
раньше, она показала мне свои коротко обрезанные ногти и десятикратно хотела
схватить барабан. Однако, прежде чем она  успела коснуться моей  жестянки, я
уже издал  свой  стеклоразрушительный крик,  который лишил  три  превышавших
размерами обычные классных окна их верхней части. Жертвой второго крика пали
средние стекла. Мягкий  весенний воздух беспрепятственно ворвался в комнату.
То обстоятельство, что третьим криком я изничтожил и нижние стекла, было, по
сути, излишней  наглостью, потому что  уже  после падения  верхних и средних
стекол Шполленхауэрша втянула свои  когти. Вместо того чтобы из чистого и--с
точки зрения  искусства --  бессмысленного озорства  расправиться с  нижними
стеклами,  Оскар,  видит  Бог,  поступил  бы  куда  умней,  проследи  он  за
отпрянувшей  Шполленхауэршей.  Черт  знает,  откуда  она   наколдовала  свою
камышовую  трость.  Но  трость  вдруг  возникла,  подрагивая  в  том   самом
перемешавшемся с дуновением весны воздухе, и сквозь  эту воздушную смесь она
со  свистом  взмахнула  тростью,  сделала  ее  гибкой,  голодной,  жаждущей,
одержимой  мечтой  о  лопающейся под  ударами коже, о  свисте  "с-с-с-с",  о
множестве  завес,  которые  способна  заменить  быстрая  трость при  полном,
всеобщем удовлетворении. И она ударила тростью по крышке моей парты, так что
фиолетовым язычком подпрыгнули чер- нила в чернильнице. И когда я не пожелал
подставить ей руку, она ударила по моему барабану, ударила по моей жестянке.
Она, какая-то Шполленхауэрша, ударила по моему жестяному барабану! Какое она
имела право ударить? Ладно, если ей так уж хотелось  ударить, пускай, но при
чем  тут мой барабан? Ей что, не хватает  чисто намытых оболтусов  у меня за
спиной? Ей понадобилась-именно моя жесть? Ей,  которая ничего, ровным счетом
ничего не смыслит в барабанном  бое, ей обязательно надо было  лезть к моему
барабану? А что это блестит у нее в глазах? Как называется зверь, пожелавший
ударить? Из какого он сбежал зоопарка, какой алчет пищи, чего ищет? В Оскаре
нечто  поднялось, его толкало нечто, возникшее неизвестно  из каких  глубин,
сквозь  подметки,  сквозь подошвы  наверх,  нечто, овладевшее его голосовыми
связками,  и оно побудило  Nqj`p`  испустить  истошный крик, которого вполне
хватило  бы,  чтобы  оставить   без   единого  стекла  целый,  великолепный,
прекраснооконный, вбирающий свет, преломляющий свет готический собор. Короче
говоря, я сотворил двойной крик, поистине обративший в прах оба стекла очков
Шполленхауэрши. Моргая под слегка кровоточащими  бровями  сквозь  совершенно
пустую оправу,  она отступила  назад и  под конец  начала  некрасиво  и  для
учительницы слишком несдержанно рыдать,  а банда  за моей спиной примолкла в
страхе,  частично  скрываясь  под скамейками, частично выбивая зубами дробь.
Некоторые  даже переползали со  скамейки на скамейку, поближе к матерям. Те,
однако, поняв,  что я натворил, начали искать виноватого, хотели наброситься
на мою матушку и непременно набросились бы, если бы я, прихватив барабан, не
сполз  со  скамьи.  Мимо  полуослепшей  Шполленхауэрши  я  пробился  к своей
окруженной  фуриями матери, схватил  ее за  руку и увлек из класса "1А", где
гуляли  сквозняки. Гулкие  коридоры. Каменные ступени для великанских детей.
Крошки хлеба в гранитных чашах с фонтанчиками. В открытом спортзале тряслись
под перекладиной мальчиппЙКт Матушка все  еще держала в руках бумажку. Перед
порталом школы  имени  Песталоцци  я  отобрал  у  нее  бумажку  и скатал  из
расписания уроков лишенный смысла бумажный  шарик. Однако фотографу, который
между колоннами  портала караулил первоклассников в  сопровождении матерей и
фунтиков, Оскар  разрешил  сфотографировать себя и  свой  не потерявшийся во
всей  этой  сумятице фунтик. Выглянуло солнце, над  головой  у  нас  жужжали
классные  комнаты.  Фотограф  поставил  Оскара  на  фоне  классной  доски  с
надписью: "Мой первый день в школе".





