ей  спальни,  поскольку  висящие там  зимние пальто  перехватывали
большую часть предпасхальных шумов.  Но не только от фрау Катер,  выбивающей
ковры, укрывался я в шкафу. Мама, Ян  и  Мацерат еще не  успели скинуть свои
пальто, как уже завязался спор по поводу обеда на Страстную пятницу. Тема не
ограничилась одними  лишь  угрями,  пошло в  ход и мое знаменитое падение  с
лестницы:  "Ты  виноват,  ты во всем  виноват, а вот  я сейчас  сварю суп из
угрей, и перестань ломаться, можешь варить  что угодно, только не угрей, как
будто в  погребе не  хватает  jnmqepbnb, достань банку с  лисичками,  только
крышку  потом  захлопни,  чтоб  опять  не  случилось беды,  да  хватит  тебе
талдычить  одно  и то  же,  на  обед будут угри --  и  баста, с  молочком, с
горчицей, с картошечкой, и  лавровый листик туда положим, и гвоздичку,  нет,
будет тебе, Альфред, раз она  не хочет, а ты, между прочим, не вмешивайся, я
ведь  не  зря купил  угрей, я их  выпотрошу как  следует и  в воде  подержу,
нет-нет-нет,  вот когда я их  подам  на стол, тут  мы  и поглядим, кто будет
есть, а  кто  нет". Мацерат захлопнул  за собой дверь  гостиной,  скрылся  в
кухне, и мы  услышали, как  он  на  удивление громко там  возится.  Угрей он
убивал  поперечным надрезом  позади головы,  а  матушка, наделенная  слишком
большим воображением, вынуждена была опуститься на кушетку, что вслед за ней
проделал  и  Ян.  И вот  они  уже  ухватили друг друга  за  руки и принялись
шептаться  на  кашубском  наречии.  Когда  трое  взрослых  распределились по
квартире таким образом,  я  еще  не  сидел  в шкафу, а  сидел, как и они,  в
гостиной. Возле изразцовой  печки стоял детский стульчик. Я поболтал ногами,
подставив себя пристальному взгляду Яна и  отлично сознавая, до чего я мешаю
обоим, хотя едва ли они могли учинить что-нибудь серьезное, когда  за стеной
пусть даже невидимый отсюда, но вполне реальный  Мацерат  грозил  полудохлым
угрем, которым размахивал, словно кнутом.  Они сплетались руками, сжимали до
хруста  в  суставах все  двадцать пальцев и  этим хрустом окончательно  меня
доконали.  Разве  ударов  Катерихи по  ковру  было  недостаточно?  Разве  не
проникали они  со  двора  сквозь  стены,  разве не  приближались,  хоть и не
становясь при этом громче?
   Оскар  соскользнул со своего стульчика, помешкал мгновение возле печки,
чтобы уход его не выглядел  слишком демонстративным, затем,  всецело занятый
своим барабаном, шмыгнул в спальню.
   Желая избегнуть каких бы  то  ни было звуков, я  даже оставил  дверь  в
спальню полуоткрытой и с удовлетворением констатировал, что меня так никто и
не окликнул. Я  все еще прикидывал, куда лучше  залезть Оскару -- то  ли под
кровать,  то ли в платяной  шкаф.  Я предпочел шкаф, потому что под кроватью
мог  испачкать свой синий и очень маркий костюмчик. Я еще смог дотянуться до
ключика,  повернул  его, развел зеркальные  створки и с  помощью  барабанных
палочек сдвинул в  сторону висящие на перекладине  плечики с пальто и прочей
зимней одеждой. Чтобы  дотянуться  до тяжелых тканей да еще сдвинуть их, мне
пришлось встать ногами на барабан. Возникшая посреди шкафа брешь была хоть и
невелика,  но  все  же достаточно просторна, чтобы  принять залезшего туда и
присевшего  на  корточки  Оскара. Мне  даже  удалось, правда не  без  труда,
закрыть  за собой  зеркальные  дверцы и так  засунуть между створками  шаль,
которую  я обнаружил на дне  шкафа,  что  возникла  щель  с  палец  шириной,
обеспечивавшая  как возможность наблюдения,  так  и приток свежего  воздуха.
Барабан я положил  на коле ни, но барабанить не стал, даже тихо -- и  то  не
стал,  а, напротив, безвольно позволил испарениям  зимних пальто окутывать и
пронизывать себя.
   Как хорошо,  что был у  нас этот  шкаф и тяжелые,  слабо дышащие ткани,
которые  почти позволяли  мне  собраться  с мыслями,  увязать  их  воедино и
вручить некоему  идеалу,  достаточно богатому, чтобы воспринять  мой  дар со
сдержанной, едва заметной радостью.
