гу как опорную, а  левой эдак небрежно
поигрывал,   новые  одежды  придавали  нечто  демонически  интеллектуальное.
Улыбаясь Кор-неффу и  наслаждаясь  его  немым  изумлением, я  приблизился  к
зеркалу, я стоял перед плоскостью, вобравшей мое зеркальное отображение  так
близко, что мог бы его поцеловать, но  лишь дохнул на себя и сказал как бы к
слову:
   -- Хэлло, Оскар! А теперь тебе нужен галстук!
   Когда  неделю спустя,  в воскресенье  после обеда,  я переступил  порог
городской  больницы и  нанес визит  моим сестрам,  явив себя  со всех  своих
лучших   сторон  --  новым,  тщеславным,  элегантным,  --  на  мне  уже  был
серебристый галстук с жемчужиной.
   Добрые  девушки  лишились  дара  речи,  когда  увидели,  как  я  сижу в
сестринской.  Было  это на исходе  лета сорок  седьмого. Испытанным способом
скрестил я на  груди руки,  поигрывая кожаными перчатками. Уже больше года я
проработал практикантом  у  каменотеса и мастером по  каннелюрам. Я  положил
ногу  на  ногу,  не забыв, однако,  позаботиться о  сохранности  складок  на
брюках.  Добрая  Густа  так  пеклась  об   этом  произведении   портновского
искусства, словно  оно было изготовлено для Кестера, который вернется и  все
тут  переменит. Сестра  Хельмтруд  захотела  пощупать  ткань,  и  не  просто
захотела, но и пощупала.  Для Куртхена весной сорок седьмого  года, когда мы
самодельным  яичным ликером и  песочными  пирожными --  рецепт  таков:  надо
взять... -- отметили  его  седьмой день рождения,  я купил шерстяное  пальто
мышино-серого цвета. Сестер -- к ним присоединилась  и сестра Гертруд  --  я
угостил конфетами, которые  принесла  мне  диабазовая плита помимо  двадцати
фунтов неочищенного  сахара.  На  мой взгляд, Куртхен ходил в школу чересчур
охотно.  Учительница,   еще  не   измотанная   и   ничуть   не  напоминавшая
Шполленхауэршу,  очень его хвалила, говорила, что у него светлая  голова, но
что он чересчур серьезный. Как умеют развеселиться медицинские сестры, когда
их угощают  конфетами!  Ненадолго оказавшись  в комнате  наедине  с  сестрой
Гертруд, я поинтересовался, по каким воскресеньям она свободна.
   -- Ну вот  сегодня, например. Я кончаю  в пять. Но ведь в  городе и нет
ничего интересного, -- сокрушалась сестра Гертруд.
   Я считал, что попробовать все-таки стоит. Она поначалу даже и пробовать
не  хотела,  а  хотела  хоть  раз  как  следует  выспаться.  Тут я  отбросил
околичности, произнес вслух  свое  приглашение и, поскольку она все  еще  не
могла решиться, завершил таинственными словами:
   -- Чуть-чуть инициативы, сестра Гертруд! Молодым бываешь раз в жизни. А
за талонами на пирожные дело не станет.
   Подчеркивая  сказанное,  я  слегка  демонстративно похлопал  по  своему
нагрудному карману, предложил ей  еще конфет  и был странным образом малость
напуган, когда грубоватая вестфалка, которая, вообще говоря, была вовсе не в
моем вкусе, оборотясь лицом к аптечке, пролепетала:
   -- Ну раз вы так думаете, тогда ладно. Скажем, в шесть, но не здесь, а,
скажем, на Корнелиусплац.
   Я и сам никогда не потребовал бы у сестры Гертруд свидания  в вестибюле
или перед  главным  входом. Вот почему  я ожидал ее в шесть под тогда еще не
отреставрированными после  войны и вообще  не показывавшими время  часами на
Корнелиусплац. Она  пришла минута в минуту, как я мог увидеть  по не слишком
дорогим кар манным часам, приобретенным неделю-другую назад. Я ее даже  и не
узнал  сразу, ибо, успей я углядеть  ее, когда  она  выходила из  трамвая на
остановке напротив, шагах  в  пятидесяти отсюда,  я  бы спрятался и  сбежал,
полный глубокого разочарования, ибо  сестра  Гертруд  явилась не как  сестра
Гертруд, не в белом  и  с брошкой, изображающей красный крест,  а  как самая
заурядная,  одетая  в  непривлекательную  одежку  дешевого  пошиба  фройляйн
Гертруд  Вильмс  из  Хамма,  или  из  Дортмунда,  или  еще  откуда-то  между
Дортмундом и Хаммом.