РАСПУТИН И АЗБУКА

   Повествуя  моему другу  Клеппу  и вполуха  внимающему санитару  Бруно о
первой  встрече Оскара  с  расписанием, я только  что  сказал: на той доске,
которая  давала  фотографу  традиционный задник  для  того,  чтобы снимать в
формате  почтовой открытки шестилетних мальчиков  при  ранцах  и  фунтиках с
гостинцами, было написано: "Мой первый день в школе".
   Разумеется,  эту надпись могли прочесть лишь мамаши, стоявшие за спиной
у фотографа  и еще более  взволнованные, чем  их  дети. А мальчишки  на фоне
доски могли лишь через год, когда новые первоклассники приступали на Пасху к
занятиям,  либо  по  оставшимся  у   них   фотографиям  догадаться,  что  те
неслыханной красоты снимки были сделаны по поводу их первого учебного дня.
   Буквы   зюттерлиновского   шрифта   с   ложными,    подбитыми   изнутри
закруглениями ползли по доске  злобными остриями, выводили  меловую надпись,
возвещавшую  новый отрезок  жизни.  На  самом  деле зюттерлинов-ская  готика
годится  лишь  для  всего броского, кратко  сформулированного, например  для
лозунгов  дня. Существуют  также известные документы, которых мне  хоть и не
довелось видеть, но которые я тем не менее могу себе представить написанными
только этим шрифтом.
   Мне  видятся справки о  прививках, спортивные грамоты  и написанные  от
руки смертные приговоры. Уже в тот день, когда я сумел проникнуть в сущность
этого шрифта, хоть  и не умел  еще  читать, двойная  петля  зюттерлиновского
готического  "М",  с  которого  начиналась пропись, коварно,  издавая  запах
пеньки, напомнила мне эшафот.  И однако же, я был бы  куда как рад не только
догадываться о смысле написанного, но и читать букву за  буквой. Пусть никто
не  подумает,  будто свою  встречу с фройляйн Шполленхауэр,  когда я  пением
резал  стекло  и  мятежно барабанил в  знак  протеста,  я  провел  с позиций
превосходства, ибо  уже овладел  азбукой.  Нет и  еще раз  нет. Я  прекрасно
понимал, что, проникнув в скрытый смысл зюттерлиновского  шрифта, ничего еще
не достиг, что мне  не  хватает  элементарных школьных знаний.  Жаль только,
Оскару  не  понравился метод, с помощью которого некая фройляйн Шполленхауэр
надумала вести его к этим  знаниям. А  потому,  покидая  школу, я  вовсе  не
принял  твердого  решения: мой  первый  школьный  день да будет и последним.
Последний день,  учиться  лень. Ничего  подобного!  Уже  в  то время,  когда
фотограф увековечивал меня, я  думал:  "Вот ты стоишь перед школьной доской,
возможно, под  очень  важной, возможно,  под  судьбоносной надписью.  По  ее
внешнему  виду  ты,  конечно,  можешь  судить  о  надписи,  перечислить  все
ассоциации  типа  "одиночная  камера",  "предварительное  заключение",  "под
надзор полиции" и  "раз-два-взяли",  но  растолковать  ее  ты  не  способен.
Вдобавок, несмотря  на  все  твое вопиющее к облачному небу  невежество,  ты
решил  ни  когда  более  не  переступать  порога  этой  школы с  ее  твердым
расписанием. Итак, Оскар,  где ты собираешься  изучать прописные  и строчные
буквы алфавита?"  К выводу, что  на  свете  существуют  большие  и маленькие
буквы, я, которому за глаза хватило бы одних маленьких, пришел на  основе не
поддающегося  замалчиванию  факта,  что существуют  большие  люди, сами себя
величающие взрослыми.  Мы  не устаем  подтверждать  право  на  существование
больших и  маленькихьбукв наличием большого и  малого катехизиса, большой  и
малой  таблицы  умножения,  а  во  время  государственных  визитов  речь,  в
зависимости  от количества задействованных  дипломатов в парадных мундирах и
санов ников, идет о большом либо о малом вокзале.
