куда  Клепп,  собственно,  знает  его.  Клепп  разыграл  глубокое
возмущение: да кто ж не  знает Шму?! На улице только и слышно: а  вон  и Шму
пошел, сейчас придет  Шму, вы Шму  видели, а куда это  у нас делся Шму, а он
сегодня воробьев стреляет.
   Возведенный Клеппом до уровня мировой знаменитости, Шму  предложил  нам
сыграть, полюбопытствовал, как нас всех  зовут, пожелал послушать что-нибудь
из нашего репертуара,  услышал тигриный регтайм,  после  чего  подозвал свою
жену, которая сидела в меховой шубе на камне над струями Рейна и размышляла.
Ока явилась  в мехах, и  нам  пришлось повторить  свой номер,  мы выдали  на
высшем уровне "High Society", и она, вся в мехах, изрекла, когда мы кончичи:
   -- Фредч, ты ведь кмс1:'!'э sto искал для своего погребка.
   Он, судя по  всему, разделял ее мтапие, сразу поае-рил, что давно искал
нас и вот теперь нашел, но сперва,  задумавшись и, может, что-то подсчитывая
в уме, весьма искусно вжикнул несколькими камешками по поверхности Рейна,  а
уж потом предложил: играть в Луковом погребке с  девяти вечера до двух ночи,
по десять марок на человека за вечер, ну или, скажем, по двенадцать, а Клепп
сказал тогда --  семнадцать,  чтобы Шму сподручнее было сказать  пятнадцать,
Шму тем не менее сказал четырнадцать пятьдесят, и мы ударили по рукам.
   Если глядеть с улицы,  Луковый погребок был схож со множеством новейших
небольших погребков,  которые еще  и тем отличаются от более старых, что они
гораздо  дороже.  Причину  дороговизны  можно   искать   в   экстравагантном
внутреннем  убранстве погребков, по большей части слывущих артистическими, а
также в  их названиях, ибо  они  изысканно именовались  "Равиоль-чики",  или
таинственно-  экзистенциально "Табу", или  остро и  жгуче "Паприка", а то  и
вовсе "Луковый погребок".
   Слова "Луковый погребок"  и наивно пронзительный портрет луковицы  были
выписаны с нарочитой безыскусностыо на эмалированной табличке, а табличка на
старонемецкий манер висела на чугунном кронштейне  со множеством  завитушек.
Выпуклые  стекла  зелено-пивного цвета  закрывали единственное  окно.  Перед
крытой  суриком  железной  дверью, которая  в  лихие  года  закрывала,  надо
полагать, вход в бомбоубежище, стоял швейцар в деревенской овчине. В Луковый
погребок не пускали всех без разбору. Особенно по  пятницам, когда недельная
получка обращалась в пиво, отваживали жителей  Старого города, тем более что
погребок был бы им и не по карману.  Луж кого туда пускали, тот за суриковой
дверью  спускался  на пять  бетонных  ступеней, оказывался посреди  Площадки
размером метр на метр -- плакат с выставки Пикассо делал даже такую площадку
приглядной и оригинальной, -- спускался еще ниже, на сей раз это были четыре
ступеньки, и оказывался против гардероба. "Платить просим потом" --  взывала
картонная  табличка,  и  молодой человек  при  вешалке  --  по большей части
бородатый ученик Академии художеств -- никогда не брал деньги вперед, потому
что Луковый погребок был заведением хоть и дорогим, но солидным.
   Хозяин лично  встречал  каждого гостя, сопровождая  это  таким активным
движением  бровей, такими  жестами, словно ему предстояло  начинать с каждым
очередным гостем обряд рукоположения.  Звали хозяина,  как нам уже известно,
Фердинанд Шму, от случая  к случаю  он стрелял  воробьев и испытывал тягу  к
тому обществу, которое после  денежной реформы  формировалось в Дюссельдорфе
довольно быстро, в других местах тоже, хотя и медленнее.