   Как и всякий  раз, когда мне удавалось сосредоточиться и жить в ладу со
своими возможностями, я переносился  l{qklh  в приемную доктора  Холлаца  на
Брунсхефервег и  заново переживал ту часть  еженедельных визитов  по средам,
которая  меня привлекала. Поэтому мысли мои устремлялись не столько к врачу,
сколько  к сестре Инге, его ассистентке. Ей дозволялось раздевать  и одевать
меня,  ей одной  -- измерять, взвешивать, испытывать  меня;  короче, все  те
эксперименты, которые учинял надо  мной доктор Холлац, сестра Инга выполняла
очень  точно,  хоть  и  не  без  досады,  после  чего  с  оттенком  ехидства
рапортовала  об  отсутствии успехов,  что  доктор Холлац, со своей  стороны,
именовал известными успехами.  На  чистой  крахмальной белизне  сестринского
облачения,   на   невесомой  конструкции,  которую  она  носила  в  качестве
сестринского чепца, на скромной, украшенной красным крестом брошке частенько
отдыхал  мой  взгляд  и  мое,  порой затравленное,  сердце  барабанщика. Как
отрадно  было  следить  за  все новым  и новым расположением  складок на  ее
сестринском одеянии!  А имелось ли тело под  этими складками?  Ее  стареющее
лицо, ее грубые,  несмотря на тщательный уход,  руки позволяли догадываться,
что сестра Инга все-таки женщина.  Однако  запахов, способных подтвердить ее
телесную суть, запахов, которые,  к примеру,  предъявляла моя матушка, когда
Ян или Мацерат у меня на  глазах  помогали ей скидывать одежды,  такого рода
ароматов  сестра Инга не источала. А исходил  от нее  запах мыла и наводящий
усталость запах  лекарств. Сколько раз, покуда она обследовала мое маленькое
и, как  все полагали,  больное  тельце, меня  мог сморить сон -- сон легкий,
рожденный складками белой ткани, овеянный карболкой сон, сон без сновидений,
разве  что  брошка ее в этом  сне  разрасталась бог весть  до  чего: до моря
знамен, до отблеска зари на  снежных  вершинах  Альп, до полей дикого  мака,
изготовясь   к  мятежу  против  бог  весть  чего:  против  индейцев,  вишен,
кровотечений  из  носа,  петушиных  гребешков,  скопления  красных  кровяных
шариков, покуда все поле зрения не заливалось краснотой, являя достойный фон
для  некоей страсти, которая тогда, равно  как  и  сегодня, представлялась и
представляется  мне вполне естественной, хотя  поименовать ее очень  трудно,
ибо само по себе  словечко "красный" еще ничего не означает, текущая из носу
кровь здесь ничем не поможет. И кумач знамен со вре менем блекнет, и, если я
все  равно  говорю  "красный",  эта  краснота  меня  не  приемлет,  краснота
выворачивает  свои покровы  наизнанку:  они  черные,  здесь  она, здесь она,
Черная кухарка, пугает меня желтый цвет, обманывает синий, я не верю синему,
не лжет  мне  и не зеленит  мне  -- зеленый, зелен гроб, в котором я пасусь,
зелень укрывает меня, с зеленью я  сам себе бел. Это  крестит меня  в черный
цвет, а черный пугает меня желтым, а желтый обманывает синим, а  синему я не
верю в зеленый, а зеленый расцветает красным, а красной была брошка у сестры
Инги,  она  носила  красный  крест,  точнее  сказать  -- носила  на  съемном
воротничке  своего сестринского  халата; но редко, даже и в  платяном шкафу,
мне удавалось задержаться на этом самом одноцветном из всех впечатлений.