   Ни Мацерат, ни матушка в течение последующих  месяцев  не думали о моем
образовании.   Родители   решили  ограничиться  первой,  столь  тягостной  и
постыдной для матушки,  попыткой  отдать меня в школу. Теперь  они вели себя
как дядя  Бронски,  вздыхали,  глядя  на меня  сверху вниз,  ворошили старые
истории, например мой третий день рождения. "Незахлопнутая крышка! Это ты ее
не захлопнул, верно? Ты был на кухне,  а потом спустился в погреб, верно? Ты
достал на десерт банку  с фруктовым  компотом, верно? А крышку  за  собой не
захлопнул, верно?"
   Верно было все, в чем матушка упрекала Мацерата, и -- как  мы  знаем --
все было неверно. Но  Мацерат  нес бремя вины и даже иногда плакал, ибо  дух
его  способен был  смягчаться. Тогда матушке и Яну Бронски  приходилось  его
утешать,  и  меня,  Оскара,  называли  крестом, который надо нести, судьбой,
которую нельзя  умолить,  испытанием, про которое невозможно сказать, за что
оно тебе ниспослано.
   Иными словами, от этих тяжко испытуемых, задавленных неумолимой судьбой
крестоносцев помощи ждать  не следовало. Тетя  Хедвиг Бронски, которая часто
заходила за  мной, чтобы  я поиграл в песочнице  штеффе-новского  парка с ее
двухлетней  Маргой,  как  учительница  в  счет  не  шла:  она  unr|  и  была
добродушная, но глупа прямо до святости. Одновременно мне  пришлось выкинуть
из головы Ингу, сестру у доктора Холлаца, хоть та и не была ни  добродушной,
ни глупой: дело в  том, что она  была умная,  не просто помощница  во  время
приемных часов, а незаменимая ассистентка, поэтому времени у нее для меня не
оставалось.
   По  нескольку   раз  на  дню  я  одолевал  более  ста  ступенек  нашего
пятиэтажного  дома,  ища подмоги, барабанил на  каждой площадке, нюхал,  что
будет сегодня на обед  у каждого из девятнадцати семейств, и, однако же,  не
стучал ни  в  одну  дверь, так  как ни в старике  Хайланде, ни  в  часовщике
Лаубшаде и уж подавно ни в толстой фрау Катер или --  при всей симпатии -- в
мамаше Тручински не видел своего будущего наставника.
   Правда, под самой крышей обитал музыкант и  трубач  Мейн. Господин Мейн
держал четырех кошек и всегда был пьян. Он играл танцевальную музыку  в кафе
"Цинглерова горка", а в сочельник вместе с пятеркой таких же  забулдыг месил
снег по улицам и с помощью хоралов пытался одолеть жестокий  мороз. Я как-то
застал его на чердаке: в черных брюках  и белой нарядной рубашке он лежал на
спине, перекатывая необутыми ногами пустую бутылку из-под можжевеловой водки
и дивно играя на трубе. Не отрывая жесть  от губ и лишь чуть поведя глазами,
чтобы искоса поглядеть  в мою  сторону -- а стоял  я  как раз за  ним, -- он
воспринял меня вполне уважительно как  барабанщика-аккомпаниатора. Его жесть
была ему не  более  дорога, чем моя. Наш  дуэт загнал на крышу  его  четырех
кошек и заставил черепицу слегка вибрировать.
   Когда  мы  завершили  игру  и опустили  жесть,  я извлек из- под своего
пуловера  старую  газету  "Новейшие  вести",  разгладил  бумагу,  присел  на
корточки перед трубачом, сунул ему под нос это чтиво и потребовал  преподать
мне большие и маленькие буквы.
   Но господин Мейн, едва покончив с трубой, погрузился в сон. В его жизни
существовало лишь  три истинных состояния:  бутыль с можжевеловкой,  труба и
сон. Мы  еще  не  раз, точнее говоря, вплоть  до тех  самых пор, пока он  не
поступил в качестве музыканта к конникам СА и не отрекся на несколько лет от
можжевеловки,  разыгрывали  с  ним  на  чердаке  дуэты  без  предварительных
репетиций,  разыгрывали для  труб,  черепиц,  голубей  и  кошек, но  на роль
учителя он никак не годился.