   Собственно,  Луковый погребок --  и тут  мы вполне  можем  убедиться  в
солидности процветающего  ночного заведения  -- был  самый настоящий погреб,
даже несколько  сырой. Его вполне  можно было уподобить длинной, с  холодным
полом кишке,  размерами  четыре  на восемнадцать,  обогреваемый  двумя, тоже
настоящими, печками- буржуйками. Правда,  если судить строго,  это  все-таки
был не совсем погреб. Потолок у него разобрали и увеличили кверху, прихватив
квартиру  первого этажа, значит, и окно в нем  было  не настоящим подвальным
окном,  а  окном  бывшей  квартиры  первого  этажа,  что  несколько  умаляло
солидность процветающего ночного заведения. Но  раз уж из окна можно было бы
смотреть, если бы его не застеклили утолщенными круглыми стеклами, и раз уж,
таким образом, в увеличенном кверху погребе надстроили галерею, куда попасть
можно было  по чрезвычайно  оригинальной  лестнице, как бы заимствованной из
курятника,  это  все-таки  дает  повод  считать  погребок  серьезным  ночным
заведением, пусть даже погребок  не был погребом в истинном смысле слова, но
с какой стати ему и быть таковым?
   Да,  Оскар еще забыл сказать, что ведущий на галерею насест  для кур не
был собственно насестом,  а был  скорее  своего рода  трапом,  потому что по
левую  и  по  правую  сторону  этой  чрезвычайно  опасной из-за ее  крутизны
лестницы можно было  придерживаться  за  неслы  ханно оригинальные  бельевые
веревки,  все  сооружение малость качалось,  наводило  на  мысли  о  морском
путешествии и делало погребок еще более дорогим.
   Карбидные лампочки, как те, что носят с собой шахтеры, освещали Луковый
погребок, источали карбидный запах -- что в свою очередь увеличивало цены --
и  как  бы перемещали  платежеспособных  посети•гелей  Лукового  погребка  в
штольню ну, скажем, калиевого рудника на глубине девятьсот пятьдесят метров:
обнаженные  по  пояс  забойщики  работают  с породой,  вскрывают  жилу, ковш
выносит  руду на поверхность, лебедка  воет,  наполняя вагонетки,  и  далеко
позади, там, где штольня сворачивает на Фридрихсхаллдва, мерцает огонек, это
оберштейгер,  он  приходит,  он  говорит:  "Счастливо  на-гора",  взмахирает
карбидной  лампой, которая  выглядит  точно так/же,  как  те,  что висят  на
некрашеных, небрежно выделенных стенах Лукового погребка, висят, и светят, И
пахнут, и поднимают цены, и создают оригинальную атмосферу.
   Неудобные сиденья,  простые  грубые  ящики, обтянутые  мешками  из- под
лука,  зато деревянные  столы сверкают, выскобленные до блеска,  манят гостя
покинуть  рудник  и перейти  в приветливую крестьянскую горницу, какие порой
видишь в кино.
   Ну вот,  собственно, и все! Да, а стойка? Никаких стоек нет и в помине.
Господин  кельнер,  пожалуйте  карту.  Ни  кельнера,  ни  карты.  Еще  можно
упомянуть  нас, "Троицу с берегов  Рейна". Клепп,  Шолле и Оскар сидели  под
насестом, который,  собственно,  был  не  насестом,  а трапом,  приходили  в
девять, доставали  свои инструменты и  примерно в десять начинали играть. Но
поскольку сейчас всего четверть десятого, о нас еще пока говорить рано. Пока
еще стоит  поглядеть  на пальцы Шму,  которыми он,  случается,  держит  свою
мелкокалиберку.
   Как  только  погребок  заполнится  гостями  --  а  наполовину  здесь  и
означало: заполнится, -- Шму, хозяин, накидывал кашне. У кашне -- ярко-синий
шелк -- был свой узор, специальный узор, а упоминается оно здесь потому, что
накидывание кашне  имело  особое  значение.  Узор  его  можно  описать  так:
золотисто-желтые луковицы. Лишь когда Шму обматывал шею этим шарфом, вечер в
Луковом погребке считался открытым.
   Гости:  бизнесмены, врачи, юристы,  люди искусства, театрального  тоже,
журналисты,  киношники, известные  спортсмены, также и высокие чиновники  из
земельного  правительства,  -- короче,  все  те,  кто сегодня  именует  себя
интеллигенцией,   --  сидели   на   обтянутых  джутом  подушках   с  женами,
секретаршами, подругами, художницами, также и с подругами мужского пола и --
пока Шму не обмотал вокруг шеи кашне с луковицами -- беседовали приглушенно,
я бы даже  сказал,  с  натугой, почти  удрученно. Люди  так и  эдак пытались
завязать разговор, но ничего у  них не выходило, несмотря на самые серьезные
намерения, их  проносило мимо проблем, хотя уж они-то дали бы  себе волю, уж
они-то выложили бы все, что думают, что  засело  в печенках, что накипело на
сердце, во всю глотку, чтоб голова в этом не участвовала, высказать страшную
правду,  показать  человека  голым,  --  хотели  и  не  могли.  Там   и  сям
проглядывали  смутные очертания  погибшей  карьеры, рухнувшего брака.  Вон у
того  господина  с умной массивной  головой и легкими, почти изящными руками
как будто неприятности с сыном, которого не устраивает прошлое отца. Обе все
еще  недурно  выглядящие при свете  карбидных ламп  дамы  в  норке  вроде бы
утратили веру, открытым остается только один вопрос: веру во  что именно? Мы
еще  ничего не знаем о прошлом  господина с массивной головой и о том, какие
неприятности устраивает ему сын из-за этого  прошлого, об этом речь не вдет,
словом,  все это похоже  --  уж  простите  Оскару  подобное  сравнение -- на
курицу, готовую снестись: все тужится, тужится -- и никак.
