ый день
перед нами разверзнется пасть ада, одна из утонченнейших мук будет выглядеть
так:   обнаженного  человека  запирают   в  одном  помещении  со  всеми  его
фотографиями.  Быстренько  подбавим немного  пафоса:  "О  ты, человек, между
моментальными  снимками,  срочными  qmhlj`lh,  фотографиями  на  паспорт!  О
человек,  освещенный  лампой-вспышкой,  человек,  выпрямившийся перед  косой
Пизанской башней, человек из кабинки фотоателье,  который  должен подставить
свету  свое правое ухо, дабы снимок годился для паспорта!"  А  теперь уберем
пафос: возможно, этот ад  окажется вполне терпимым, ибо  самые гадкие снимки
существуют лишь в  воображении, а сделаны никогда  не были, или хоть  и были
сделаны, но не были проявлены.
   Клепп и  я,  мы оба в наши первые дни на Юлихер-штрассе,  когда, поедая
спагетти, свели дружбу, не только давали  себя  фотографировать, но давали и
проявить пленку. Я в  ту пору вынашивал  планы путешествий. Иными словами, я
так тосковал, что надумал совершить путешествие, а для этой цели  должен был
заказать паспорт.
   Но  поскольку у  меня  все  равно  не хватило бы денег,  чтобы оплатить
полноценное путешествие, включающее Рим, Неаполь или, на худой конец, Париж,
я невольно порадовался отсутствию наличности, ибо нет ничего пе чальнее, чем
уезжать в таком подавленном настроении. А поскольку, с другой стороны, у нас
обоих все  же  хватало  денег, чтобы ходить в кино,  мы с Клеппом  принялись
посещать кинотеатры, где, учитывая вкусы Клеппа, смотрели вестерны, а следуя
моим потребностям --  фильмы, в которых проливала слезы Мария Шелл -- сестра
милосердия, а  Борше как главный  врач, едва  завершив  сложнейшую операцию,
играл у  распахнутой балконной  двери  сонаты  Бетховена и проявлял  чувство
ответственности. Мы очень страдали от того, что сеанс длится всего два часа,
ибо  некоторые  программы  вполне  можно  бы  посмотреть  по  второму  разу.
Частенько после  окончания мы вставали и прямиком шли в  кассу,  чтобы снова
взять билет на то же самое представление. Но когда, выйдя из зала, мы видели
перед кассой очередь, порой побольше, порой поменьше, у нас пропадала всякая
охота.  Мы  слишком стеснялись,  и  не  только  кассирши,  но  и  совершенно
посторонних  типов,  которые  с   откровенным   бесстыдством  изучали   наши
физиономии, чтобы рискнуть и увеличить очередь перед окошечком.
   Вот почему мы почти  после каждого сеанса шли в фотосалон неподалеку от
площади Графа  Адольфа, чтобы заказать снимки  для  паспорта.  Нас  уже  там
знали, улыбались, когда мы  входили,  покорнейше  просили  садиться, мы были
клиенты, а значит, пользовались уважением. И едва освобождалась кабинка, нас
туда по очереди заталкивала  барышня,  о которой  я  только и помню, что она
была миленькая; сперва она одергивала  и несколькими  движениями приводила в
порядок  меня, потом  Клеппа, велела смотреть  в определенную точку,  покуда
световые  вспышки  и связанный с ними звонок  не  извещали, что мы шесть раз
подряд запечат лены на пленке.
   Едва  снявшись,  еще  чувствуя  легкую оцепенелость  в  уголках губ, мы
препровождались в  удобные плетеные кресла той же  барышней, которая любезно
просила нас  --  очень  милая  и мило одетая  -- пять  минут подождать. Мы с
удовольствием соглашались подождать. В конце  концов,  нам было  чего ждать:
снимков на  паспорт, которые вызывали у нас живой  интерес. Всего через семь
минут от силы все такая же миленькая, а в остальном трудно описуемая барышня
протягивала нам два конвертика, и мы расплачивались.
   О,  это  чувство торжества  в  чуть  выпученных  глазах Клеппа...  Едва
получив конвертик, мы получали также и повод направиться в ближайшую пивную,
ибо никто не g`unrek бы разглядывать собственные фотографии посреди шумной и
пыльной  улицы,  создавая  помехи  для потока пешеходов.  И так же,  как  мы
хранили верность одному  и тому же  фотосалону, мы всегда посещали одну и ту
же пивную  на Фридрихштрассе. Заказывали  пиво,  кровяную колбасу с  луком и
черным  хлебом, раскладывали еще до того, как принесут заказ,  чуть  влажные
снимки  по всему кругу столешницы и за поданной  без  промедления колбасой и
пивом углублялись в напряженные черты собственного лица.