   Тогда я попытал  счастья  у зеленщика  Греффа. Без барабана, потому что
Грефф  не  жаловал  барабан,  я неоднократно посещал  подвальную  лавку, что
расположилась наискось  против нашей.  Казалось бы,  здесь наличествуют  все
предпосылки  для  углубленных  занятий,  недаром же  по  всей  двухкомнатной
квартире, на прилавке, под прилавком,  даже в сравнительно сухом погребе для
картошки  лежали  книги  -- книги  приключений,  книги  песен,  "Херувимский
странник", труды Вальтера Флекса, "Простая  жизнь" Вихерта, "Дафнис и Хлоя",
монографии  о художниках, кипы спортивных журналов, иллюстрированные тома  с
полуобнаженными мальчиками, которые бог весть почему гонялись за мячом, чаще
всего между  дюнами, на  берегу,  демонстрируя умащенную маслом мускулатуру.
Уже  в  те  времена  у  Греффа  были  неприятности с лавкой.  Контролеры  из
Пробирной палаты обнаружили при проверке его весов и гирь  кой-какие изъяны.
Прозвучало словечко  "обвес". Пришлось Греффу платить  штраф  и обзаводиться
новыми гирями. И в таком горестном состоянии Греффа  могли  p`gbeqekhr| лишь
книги, да вечерние встречи со  скаутами, да походы с ними  по выходным дням.
Он почти  не обратил внимания на мой приход и продолжал заполнять ценники, я
же, используя благоприятную ситуацию, схватил три  или четыре белые картонки
и красный карандаш, после чего с великим тщачием, используя уже  надписанный
картон  как основу, начал усердно имитировать на нем  зюттерлиновский шрифт,
чтобы привлечь внимание Греффа. ho Оскар  был,  должно быть, на  его взгляд,
слишком  мелкий,  не большеглазый и  не  бледный.  Тогда я  отложил  красный
карандаш,  выбрал  себе  книжку,  полную бросающихся Греффу в глаза голышей,
постарался привлечь его внимание, держа снимки нагибающихся, подтягивающихся
мальчиков,  которые,  как  мне  казалось, чем-то привлекательны  для Греффа,
наклонно, чтобы и он мог  их видеть. А поскольку зеленщик,  когда в лавке не
было  покупателей,  желавших купить  свеклы, слишком  старательно  выписывал
цифры на ценниках,  мне пришлось более звучно шлепать переплетами либо шумно
и  быстро  перелистывать страницы,  чтобы он вынырнул  наконец  из-за  своих
ценников и принял участие во мне, не умеющем читать. Скажу прямо: Грефф меня
так и не понял. Когда в  лавке находился кто-нибудь из его  скаутов, а после
обеда  там  всегда толпилось двое-трое  младших  командиров,  он и вовсе  не
замечал Оскара.  Когда же  Грефф был один,  он мог, осердясь  на то, что ему
мешают заниматься ценниками,  вскочить с  нервическим раздражением и сердито
скомандовать: --  Оскар!  Оставь книгу в покое! Тебе  с ней все равно делать
нечего. Ты для нее  слишком мал  и слишком  глуп. Еще испортишь. Она  стоила
больше  шести  гульденов. Если  хочешь  играть,  здесь  хватает  картошки  и
капусты. Затем он отобрал  у меня книжку,  полистал ее,  не меняя  выражения
лица, а меня бросил посреди капусты савойской, капусты брюссельской, капусты
красной, капусты белокочанной, посреди репы и бульбы изнывать в одиночестве:
ведь у  Оскара при  себе барабана  не было. Существовала  еще,  правда, фрау
Грефф,  и, отвергнутый  зеленщиком, я  чаще  всего прокрадывался  в  спальню
супругов. Фрау Грефф в ту  пору уже несколько  недель не вставала с постели,
вид у нее был  больной, от нее пахло прелой  ночной  рубашкой,  и, хотя  она
много чего брала в руки, книг, по которым мне можно бы учиться, она не брала
вовсе.  С  налетом легкой  зависти Оскар разглядывал на спинах у  ровесников
школьные ранцы,  по  бокам  которых болтались губки  и тряпки  для  аспидной
доски. И однако же, он не припомнит, чтобы хоть  раз  у него мелькнули мысли
такого рода: "Ты сам заварил эту кашу, Оскар.  Мог бы  сделать хорошую  мину
при  школьной  игре.  Мог  бы   не  портить  на  веки  вечные  отношения  со
Шполленхауэршей. Эти оболтусы  тебя  обгоняют!  Они уже знают  назубок  весь
алфавит, а ты даже не  умеешь правильно  держать  в руках "Новейшие вести"".