   Вот в Луковом погребке и тужились безуспешно,  пока хозяин Шму в особом
кашне не возникал ненадолго, с  благодарностью выслушивал всеобщее радостное
"ах!", после чего скрывался, опять- таки  на несколько минут, за портьерой в
конце погребка, где были туалеты и кладовые, скрывался -- и снова выходил.
   Но почему  полуоблегченное,  еще  более радостное  "а-з.-ах!" встречало
его,  когда  он  вторично  являлся своим  гостям?  Вот  хозяин процветающего
ночного заведения исчезает за портьерой, берет что-то в кладовой, вполголоса
ругается  немножко со  служительницей  при  туалетах, которая  сидит  там  и
листает  иллюстрированный  журнал,  вновь появляется из-за  портьеры,  и его
встречают приветствиями -- как спасителя, как чудесного, волшебного дядюшку.
   Шму  являлся  перед  своими гостями  с  надетой  на  руку  корзиночкой.
Корзиночку   покрывала  голубая  клетчатая   салфетка.  На  салфетке  лежали
деревянные дощечки, вырезанные в форме свиней и  рыб. Эти чисто выскобленные
дощечки хозяин Шму  раздавал своим  гостям,  ухитряясь при  этом  отвешивать
поклоны и рассыпать комплименты, которые наводили  на мысль, что его  юность
прошла  в  Будапеште  и  в   Вене:  улыбка  Шму  напоминала   улыбку  копии,
нарисованной с копии якобы подлинной "Моны Лизы".
   Гости,  однако,  с полной  серьезностью брали  дощечки. Некоторые  даже
обменивались ими. Сердцу  одного были милы  контуры  свиньи, другой  --  или
другая, если  речь  шла о  даме, -- предпочитал  ординарной домашней  свинье
исполненную таинственности  рыбу. Они  обнюхивали свои  дощечки, двигали  их
взад и вперед, а хозяин Шму,  обойдя также и всех гостей на  галерее,  ждал,
пока дощечки прекратят движение.
   Тогда --  и этого  ждали все сердца -- тогда он, мало  чем отличаясь от
фокусника,  снимал  салфетку:  корзинку  закрывала  вторая  салфеточка,  под
которой, не заметные с первого взгляда, лежали ножи.
   И как раньше Шму обходил гостей с дощечками, так обходил он их теперь с
ножами. Но  этот второй  обход  он  совершал  быстрее, усиливая  напряжение,
которое помогало ему вздувать цены, и комплиментов он больше  не рассыпал, и
менять ножи тоже  не  разрешал,  теперь  его движениям была  присуща  хорошо
рассчитанная  поспешность.  "Готово,  внимание,  але-гоп!" -- восклицал  он,
срывал с корзины салфеточку, запускал туда руку  и оделял, наделял, одаривал
народ, был щедрым дарителем, обеспечивал своих гостей, раздавал им луковицы,
те, что, чуть стилизованные и золотисто- желтые, красовались  на его  кашне,
самые  обычные  луковицы,  клубнеплоды, не  луковицы тюльпанов,  а луковицы,
которые  покупает хозяйка, луковицы,  которые продает  зеленщица,  луковицы,
которые  высаживает  и  собирает  крестьянин, или  крестьянка, или батрачка,
луковицы,  которые можно встретить на натюрмортах голландских миниатюристов,
где  они изображены с  большей или  меньшей  степенью  достоверности, -- вот
такими и похожими луковицами  оделял хозяин своих гостей, пока у  каждого не
оказывалось по  луковице, пока  не становилось слышно,  как  гудят  чугунные
печки и  поют карбидные лампы. Такая тишина воцарялась после большой раздачи
луковиц -- и  тут  Фердинанд Шму  восклицал: "Прошу,  господа хорошие!" -- и
перебрасывал через  левое плечо конец своего  кашне,  как это делают лыжники
перед спуском, и тем самым подавал знак.