   Вообще мы  всегда  имели  при себе  фотокарточки, сделанные  по  поводу
последнего похода в кино, и тем самым  получали возможность для сравнения; а
там, где  есть возможность  для сравнения,  есть  и законное право  заказать
вторую,  третью, четвертую кружку пива, чтобы развеселиться или, как говорят
рейнландцы, прийти в  настроение.  Однако  из  этого  вовсе  не следует, что
человеку тоскующему возможно при помощи собственной фотографии  для паспорта
сделать  свою  тоску  беспредметной,  ибо истинная  тоска уже сама  по  себе
беспредметна,  моя  во  всяком случае, да  и  для  Клепповой  тоски тоже  не
находилось  сколько-нибудь  внятного  объяснения, и  своей,  можно  сказать,
бодро- веселой беспредметностью  она являла ничем не умаляемую силу.  Если и
была   возможность  поладить  с  собственной  тоской,  то  лишь  при  помощи
фотографий,  поскольку в  серийно  изготавливаемых  моментальных  снимках мы
видели себя  пусть и не очень отчетливо, но--а это было важней -- пассивными
и нейтрализованными. Мы могли обходиться с собой, как нам заблагорассудится,
при  этом  пить пиво,  терзать кровяную колбасу, приходить в настроение и --
играть.  Мы перегибали  снимки,  складывали  их, резали  ножницами,  каковые
постоянно имели при себе для этой цели. Мы совмещали  изображения постарше и
помоложе,  делали себя  одноглазыми, трехглазыми,  приставляли  носы  вместо
ушей,  молчали  либо вещали правым ухом и заменяли подбородок лбом. Подобный
монтаж совершался не только  на  основе собственного  портрета:  Клепп часто
заимствовал  у моего детали для своего лица, я брал характерное у него:  нам
удавалось создать новые и, как мы полагали, более счастливые существа. Время
от времени мы дарили кому- нибудь очередной снимок. У нас -- я ограничиваюсь
мной и Клеппом,  а  смонтированные физиономии оставляю  в стороне, -- у  нас
вошло в привычку в каждый свой приход -- а пивная эта видела нас не реже чем
раз в неделю -- дарить кельнеру, которого мы называли Руди, по фотографии, и
Руди,  человек достойный иметь  двенадцать собственных детей  и  опекать еще
восьмерых,  входил  в  наше  положение и,  обладая  уже  дюжинами  снимков в
профиль, а  того больше -- анфас,  тем  не  менее  каждый раз,  когда  после
долгого обсуждения и напряженных поисков  мы вручали  ему очередной  снимок,
изображал на лице участие и благодарил.
   Буфетчице  и  рыжеволосой  девушке с лотком  сигарет на ремне  Оскар не
подарил  ни одной своей  фотографии, женщинам  нельзя дарить фотографии, они
используют твой подарок во зло. Клепп же, который при всей своей вальяжности
в отношениях с женщинами никогда  не мог вовремя остановиться, сообщительный
до  безрассудства  и готовый  ради каждой менять рубашку,  в один прекрасный
день  без  моего  ведома явно подарил  девушке,  торгующей сигаретами,  свою
фотографию, ибо обручился с этой задорной соплюхой, а  позднее  даже женился
на ней, дабы вызволить у нее свою карточку.
   Но я  забежал вперед и посвятил слишком много слов  onqkedmhl страницам
альбома.  Дурацкие моментальные снимки такого  внимания  не заслуживают  или
заслуживают  лишь  как  предмет  для  сравнения,  долженствующего лишний раз
показать,  насколько  великим   или   недостижимым,  насколько   высоким   в
художественном смысле и по сей день представляется  мне  портрет моего  деда
Коляйчека на первой странице альбома.
   Короткий  и  широкий,  стоит  он возле фигурного столика. К  сожалению,
снялся он  не как  поджигатель,  а как добровольный член пожарной дружины по
имени Вранка, и,  следовательно,  у  него нет усов,  хотя  ловко  пригнанная
пожарная форма  с медалью за спасение и пожарной каской, превращающей столик
в алтарь, до  некоторой  степени  заменяют  усы  поджигателя.  Как серьезно,
предвидя грядущие  скорби  на  рубеже веков,  умеет  он смотреть в объектив.