   Она не заметила моего  разочарования, а  вместо того поведала, что едва
не  опоздала, потому что старшая сестра из чистой вредности дала ей какое-то
поручение без малого пять.
   -- Итак,  сестра Гертруд, вы позволите мне проявить  инициативу? Может,
начнем  с самого простого,  с кафе, а потом --  чего  вы захотите, допустим,
кино? В театр билетов уже не достать, а может, и вовсе сходим потанцуем?
   -- Да-да, пошли на танцы! -- возликовала она и лишь запоздало, с трудом
скрыв свой  испуг, спохватилась,  что как  партнер по  танцам  я представляю
собой явление хоть и хорошо одетое, но в остальном немыслимое.
   Не  без  злорадства --  ну  почему, почему она не пришла  в  так высоко
ценимом мною сестринском  халате? -- я поддержал  уже одобренный ею  план, и
она по недостатку воображения забыла вскоре все  свои страхи, ела вместе  со
мной, я кусочек --  она три кусочка торта, который был, вероятно, испечен из
цемента, затем,  после  того как  я талонами  и наличными  расплатился, села
вместе со  мной возле Коха  у  Верхана  в трамвай, что шел  до  Герресхайма,
поскольку,  если  верить   словам   Кор-неффа,  за  Графенбергом  была  одна
танцулька.
   Последний кусок пути, в гору -- потому что остановка была как раз перед
подъемом,  -- мы медленно одолели пешком. Сентябрьский вечер как по  заказу.
Деревянные сандалии Гертруд -- такие есть в свободной продаже -- стучали что
твоя мельница у ручья. Это настроило меня на веселый лад. Люди, спускавшиеся
с  горы,  все  оборачивались  и  смотрели нам вслед.  Фройляйн Гертруд очень
смущалась, а я  к  этому привык и не обращал внимания: уж коли на то  пошло,
это моими талонами были оплачены три куска  цементного торта в  кондитерской
Кюртена.
   Танцулька  именовалась  "Ведиг"  и  к  тому  же  носила  дополнительное
название "Львиный  замок". У кассы нас встретило хихиканье, а когда мы вошли
-- повернутые  к  нам головы.  Сестра Гертруд в цивильной одежде готова была
сгореть со стыда  и чуть не упала, споткнувшись о складной стул, не успей мы
с  кельнером  подхватить ее.  Он  же  подвел  нас  к столику  поблизости  от
танцплощадки, и  я заказал нам  обоим по  стаканчику холодного, причем тихо,
чтобы только кельнер мог меня услышать, добавил: "С довеском, пожалуйста".
   "Львиный замок" состоял, по сути, из одного зала, где раньше, вероятно,
размещалась  школа  верховой  езды.  При  помощи  бумажных  змей  и гирлянд,
оставшихся с прошлого карнавала, удалось как-то замаскировать верхнюю часть,
то есть изрядно замурзанный потолок. Полуслепые, вдобавок закрашенные фонари
вращались,  отбрасывая  световые пятна на гладко зачесанные волосы  молодых,
порой весьма элегантных  спекулянтов и на тафтяные блузочки девушек, которые
явно были все между собой знакомы.
   Когда  подали  холодный напиток с прицепом,  я  добыл у кельнера десять
американских  сигарет, предложил  одну сестре  Гертруд,  одну  --  кельнеру,
который тотчас  засунул  ее  за ухо, и, предварительно дав огня  своей даме,
достал янтарный мундштук Оскара, чтобы  выкурить "Кэмел" никак не больше чем
до  половины.  Волнение  за  соседними  столиками улеглось.  Сестра  Гертруд
осмелилась  поднять  глаза.  И когда  я загасил в  пепельнице  довольно  еще
большой окурок, сестра  Гертруд подхватила его  профессиональным движением и
сунула в боковой кармашек своей клеенчатой сумочки.
   -- Для моего жениха в Дортмунде, -- пояснила она, -- он курит прямо как
сумасшедший.
   Я  обрадовался,  что  не обязан  быть ее женихом  и  еще, что  заиграла
музыка.
   Джаз  в пять человек  начал  "Do  not fence me in>>(* Не ограждай  меня
(англ.).). Заспешившие  наискось через  танцплощадку  мужчины  на каучуковом
ходу не сталкивались по  дороге и  подхватывали  девушек, которые,  встав  с
места, отдавали свои сумочки подружкам на сохранение.
   На  площадке  уже  возникло  несколько пар,  танцующих довольно  легко,
словно после школы танцев.  Множество пакетиков жевательной резинки пришло в
движение,  некоторые  парни  даже  прерывали  танец на  несколько  тактов  и
придерживали  за  плечо  своих девушек, нетерпеливо  перебиравших  на  месте
ногами,  -- английские  словечки  играли в  рейнском диалекте роль закваски.