   С  луковиц начинали  очищать  шелуху.  Говорят,  что  на луковице  семь
одежек.  Дамы и господа  чистили  лук  кухонными ножами.  Они снимали с  них
первую,    они    снимали   с   них   третью,   светлую,   золотисто-желтую,
красно-коричневую или, верней сказать, лукового цвета  шкурку,  они чистили,
пока  луковица  не  становилась  стекловидной,  зеленой,  белесой,  влажной,
водянисто-липкой,  начинала издавать  запах, пахла, пахла луковицей, и тогда
они начинали  крошить,  как крошат лук, искусно либо не искусно, на кухонных
дощечках, повторявших очертания  свиньи либо рыбы, резали в одном и резали в
другом направлении, так что сок  брыз гал -- или примешивался  к воздуху над
луковицами,  --  господа постарше, которые не  умели  обращаться  с  ножами,
должны были проявлять  сугубую осторожность, чтобы не обрезать  себе пальцы,
но многие  все равно  обрезали, хоть и не  замечали этого, зато тем искуснее
были  дамы, но  не  все  дамы  до  единой,  а  те,  которые дома  занимались
хозяйством, уж эти-то знали, как крошат лук, скажем,  для жареного картофеля
или для печенки с яблоками и луком колечками, но у Шму в погребке ни того ни
другого не держали  и вообще  есть было нечего, а кто желал поесть, тому  бы
лучше пойти в другое место, в "Рыбешку", а не в Луковый погребок, потому что
здесь только крошили лук  и больше ничего. А почему? Да потому, что погребок
так назывался и  был не  обычный погребок, потому  что  лук, нарезанный лук,
если как следует присмотреться... но гости Шму  ничего больше  не видели или
так: некоторые  из гостей Шму ничего  больше  не видели, ибо из глаз  у  них
текли  слезы,  и  не потому, что сердца их были настолько переполнены,  ведь
нигде не сказано, что при переполненном сердце  из глаз сразу бегут слезы, у
некоторых это так никогда и  не получается, особенно  если взять последние и
минувшие десятилетия, поэтому наше столетие, возмож но, нарекут когда-нибудь
бесслезным,  хотя  мера  страданий столь  высока,  -- вот именно  по причине
бесслезности люди, которые могли себе  такое  позволить, и ходили в  Луковый
погребок,  где  хозяин  подавал  им  кухонную дощечку  --  свинью или  рыбу,
кухонный нож за  восемьдесят  пфеннигов  и самую  заурядную огородно-садовую
кухонную луковицу за  двенадцать марок,  а потом ее  крошили на мелкие и еще
более мелкие части,  пока  луковый  сок не добьется результата, -- а  какого
результата? --  а такого, которого не мог добиться весь мир  и все страдания
этого мира  -- круглой человеческой слезы.  Тут все  плакали. Тут наконец-то
снова  все плакали. Плакали пристойно,  плакали безудержно, плакали навзрыд.
Слезы  текли  и  размывали запруды. Тут  лил дождь. Тут  падала роса. Оскару
приходили  на ум открывшиеся  шлюзы. Тут прорывало  плотины в половодье. Как
она   называется,  та  река,  которая  каждый  год  выходит  из  берегов,  а
правительство  ровным счетом  ничего не  предпринимает? А уж  после  явления
природы за  двенадцать восемьдесят  выплакавшийся человек начинает говорить.
Поначалу  робко,  дивясь   на  наготу  собственной  речи,  гости   погребка,
насладившиеся  луком,  раскрывали  душу  перед своими соседями на неудобных,
обтянутых   джутовой  рогожей  сиденьях,   позволяли  себя  расспрашивать  и
выворачивать, как выворачивают для перелицовки пальто. Но Оскар, который без
слов  сидел  с Клеппом и Шолле под насестом, хочет  здесь проявить  максимум
такта,  хочет  из  всех  откровений,  самоупреков, исповедей,  разоблачений,
признаний  пере  сказать  лишь  историю фройляйн Пиох,  которая вечно теряла
своего  господина   Фольмера,  приобрела  из-за   этого  каменное  сердце  и
бесслезные  глаза,  а потому и  должна  была  снова и  снова  наведываться в
дорогой Луковый погребок.