Этот, несмотря на весь трагизм, гордый взгляд, вероятно, был  весьма любим и
распространен в  период  второй  империи, недаром же мы  наблюдаем  его  и у
Грегора Коляйчека, выпивохи с Пороховой мельницы, который на снимке выглядит
вполне трезвым. С уклоном в  мистику -- ибо снимали  в Ченстохове -- аппарат
запечатлел Винцента Бронски с освященной свечой в руках. Фото молоденького и
тщедушного  Яна  Бронски,  без  сомнения,  можно  воспринимать  как  добытое
средствами  начального  периода  фотографии доказательство  меланхолического
возмужания.
   Женщинам  того периода  этот  взгляд при  соответственной позе  давался
реже. Даже моя бабка Анна, а уж она-то, видит Бог, была личностью,  украшает
себя   на  карточках  перед  началом  Первой   мировой  войны  глуповатой  и
ненатуральной улыбкой  и не дает ни  малейшего представления  о ширине своих
четырех  дарующих  прибежище и падающих одна на другую  столь немногословных
юбок.
   Даже  в  войну  они  улыбались  фотографу,  который,  щелкая  затвором,
суетливо выплясывал под  своим  черным платком.  Я  имею  также  на  твердом
картоне  форматом в две  почтовые  открытки двадцать три боязливых сестрички
милосердия,  среди  них  --  моя  матушка  как  вспомогательный  персонал  в
госпитале  Зильбер-хаммер,  где  все  они теснятся вокруг  сулящего надежную
опору  штаб-лекаря.  Чуть  непринужденнее  ведут  себя госпитальные  дамы  в
поставленной сцене костю мированного бала, где принимают участие и почти  ис
целенные воины. Матушка позволяет себе прищурить глаза и выпятить губки, как
для поцелуя, что, несмотря на ангельские крылышки и волосы из мишуры, должно
означать:  ангелы  тоже  не  бесполы.  Стоящий  перед ней на коленях Мацерат
избрал костюм, который  с превеликой  охотой сделал бы своим повседневным: в
накрахмаленном поварском колпаке он взмахивает шумовкой. Зато в мундире, при
Железном  кресте  второй степени,  он, подобно  Коляйчеку  и  обоим Бронски,
смотрит  прямо перед  собой, полный трагического самосознания, и превосходит
женщин на всех фотографиях.
   После  войны входят в моду другие лица. У мужчин, глядящих  в объектив,
трафаретный вид, теперь именно женщины умеют подать себя на карточке, именно
у них есть причины серьезно глядеть в  объектив, именно  они, даже улыбаясь,
не способны отринуть подмалевку  познанной боли. Она была  им очень  к лицу,
печаль  женщин  двадцатых   годов.  Неужели  они,  сидя,  стоя,  полулежа  с
приклеенными к вискам  крендельками  черных  волос, не сумеют найти гармонию
между  Мадонной  и  продажной  женщиной?  Карточка  моей  двадцатитрехлетней
матушки -- снятая,  вероятно, до ее беременности  --  показывает нам молодую
женщину,  которая  слегка  наклоняет  круглую,  аккуратной  tnpl{ голову  на
гладкой круглой шее, при этом, однако, смотрит прямо на возможного  зрителя,
которая смягчает  чувственность  черт уже упоминавшейся горестной  улыбкой и
парой скорее серых, нежели голубых глаз, привыкших, судя по всему, созерцать
души людей и свою собственную тоже, как рассматривают некий твердый предмет,
скажем  кофейную  чашку  или  кончик  сигареты.  Словечко  "проникновенный",
пожелай я описать взгляд  своей матушки соответственным прилагательным, едва
ли  покажется  удовлетворительным.  Не более  интересны, но легче  поддаются
оценке, а  потому  более  поучительны групповые снимки тех лет.  Просто диву
даешься,  насколько красивее  и новобрачнее  выглядели  подвенечные  платья,
когда был подписан  Раппальский договор. У  Мацерата на свадебной фотографии
жесткие  воротнички,  выглядит  он  хорошо, элегантно,  почти интеллигентно.