Прежде чем парочки снова пускались в  пляс, маленькие пакетики шли  по рукам
-- хороший спекулянт работает без перерыва.
   Этот  танец мы пропустили,  следующий,  фоке, -- тоже.  Оскар  время от
времени поглядывал мужчинам на ноги, потом, когда  банд заиграл "Розамунду",
пригласил сестру Гертруд, которая решительно не знала, на каком она свете.
   Припомнив  танцевальное искусство Яна Бронски, я,  хоть  и был почти на
две головы ниже сестры  Гертруд и  сознавал гротескный вид  нашей пары, даже
захотел эту гротескность подчеркнуть, а  потому решился начать с уанстепа: я
держал ее,  кротко позволявшую себя вести, за бедра, ладонь вывернул наружу,
ощущал  под  рукой  тридцатипроцентную  шерсть,  почти прильнув  щекой  к ее
блузке, толкал коренастую  сестричку Гертруд спиной вперед,  пытался ступать
по ее следам,  отвел влево наши негнущиеся локти и тем требовал для нас  все
больше места, передвигаясь из одного угла площадки в другой. Получалось даже
лучше, чем я  мог надеяться. Я  осмелился  на  вариации,  вверху не  изменял
блузке, внизу же забегал  то  влево,  то вправо от ее  устойчивых и надежных
бедер, я  обтанцовывал ее, не отказываясь  при этом от классических движений
уанстепа, призванных  создать  впечатление: дама сейчас опрокинется назад, а
господин,  который желает ее оп рокинуть, сам упадет вперед, и,  однако, они
не падают, потому что отменно танцуют уанстеп.
   Вскоре  у нас  появились  зрители.  Я  слышал  выкрики,  как, например:
"Говорил я тебе, что это Джимми! Ты только погляди на Джимми! Хэлло, Джимми!
Come on, Jimmy! Let's go, Jimmy!"'
   К  сожалению, я не мог видеть  лицо  сестры  Гертруд  и лишь тешил себя
надеждой,  что  восторги толпы  она воспринимает  спокойно и  в то  же время
гордо,  как одобрение  со стороны молодежи, что  она не  растеряется в  этой
ситуации,  как  не  теряется,  выслушивая   порой  неуклюжие  авансы   своих
пациентов.
   Когда мы сели, аплодисменты все еще не стихли. Группа наяривала, причем
больше  всех выделялся  ударник,  туш, и еще раз туш, и еще раз. Раздавались
крики  "Джимми"  и  "Ты  этих двоих  видел?".  Тут  сестра  Гертруд  встала,
пролепетала  что-то такое насчет "сходить  в туалет", подхватила  сумочку  с
окурком  для  своего  дортмундского жениха и протиснулась, красная как  рак,
между столиками  и стульями, задевая за все  подряд, в  сторону туалета, что
находился возле кухни.
   Она  не вернулась.  Из того  факта, что перед уходом она  залпом допила
свой стакан, я должен был сделать вывод, что это  означает прощание:  сестра
Гертруд оставила меня в дураках.
   Ну  а  что   Оскар?  Американская  сигарета  в  янтарном  мундштуке,  у
официанта,  который   деликатно  убирал  допитый   стакан  сестры,  заказать
"довесок"  без  напитка,  и --  чего  бы это ни  стоило  --  Оскар улыбался.
Болезненно  -- но улыбался,  наверху скрестив руки,  внизу, закинув ногу  на
ногу, помахивал  он  изящным  черным  сапожком  тридцать  пятого  размера  и
упивался преимуществом покинутого.
   Молодые гости, завсегдатаи "Львиного замка",  были  очень ко  мне милы,
подмигивали, проплывали мимо в танце, "Hallo",  --  кричали  парни, "Take of
easy", -- советовали  девушки. Своим мундштуком я благодарил  представителей
истинного  гуманизма и снисходительно хмыкнул,  когда ударник выдал  дробь и
напомнил  мне о  старых,  о добрых временах под  трибуной, изобразив соло на
малом барабане, тарелках,  литаврах,  треугольнике, после чего объявил белый
танец.