   Многоцветный шум, проникнув из гостиной, ударился о дверцы моего шкафа,
пробудил меня от  начавшегося и посвященного  сестре  Инге  полусна. Я сидел
вполне  бодрый,   с   распухшим  языком,  барабан   --  на   коленях,  между
разноокрашенных  зимних  пальто,  вдыхал   запах  мацератовского  партийного
обмундирования, соседствовал с кожей портупеи, ремня, петли для карабина, не
видел  больше ничего из  белых складок на  сестринском  халате: здесь падала
шерсть, здесь висели шерстяные ткани,  здесь  bek|ber сминал фланель, а надо
мной  --  шляпные моды последних четырех  лет,  а у  моих  ног  --  ботинки,
туфельки, начищенные голенища, каблуки с  подковками  и  без, полоса  света,
падая из комнаты, позволяет мне все увидеть, Оскар пожалел, что оставил щель
между  дверцами шкафа.  Ну чего мне ждать  от  них,  от  тех,  кто  сидит  в
гостиной.  Допустим,  Мацерат  застукал обоих  на  кушетке,  что  навряд  ли
возможно, поскольку Ян всегда, а не только за игрой в скат соблюдал  остатки
осторожности.  Вероятно  --  так оно впоследствии и  оказалось,  --  Мацерат
водрузил  на  стол  посреди  гостиной  большую  суповую  миску  с готовым  к
употреблению картофельным супом из умерщвленных,  выпотрошенных, вымоченных,
отваренных  со  специями  угрей  и даже  позволил себе,  поскольку  никто не
садился за стол, нахваливать свою стряпню,  перечисляя  все приправы  и  все
премудрости рецепта. Матушка закричала. По-кашубски, а  кашубского Мацерат и
не понимал, и не выносил, и, однако же, принужден был слушать,  да, верно, и
понял, о  чем это она:  речь могла  идти только об угрях, и, как всякий раз,
когда матушка кричала о  моем падении  с лестницы, Мацерат ответствовал. Оба
хорошо заучили  свои  роли. Ян  подавал реплики. Без  него театр  просто  не
получился  бы.  И вот наконец второе  действие:  с грохотом  откинута крышка
пианино, без  нот, по  памяти,  ноги  на обеих  педалях,  отставая,  забегая
вперед, сливаясь -- хор  охотников из  "Волшебного  стрелка", -- "Что  может
прекраснее  быть на земле". И на  самой  середине,  где  "Эгей-эге-гей!",  с
грохотом   падает  крышка  пианино,  ноги   прочь   с   педалей,   опрокинут
табурет-вертушка, матушка приближается, еще один взгляд в зеркальные дверцы,
и  вот она уже бросилась  -- я все  мог видеть через свою щелку -- бросилась
поперек на  супружескую  постель под  синим  балдахином,  рыдала и столь  же
многопальцево  ломала  руки,  как это делала  кающаяся  Магдалина с  цветной
литографии в золотой рамке над изголовьем супружеской крепости. Долгое время
я  мог  слышать,  как  скулит   матушка,  легкое  поскрипывание  кровати  да
приглушенный  шепот из гостиной. Ян успокаивал Мацерата. Мацерат  просил Яна
успокоить матушку. Шепот  мало-помалу иссяк,  в  спальню вошел  Ян. Действие
третье: он постоял  перед кроватью, переводя  взгляд  с матушки  на кающуюся
Магдалину и обратно, осторожно присел на край, погладил спину  и зад лежащей
на животе матушки, успокоительно заговорил  по-кашубски и -- поскольку слова
на нее больше не действовали -- запустил руку ей под юбку, пока наконец  она
не перестала скулить, а  Ян смог отвести взгляд от многопальцевой Магдалины.
Стоило  посмотреть,  как Ян  встал  после выполненной  работы,  отер  пальцы
носовым платком и громко, но уже не по- кашубски, чтобы и Мацерат в гостиной
либо на  кухне мог услышать и  понять, произнес,  отчетливо  выделяя  каждое
слово:
   -- Ну пошли,  Агнес, и  забудем  эту историю. Альфред  давно уже  вынес
угрей и утопил в сортире.  А мы  сейчас закрутим хороший  скат,  по четверть
пфеннига, я  не против,  и, когда  все  останется  позади  и мы  успокоимся,
Альфред поджарит нам грибы с яйцом и картофелем.
   Матушка  ничего  не  ответила,  съехала  с  постели, разгладила  желтое
стеганое  одеяло, перед  зеркальными дверцами  снова привела  в порядок свою
прическу и вслед  за Яном покинула спальню.  Я  отвел  глаз от щели и вскоре
услышал,  как  они  тасуют  карты.  Маленький, робкий  смешок,  Мацерат снял
колоду, Ян сдает  карты, и  начался торг. Сдается мне, Ян предложил Мацерату
заказывать игру, но rnr спасовал уже на двадцати трех. Тогда матушка подняла
заказ до  тридцати шести,  после чего Яну тоже пришлось пасовать,  и матушка
разыграла  гранд, который едва не продула. Следующий кон  выиграл Ян  --  на
простой бубне,  без сучка-задоринки,  а за  ним  матушка заказала черву  без
прикупа, и хоть и с трудом, но вылезла.