Правая нога выставлена вперед, возможно от желания походить на какого-нибудь
киноактера  той  поры,  на  Харри Лидтке  к  примеру.  Платья  тогда  носили
короткие. Подвенечное платье моей  подвенечной матушки, белая плиссированная
юбка в тысячу складок, едва заходит за колено, открывая ее стройные ножки  и
изящные ступни в бе лых туфельках с пряжками. На остальных снимках собрались
все свадебные гости. Среди одетых и позирующих по- городскому бабушка Анна и
ее  взысканный  Божией  милостью  брат Винцент  неизменно  выделяются  своей
провинциальной  строгостью  и  внушающим  доверие  смущением.  Ян   Бронски,
который, подобно моей матушке, родом с того  же  самого картофельного  поля,
как  и его тетка Анна и  его  преданный  Деве  Небесной отец, умеет, однако,
скрыть  свое  деревенское,   свое  кашубское  происхождение  за  праздничной
элегантностью секретаря на Польской почте. Как  ни мал и хрупок  кажется он,
когда  стоит  среди занимающих много места  здоровяков, его необычные глаза,
почти женская про  порциональность  его лица,  даже  когда он стоит с  краю,
создают центр любого  снимка. Уже долгое время я рассматриваю  некую группу,
сфотографированную  вскоре после свадьбы.  Мне надо  взяться  за  барабан  и
попытаться,  глядя на этот матовый коричневый  четырехугольник, заклинаниями
палочек по лакированной  жести  оживить узнаваемое на  картоне  трехзвездие.
Возможность  сделать этот снимок представилась на  углу Магдебургерштрассе и
Хересан-гер возле общежития  для  польских студентов,  -- иными  словами,  в
квартире семейства Бронски,  ибо он демонстрирует  заднюю сторону озаренного
солнцем, на половину закрытого вьющейся фасолью балкона  той модели, которую
строители  любили налеплять на квар тиры  Польской слободы.  Матушка  сидит.
Мацерат и Ян Бронски стоят. Но любопытно поглядеть, как она сидит и как  они
оба стоят!  Было время, когда я по наивности  пытался с помощью  циркуля, за
которым посылал Бруно в лавку, линейки и угольника  измерить расстановку сил
в этом  триумвирате  --  да, да,  триумвирате,  ибо  матушка вполне заменяла
мужчину.  Угол  наклона шеи -- неравнобедренный треугольник,  это  привело к
будущему смещению параллелей, к  насильственному совпадению при наложении, к
оборотам  циркуля,   каковые  судьбоносно   встречались   уже  за  пределами
треугольника,  то  есть  на  фоне  зеленых  побегов  фасоли,  образуя  точку
пересечения, а я и отыскивал точку, был исполнен веры в точки, исполнен тяги
к  точкам  опоры,  исходным  точкам,  а  то  и  вовсе   точкам  зрения.  Эти
дилетантские обмеры не  привели  ни  к чему, кроме едва заметных и в  то  же
время раздражающих  дырок, которые  opnhgbek`  ножка  циркуля  на  важнейших
местах  столь бесценного  снимка.  Что  ж в  нем такого  особенного, в  этом
снимке?  Что  побудило  меня  искать  математические  и --  того нелепее  --
космические ассоциации, не  только искать,  но и  находить, если угодно. Три
человека, сидящая  женщина,  двое стоящих мужчин. У нее -- укладка на темных
волосах, у  Ма-церата  -- светлые  кудри,  у  Яна  гладко  зачесанные  назад
каштаново-русые волосы. Все  трое улыбаются, Мацерат больше, чем Ян Бронски,
оба  вместе открывают верхние зубы в пять раз больше, чем матушка, у которой
лишь тень улыбки притаилась  в уголках рта, а в  глазах нет и  следа улыбки.
Мацерат возложил левую  руку  на правое  плечо матушки, Ян же довольствуется
легким возложением на  спинку стула  своей правой руки. Она, повернув колени
вправо, сидя  вполне  прямо, на  коленях  держит некую тетрадку,  которую  я
долгое время принимал за альбом Яна  с марками, позднее -- за модный журнал,
наконец --  за  коллекцию портретов знаменитых актеров  из сигаретных пачек.
Руки  матушки выглядят  так,  словно надумали  перелистнуть  страницу,  едва
изображение окажется  на  фотопластинке  и  снимок будет  сделан.  Все  трое
выглядят вполне счастливыми, поддерживая  друг друга,  дабы быть неуязвимыми
при  неожиданностях, которые могут возникнуть, если кто-нибудь  из партнеров
по  тройственному союзу  заведет  собственные  тайны или  уже скрывает их  с
самого начала.  Будучи  связаны друг с  другом,  они не  могут обойтись  без
четвертого  участника, а  именно  без  жены Яна  Хедвиг  Бронски, урожденной
Лемке, которая об эту пору  уже, возможно,  ждала родившегося позже Стефана,
не  могут в  том  смысле, что она должна  направлять на  них, и тем самым на
счастье этих троих, объектив фотоаппарата, дабы удержать это тройное счастье
по крайней мере средствами фотографии.