Как я  уже сказал, легкой зависти,  но не  более  того. Ибо достаточно  было
элементарной пробы на запах, чтобы  навсегда отвергнуть эту самую школу. Вам
хоть раз доводилось принюхиваться к плохо промытым по луискрошившимся губкам
и  тряпкам  около  пожелтевшей  по  краям,  облупившейся  доски,  которые  в
наидешевейшей   коже   школьных   ранцев   хранят   испарения   всевозможных
чистописании,   запах   большой  и  малой  таблицы   умножения,  осклизлость
скрипящих, застревающих, выскальзывающих из  psj, увлажненных слюной мелков?
Порой, когда ученики, возвращаясь из  школы, неподалеку  от  меня  скидывали
ранцы, чтобы поиграть в футбол или просто в мяч,  я наклонялся к сохнущим на
солнце губкам  и представлял себе,  что, ежели существует на  свете  сатана,
именно у него под мышками  вызревает  такой кисловатый  дух. Короче, школа с
аспидными  досками была  мне никак не по  вкусу. Хоть  Оскар и не рискнул бы
утверждать,  что  Гретхен  Шефлер,  которой  в   непродолжительном   будущем
предстояло  взять   на  себя  заботу  об  его  образовании,  воплощала   его
представления  о  хорошем  вкусе.  Вся обстановка шефлеровской квартиры  при
пекарне  на  Кляйнхаммервег  оскорбляла меня.  Эти  салфеточки,  эти вышитые
гербами  подушечки,  эти  притаившиеся  в  углах  дивана куклы, эти плюшевые
зверушки, куда ни ступи, этот фарфор,  при виде которого  хотелось  призвать
слона, туристские сувениры, куда ни глянь, начатое вязанье крючком, спицами,
вышивки,  плетение, макраме, кружева на коклюшках, кружевные  окантовки.  По
поводу  этого  премиленького,  очаровательно уютненького, удушающе  тесного,
зимой чересчур  натопленного, летом отравленного цветами жилья я нахожу лишь
одно  объяснение:  Гретхен Шефлер не  имела  детей,  а была бы куда как рада
иметь их,  чтобы обшивать и  обвязывать, куда как рада, кто бы ни  был  тому
причиной, сам ли Шефлер, она ли, ах, как  бы она хотела -- прямо так и съела
бы --  ребеночка для обвязывания, для  украшения бисером, для окантовки, для
вышивки крестиком. И тут явился  я, чтобы изучать большие и маленькие буквы.
Я очень старался не повредить какой-нибудь туристский  сувенир, какое-нибудь
фарфоровое изделие. Мой  стеклоубийственный голос  я, так  сказать,  оставил
дома,  я  как бы  пропустил  мимо ушей  заявление  Гретхен,  что  хватит уже
барабанить,  после чего, улыбаясь  золотыми  и лошадиными зубами, она  взяла
барабан  у меня с колен и положила  мою жестянку между плюшевых медведей.  Я
подружился  с   двумя  кукляшками,  прижимал  их  к  себе,  перебирал,   как
влюбленный, реснички  этих  всегда  с  удивлением  взирающих дам, чтобы  моя
неискренняя, но выглядящая тем подлиннее дружба  с  куклами сумела оплести и
вязаное сердце Гретхен -- две лицевых, две изнаночных. План оказался неплох.
Уже при  втором  моем визите  Гретхен  распахнула  мне  свое  сердце, верней
сказать, она распустила его, как распускают чулки, показала мне всю длинную,
уже непрочную, с  узелками в нескольких  местах нить,  распахнув передо мной
все  шкафы,  сундуки и ларцы,  разложила передо мной  расшитый бисером хлам,
продемонстрировала  мне  столько  детских  кофточек,  детских