   В  твердой  уверенности, что этот семейный  скат  продлится до  поздней
ночи,  единожды  прерванный  на яичницу  с грибами  и жареным картофелем,  я
перестал  уделять  внимание последующим  партиям  и  даже  -- более  того --
попробовал  вернуться  мыслями  к  сестре Инге  и ее белым,  навевающим  сон
одеждам.  Но мои предстоящие визиты к  доктору  Холлацу были омрачены.  И не
потому  только,  что  зеленый,  синий,  желтый  и  черный  цвета  то и  дело
вторгались  в  красный  цвет  красного  креста,  но и  потому,  что  события
минувшего утра  вклинивались  туда же; всякий раз, когда  отворялась дверь в
приемную  доктора,  к  сестре  Инге, мне  являлся не чистый  и легкий  облик
сестринского  халата,  нет,  это  грузчик   на  молу  в   Нойфарвассере  под
навигационной вышкой вытаскивал угрей  из  мокрой, кишащей живностью конской
головы, а то, что виделось  белым, то,  что я хотел  отнести на  счет сестры
Инги,  оказывалось  крыльями чаек,  которые  на какое-  то мгновение обманно
закрыли и падаль, и угрей  в этой падали,  покуда вновь не разверзлась рана,
но она не  кровоточила,  порождая  красный  цвет,  а, напротив,  лошадь была
черной, бутылочно-зеленым -- море, немного ржавчины примешал к общей картине
груженный лесом  "финн" и  чайки  -- не говорите  мне больше про голубей  --
облаком  закрыли жертву,  обмакнули  концы крыльев  и подбросили одного угря
моей сестре  Инге, а Инга перехватила угря, воздала ему почести и сама стала
чайкой,  приняла  образ, нет, не голубя,  а если  даже  Святого Духа, то все
равно  в  обличье,  которое  зовется чайкой,  облаком  налетает  на  мясо  и
празднует  Троицу. Отказавшись  от  усилий,  я отказался  тогда и  от шкафа,
неохотно распахнул изнутри зеркальные дверцы,  вылез из ящика, увидев себя в
зеркале, нашел, что нисколько не изменился, но все же порадовался,  что фрау
Катер уже перестала выколачивать ковры. Правда, для Оскара Страстная пятница
закончилась, но хождению по мукам предстояло начаться лишь после Пасхи.


СУЖЕНИЕ ОТ ИЗГОЛОВЬЯ К ИЗНОЖЬЮ

   Лишь когда миновала пятница  угреносной лошадиной  головы,  лишь  после
Пасхи,  которую мы вместе  с семейством Яна  Бронски  провели  в деревенском
Биссау, у бабушки  и у дяди Винцента, хождение по мукам должно было начаться
и для  моей матушки, и даже  приветливая майская погода  тут ничем помочь не
могла.

   Неправда, что Мацерат заставил матушку снова есть рыбу. По доброй воле,
охваченная загадочной прожорливостью спустя  недели две после Пасхи, она, не
заботясь больше о своей фигуре, начала поглощать  рыбу в  таких количествах,
что Мацерат сказал:
   -- Да не ешь же ты столько этой рыбы, будто тебя заставляют.
   Но она начинала  сардинками в масле -- к завтраку, часа через два, если
в  лавке  не было покупателей, на брасывалась на фанерный ящик с бонзакскими
шпротами, на обед требовала  жареную камбалу или треску в горчичном соусе, а
после обеда ее уже снова можно было увидеть с jnmepbm{l ножом в руках: угорь
в  желе, рольмопс, сельдь  жареная; когда же Мацерат  отказывался жарить или
варить  рыбу  еще и  к ужину, она не тратила  лишних слов,  не бранилась,  а
просто спокойно вставала со  своего места и возвращалась с  куском копченого
угря из  лавки, отчего у  нас  у  всех  пропадал  аппетит,  потому  что  она
соскребала  весь  жир  с угриной шкурки изнутри и снаружи, да и  вообще  ела
теперь рыбу только  при помощи  ножа. За день  ее  по  нескольку раз  рвало.
Встревоженный Мацерат спрашивал растерянно:
   -- В чем дело? Ты, часом, не беременна?