   Мы  встретились  --  так  начинала фройляйн  Пиох,  выплакавшись, --  в
трамвае. Я  ехала  из магазина  -- она владеет  и руководит отличной книжной
лавкой, -- вагон был набит битком, и Вилли -- так  звать  господина Фольмера
-- очень сильно наступил мне на правую ногу.  Я даже стоять больше не  могла
-- и мы полюбили друг друга с первого взгляда. Но поскольку ходить я тоже не
могла, он  предложил мне свою  руку,  проводил,  вернее  сказать, отнес меня
домой и с тех  самых пор любовно  заботился о том  самом ногте, который весь
поси нел, когда Вилли наступил на него. Да и в остальном  он не скупился  на
проявления  любви, пока ноготь с большого  пальца  правой  ноги не отпал  и,
стало  быть,  на этом месте свободно мог вырасти новый. Но  с того  дня, как
отвалился мертвый ноготь, остыла и его любовь.  Мы оба страдали  от этого. И
тогда Вилли, который все еще был очень привязан ко  мне, потому что  у нас и
вообще было много с ним общего, сделал мне ужасное предложение: давай я буду
наступать  тебе   на  большой  палец  левой  ноги,   пока  и  он  не  станет
красно-синим, а потом черно-синим. Я  согласилась, он так и сделал. Снова ко
мне вернулась вся полнота его любви, и я могла наслаждаться ею, пока и левый
ноготь, как увядший лист, не отвалился и снова не настала осень нашей любви.
Тогда Вилли  захотел наступить  на большой палец моей правой ноги, который к
тому времени уже достаточно подрос. Но тут я не согласилась. Я сказала: если
твоя любовь настоящая и большая, она  должна жить дольше, чем  ноготь. Он не
понял моих слов и покинул меня. Через несколько месяцев мы встретились с ним
в концерте. После антракта он без спросу сел рядом со мной, потому что возле
меня еще было свободное место. Когда во время Девятой  симфонии вступил хор,
я подставила  ему свою правую ногу, предварительно сняв туфлю. Он  сразу  ее
нащупал,  но концерт я из-за этого  не  сорвала. Впрочем, через  семь недель
Вилли снова меня оставил. Еще два раза мы  недолго  принадлежали друг другу,
потому  что  один раз  я  подставила ему  левую, другой раз --  правую ногу.
Сегодня большие пальцы  на обеих  ногах у меня изуродованы. Ногти не  желают
больше расти. Изредка Вилли заходит ко мне, садится на ковер передо мной и с
ужасом, полный сострадания ко мне, да и к себе самому, но без всякой любви и
без слез глядит на лишенные ногтей  жертвы нашей любви. Иногда я говорю ему:
пойдем со мной,  Вилли, пойдем в Луковый  погребок к Шму и  выплачемся разок
как следует. Но пока он ни разу не согласился. Бедняга так ничего и не знает
о великой утешительнице -- слезе.
   Позднее  --  и   Оскар  рассказывает  об  этом  с  единственной  целью:
удовлетворить  ваше любопытство  --  к нам  в  погребок  явился  и  господин
Фольмер, владелец магазина радиоаппаратуры. Они вместе поплакали и, судя  по
всему -- как мне вчера рассказывал Клепп во время своего визита, --  недавно
поженились.
   Пусть даже  истинный трагизм  человеческого  бытия  становился  во всей
своей полноте  виден со вторника  по субботу -- по воскресеньям  погребок не
работал, именно понедельничным гостям выпадала честь изображать из себя если
не  самых трагических, то зато самых активных плакальщиков,  понедельник был
дешевле. Шму  оделял  молодежь  луковицами  за  полцены.  Поначалу приходили
медики и медички. Да и студенты из Академии художеств, прежде всего те,  кто
хотел стать  в  будущем учителем рисования, изводили на луковицы часть своей
стипендии. Но я  и  по сей день задаюсь во  просом, где брали  деньги на лук
выпускники гимназий?
   Юность плачет не так, как старость. У юности и проблемы другие. И вовсе
не  обязательно  это  тревоги  перед   проверочной   работой  или  выпускным
экзаменом. Разумеется, в  Луковом погребке всплывали истории отношений между
отцом и сыном, трагедии между матерью и дочерью. Пусть даже юность и считала
себя непонятой, она едва ли признавала непонятость уважительной причиной для
слез. Оскар радовался, что, как и в  былые  времена,  юность проливала слезы
из-за  любви,  причем  не обязательно  из-за  любви плотской. Вот, например,
Гер