   Группа  вошла  в  раж,  исполнила  "Jimmy  the  Tiger".  Подразумевали,
вероятно,  меня,  хотя,  конечно же,  никто  в  "Львином  замке" даже  и  не
подозревал о моей карьере барабанщика под всевозможными трибунами. Во всяком
случае, то молоденькое,  проворное  как ртуть, существо с  выкрашенными хной
космами, кото рое избрало меня кавалером на белый танец, хриплым  от курения
и  растянутым  от  жвачки голосом все время напевало мне  на  ухо "Jimmy the
Tiger". И пока мы проворно, заклинаниями вызывая джунгли и опасности, с ними
связанные, танцевали  "Джимми-тигра", тигр  ходил на  своих мягких  тигриных
лапах,  и  продолжалось  это  примерно  минут  десять.  И  снова был  туш  и
аплодисменты,  и снова  туш,  потому  что мой горб был прилично одет и сам я
ловко работал  ногами и  очень  недурно  смотрелся в  роли "Джимми-тигра". Я
пригласил благосклонную ко мне даму за  свой  столик, и Хельма -- ибо так ее
звали  -- попросила  разрешения привести  свою  подругу Ханнелору. Ханнелора
была крайне молчаливая  особа,  неподвижная, и  еще она много пила. А Хельма
отдавала предпочтение аме риканским  сигаретам, и  мне  пришлось еще раз  их
заказать у кельнера.
   Вечер очень удался. Я танцевал "Хебабериба", "В настроении", "Маленький
чистильщик",  между танцами  болтал, угощал  двух  нетребовательных девушек,
которые поведали  мне, что работают на  Междугородной телефонной станции  на
Граф-Адольф-плац, что каждую субботу и  каждое воскресенье в "Львином замке"
бывает  еще больше девушек.  Уж они-то  во всяком случае бывают здесь каждую
неделю,  если, конечно, не  дежурят,  и  я со  своей  стороны тоже обещал им
почаще здесь бывать, потому что  они обе такие милые и еще  потому, что -- я
позволил  себе небольшую  игру  слов,  и  девушки  ее  тотчас  поняли  --  с
девушками-телефонистками лучше говорить не по телефону.
   В больничный городок  я после  этого случая долго не  наведывался.  А к
тому времени, когда снова начал туда заходить, сестру Гертруд уже перевели в
женское отделение. Я ее больше никогда не видел или,  вернее, видел один раз
и помахал издали. В "Львином замке" я стал завсегдатаем  и  вполне желанным.
Девочки  раскручивали меня изо всех сил, но меру все-таки знали. Через них я
познакомился  кой  с  кем из представителей  британской оккупационной армии,
подхватил  у них  примерно сотню  английских  словечек, завязал дружбу, даже
выпил на "ты"  с  некоторыми ребятами  из местного банда,  но, что  касается
барабана, держал себя в  узде,  -- словом, ни разу не брался за палочки и до
вольствовался  малым  счастьем,  выбивая  буквы  на камнях  в  мастерской  у
Корнеффа.
   В суровую зиму сорок седьмого--сорок восьмого  я поддерживал  контакт с
девушками-телефонистками,  получал  немножко  не  слишком дорогого  тепла от
молчаливой   и  малоподвижной  Ханнелоры,   причем  мы  с  трудом  сохраняли
дистанцию, ограничиваясь ни к чему не обязывающими прикосновениями.
   Зимой  каменотес  приводит  себя   в   порядок.  Надо  заново  выковать
инструменты, на какой-нибудь старой глыбе обтесать  поверхность для надписи,
там,  где  нет  окантовки,  полируют фаски, выводят  каннелюры. Кор-нефф и я
пополнили  весьма  поредевший  за осенний сезон лес памятников,  наформовали
несколько искусственных камней из ракушечника. Кроме того, я попробовал себя
в простейших скульптурных работах с помощью  пунктировочной  машины, выбивал
рельефы, ангельские головки, голову Христа в терновом венце и голубя Святого
Духа. Когда шел снег, я его сгребал, а когда снег не шел, я разогревал трубы
для шлифовального станка.