   -- Не мели вздор,  --  отвечала матушка,  если вообще  хоть  что-нибудь
отвечала,  и  бабка  Коляйчек, когда в  воскресенье  на  обед  у нас  подали
отварного угря с картофелем и все  это плавало во взбитых сливках,  хлопнула
ладонью по столу  и сказала: -- Ну,  Агнес, объясни наконец, что с тобой? Ну
чего ты ешь рыбу, если  тебя  от  нее воротит, и не говоришь  ни словечка, и
ведешь  себя  как  незнам  кто.  Матушка  лишь  покачала головой,  картофель
сдвинула в сторону, угря обмакнула в сливки и принялась есть как заведенная,
словно ей задание такое  дали. Ян Бронски ничего не говорил. Когда я однажды
застал  обоих на кушетке,  они  хоть  и держались по  обыкновению за руки  и
одежда  у них была  в беспорядке,  но меня поразили заплаканные  глаза Яна и
апатия  матушки,   которая,   однако,   сменилась  вдруг   на   полную  свою
противоположность.  Она  вскочила,  схватила  меня,  стиснула,  подняла,  на
мгновение  открыв  передо  мной бездну, которую  нельзя было заполнить  даже
горами жареных,  пареных, маринованных и копченых рыб. Несколько дней спустя
я  мог наблюдать,  как она не  только набросилась  в кухне  на уже привычные
чертовы  сардины, но даже  слила  масло  из  множества старых банок, которые
сохранила,  в маленькую сковородку  для  соусов, разогрела на  газу и начала
пить, отчего у меня, стоявшего в дверях кухни, выпали из рук палочки. Тем же
вечером  матушку  доставили в городскую клинику. Мацерат  плакал и причитал,
поджидая "скорую  помощь": -- Ну  почему ты  не хочешь ребеночка? Не  все ли
равно,  от кого он. Или  ты все еще из-за этой  дурацкой лошадиной головы? И
что нас туда  понесло?! Забудь ты про это, Агнес. Я ведь  не нарочно. Пришла
машина, матушку вынесли, на улице собрались дети и взрослые, матушку увезли,
и впоследствии  нам  предстояло  узнать,  что матушка не  забыла ни  мол, ни
лошадиную голову, что  воспоминание об этом коне, все равно как его звали --
Ханс или Фриц, -- она унесла  с собой. Ее органы с  болезненной наглядностью
вспоминали о прогулке  в Страстную пятницу и тем вынудили  мою мать, которая
разделяла точку зрения  своих органов,  умереть из страха  перед повторением
подобной прогулки. Доктор Холлац толковал о желтухе и о рыбной интоксикации.
В больнице установили, что матушка на третьем месяце беременности, отвели ей
отдельную палату, где  четыре  дня  подряд она  демонстрировала нам, которым
разрешили   ее  навещать,  полное  отвращения,  но  порой  улыбающееся   мне
измученное  судорогами  лицо.   Хоть   она  и   старалась  доставлять  своим
посетителям  маленькие  радости,  как  нынче  стараюсь  я  в  дни  посещений
изображать перед своими друзьями чувство глубокого удовлетворения, не  в  ее
силах было помешать регулярно возникающим рвотным позывам сотрясать медленно
nrqrso`~yee  тело, пусть даже оно ничего больше не могло из себя исторгнуть,
кроме как уже под конец, на четвертый день этого трудного умирания, -- малую
толику дыхания, того, что в конце  должен исторгнуть каждый,  чтобы получить
право на свидетельство о смерти.
   Мы все, можно  сказать, вздохнули,  когда  в матушке не осталось больше
причин для уродующих  ее позывов.  Едва  она, обмытая, улеглась в саване, мы
вновь  увидели  ее родное,  круглое,  наивно-лукавое  лицо.  Старшая  сестра
отделения закрыла ей глаза,  поскольку  Мацерат, как  и  Ян  Бронски, совсем
ослеп от слез.
   Я не мог плакать  именно потому,  что плакали все остальные,  мужчины и
бабушка, Хедвиг Бронски и Стефан, которому было уже без малого четырнадцать.
К тому же лично меня смерть матушки ничуть не удивила. Разве Оскару, который
по  четвергам сопровождал ее  во время поездок в Старый город, а по субботам
--  в  церковь Сердца  Христова, не казалось,  что она  вот  уже  много  лет
судорожно ищет способа разрушить  треугольник отношений таким образом, чтобы
Мацерату, которого она, может  быть, ненавидела, досталась в наследство вина
за ее смерть, тогда как Ян Бронски, ее Ян, мог и впредь служить на  Польской
почте с мыслью:  она  умерла ради  меня, она не хотела стоять у меня поперек
дороги, она принесла себя в жертву.
   При всем хитроумии, которое умели проявить как матушка, так и Ян, когда
речь шла о том,  чтобы обеспечить своей любви ложе в спокойных условиях, они
одновременно проявляли  и  склонность  к романтике: при желании в них  можно
видеть  Ромео и Джульетту  или, если угодно, двух королевских детей, которые
по  сюжету никак не могли встретиться, потому что вода была слишком глубока.
Покуда  матушка, успевшая своевременно причаститься Святых  Тайн, холодная и
чуждая отныне любым  волнениям,  лежала  под молитвой священника, я  нашел в
себе   не  только