   Я извлекал  из альбома  и  другие четырехугольники  и прикладывал  их к
этому.  Снимки, на  которых  можно узнать  либо  матушку  с  Мацератом, либо
матушку с Яном Бронски. Но ни на одном из снимков неотвратимое,  единственно
оставшееся  решение  не  читается  так отчетливо,  как на  этом  "балконном"
снимке.  Ян  и   матушка  на  одной  карточке   --   здесь  веет  трагедией,
золотоискательством,  чрезмерностью,  которая  оборачивается пресыщением,  и
пресыщением, которое влечет за собой чрезмерность. Мацерат рядом с матушкой:
тут сочится по капле потенциал  воскресений, тут скворчит шницель по-венски,
тут немного  воркотни  перед трапезой, тут  немного  зевоты после  еды,  тут
необходимость  перед  сном  рассказать  друг другу анекдоты  или  припомнить
налоговую декларацию,  дабы  брак  обрел  духовную основу. И  однако  же,  я
предпочитаю  эту запечатленную на фотографии  тоску отвратному моментальному
снимку более поздних лет, запечатлевшему матушку на коленях у Яна Бронски на
фоне Оливско-го  леса неподалеку от Фройденталя.  Эта  непристой ность -- Ян
запустил  руку  матушке  под платье  --  выражает  лишь безрассудную страсть
несчастной, с  первого же дня брака  с Мацератом прелюбодействующей парочки,
для  которой,  как  я предполагаю, Мацерат выступил  в качестве безучастного
фотографа. Нет и  следа того спокойствия, тех осторожно сознательных жестов,
которые  мы  наблюдаем на  "балконном" снимке и  которые, вероятно, возможны
лишь тогда, когда оба мужчины стоят позади матушки, рядом с ней,  либо лежат
у ее ног, как на пляже в Хойбуде, -- см. фотографию.
   Есть и  еще один  четырехугольник, который показывает  мне  трех  самых
главных  людей  моих первых лет,  образующих  rpescnk|mhj. Пусть здесь  и не
достигнута  та  степень концентрации, что на "балконном" снимке,  он тем  не
менее излучает все тот же чреватый напряжением мир, который, пожалуй, нельзя
ни заключить, ни  подписать иначе как между тремя участниками. Можно сколько
угодно браниться по поводу излюбленной темы треугольника на  театре, но если
на  сцене  всего  два человека, то что. им прикажете  делать,  кроме  как до
смерти  задискутироваться  или втайне мечтать о  третьем.  Так вот,  на моей
картинке их трое. Они играют в скат. Вернее сказать, они  держат свои карты,
как хорошо подобранные веера, но  смотрят не на свои козыри, как полагается,
чтобы назначить  игру,  а в  объектив. Рука  Яна, если не считать  воздетого
указательного пальца, плоско лежит на столе, рядом с мелочью, Мацерат впился
ногтями в скатерть. Матушка позволяет  себе небольшую и,  как мне  думается,
вполне удачную шутку:  она приоткрыла одну карту и показала ее фотографу, но
так, что  другие игроки  не могли ее увидеть. Как легко, оказывается, одним-
единственным жестом, одной лишь  приоткрытой дамой червей возродить  древний
таинственный символ: кто из нас не клял ся в верности своей даме сердца?
   Скат -- а в него, как известно, можно играть лишь втроем -- для матушки
и  обоих  ее  партнеров  был  не  только  наиболее  подходящей  игрой, но  и
прибежищем, той  самой тихой  гаванью, в которой  они укрывались всякий раз,
когда жизнь соблазняла их наконец создать пару, все равно в каком сочетании,
и играть в дурацкие игры типа "шестьдесят шесть" или "пьяница".
   Но теперь оставим тех  троих, что произвели меня на свет, хотя  у них и
так всего  было достаточно. Прежде чем перейти к самому себе, несколько слов
про  Гретхен Шефлер, мамину подружку, и ее  пекаря,  равно как  и  законного
супруга Александра Шефлера. Он -- лыс, она  демонстрирует в улыбке лошадиную
челюсть,  состоящую преимущественно  из  золотых зубов. Он -- коротконог  и,
сидя  на сту