   В  конце  февраля  сорок восьмого -- от карнавала  я  вконец похудел  и
приобрел, надо  думать, одухотворенный вид, потому что  некоторые девочки  в
"Львином замке"  величали меня теперь "доктор",  -- в  Великий  пост,  после
среды,  заявились  крестьяне  с  левого  берега  и  начали осматривать  нашу
выставку. Корнеффа не было. Он проходил ежегодный антиревматический курс, --
иными словами, работал в Дуйсбурге на домне и спустя две недели, подсохший и
без фурункулов, вернулся назад, а пока я успел неплохо продать три камня, из
них  один  --  для  могилы  на  троих.  Корнефф  сбагрил еще  два  камня  из
кирхаймского  ракушечника, а  в середине марта мы  начали развозить камни по
кладбищам. Силезский  мрамор  ушел в  Гровенбройх,  два  кирхаймерских блока
пошли  на деревенское  кладбище  в  Нойсе,  а  красным  камнем  из майнского
песчаника с  высеченными моей  рукой головками ангелов можно и по  сей  день
любоваться  на  Штомлерском кладбище. Диабазовую плиту  с Христом в терновом
венце для могилы  на  троих  мы в конце марта  закатили на наш  трехколесный
грузовичок  и  поехали очень  медленно,  потому что  слишком  много  на него
взвалили, по на  правлению к Каппес-Хамму, к мосту  через Рейн у Ной-са.  От
Нойса  через Гровенбройх на Роммерскирхен, потом  свернули направо, на шоссе
Бергхайм--Эрфт,  оставили  позади  Райдт  и  Нидераусем;   не  поломав  ось,
выгрузили камень  и  поставили на Обераусемском клад  бище, которое лежит на
холме, сбегающем к деревне.
   Какой  вид  с  холма!  У наших ног  -- буроугольный  бассейн Эрфтланда.
Восемь вздымающих свой дым к небу труб  "Фортуны". Новая, шипящая, то и дело
готовая взорваться электростанция "Фортуна Норд". Нагорье терриконов, поверх
которых  снуют  вагонетки канатной дороги.  Каждые три  минуты --  поезд,  с
коксом  либо пустой.  От  электростанции  к  электростанции,  маленький  как
игрушка,  но тогда уж игрушка  для  великанов,  перелетает  над  левым углом
кладбища;   строенная  линия   электропередачи,  гудя,  бежит   под  высоким
напряжением на Кельн, другие линии бегут к горизонту,  спешат в Бельгию  или
Голландию; мир,  пуп земли, мы устанавливаем стелу из  диабаза для семейства
Флиз, -- электричество образуется, когда... Могильщик с помощником,  который
на  этом  кладбище заменял  Лео  Дурачка, явился с  нужным  инструментом, мы
стояли в поле высокого  напряжения, могильщик начал перезахоронение, ряда за
три от нас -- здесь выплачивались репарации --  ветер доносил к нам типичные
запахи до  срока проводимого перезахоронения --  нет, нет,  не тошнотворные,
ведь  на  дворе  был  март.  Мартовские  поля  среди  коксовых  отвалов.  На
могильщике были подвязанные нитками очки, и он вполголоса перебранивался  со
своим Лео, пока сирена с "Фортуны" не начала выдыхать воздух, выдыхала целую
минуту подряд, мы  перестали дышать,  а  уж о перезахораниваемой  женщине  и
говорить нечего, только  линия электропередач все  выдержала, сирена пустила
петуха, упала за  борт, захлебнулась --  а над  деревенскими  шиферно-серыми
крышами  кудрявился  тем  временем полуденный  дымок, и  сразу --  колокола:
молись  и  работай,  индустрия  и  религия,  рука  об  руку.  Пересменка  на
"Фортуне", мы -- за бутерброды с салом, но, когда перезахораниваешь,  делать
перерыв нельзя, вот и ток высокого  напряжения  так же беспрерывно  спешит к
странам-победительницам, освещает Голландию, тогда как  здесь свет то и дело
вырубают, -- но женщина из могилы уже вышла на свет.
   Покуда Корнефф  рыл ямы  глубиной  в сто  пятьдесят сантиметров  -- под
фундамент, женщина явилась на свежий воздух, не так уж и долго она пролежала
под  землей,  в  темноте,  всего с  прошлой осени, а уже  достигла некоторых
успехов,  вот  и  повсюду можно  было  наблюдать  подобные  улучшения,  даже
демонтаж  на Рейне  и на  Руре проходил  успешно, а эта женщина всю  зиму --
зиму, которую  я проболтался в "Львином замке", -- серьезно,  под  замерзшей
коркой буроугольного бассейна, разбиралась сама с собой, теперь же, когда мы
утрамбовывали бетон  и  укладывали  постамент,  ее  надо было  уговорить  на
переезд по кусочкам. Но на  то и существуют цинковые гробы, чтобы не пропало
ничего, даже самой малости, -- вот и дети при отправке брикетов из "Фортуны"
точно так же бежали за перегруженными машинами и подбирали падающие брикеты,
ибо  кардинал Фринге  так прямо  и провозгласил с кафедры: "Истинно говорю я
вам, кража угля  не  есть грех".  Но  женщине  этой  больше  не  требовалось
отопления.  Не  думаю,  что  она мерзла  на  вошедшей  в поговорку  свежести
мартовского воздуха, тем более  что и кожи на ней  оставалось предостаточно,
хоть и прозрачной,  хоть там и  сям спустилась