ускались  вниз,  на станцию метро.  На улице явно  шел дождь.  У людей был
мокрый  вид.  Это встревожило меня, потому что в Дюссельдорфе у меня уже  не
хватило  времени  купить плащ. Однако беглый взгляд  наверх  --  и Оскар мог
убедиться,  что  господа  с  заметно незаметными  лицами  имеют при себе два
вполне  гражданских  зонта  --  хотя  это  отнюдь не  ставило  под  сомнение
существование Черной кухарки.
   Как я  заговорю с ними?  --  тревожился я и наслаждался,  медленно куря
свою  сигарету,  на создающем медленный подъем чувств, на обогащающем знания
эскалаторе: на эскалаторе  человек становится  моложе, на эскалаторе человек
становится  все старше и старше. У меня был выбор -- покинуть лестницу то ли
трехлеткой, то  ли шестидесятилетним, младенцем или  стариком встретиться  с
Интерполом, в том или в другом возрасте бояться Черной кухарки.
   Наверное, уже очень поздно.  У моей металлической кровати такой усталый
вид, да  и мой  санитар Бруно дважды  прикладывал к отверстию на моей  двери
свой озабоченный коричневый глаз. Под акварелью, изображающей анемоны, стоит
нетронутый пирог с тридцатью свечками. Мария, возможно, уже спит.  Кто-то --
кажется, это была Густа, сестра Марии  --  пожелал мне счастья  на ближайшие
тридцать лет. У Марии такой сон,  что можно просто  позавидовать.  Да, а что
пожелал  мне ко  дню  рождения мой сын Курт, гимназист,  образцовый  ученик,
лучший во всем классе? Когда Мария спит, мебель вокруг нее тоже засыпает. Ах
да, вспомнил:  Куртхен пожелал мне скорейшего выздоровления! А сам я пожелал
бы  себе  хоть ломтик от Марииного  сна,  потому что я устал и  слова у меня
почти все иссякли. Молодая жена  Клеппа  сочинила  глупый, хотя  и с добрыми
намерениями  стишок в  честь моего горба. Вот и принц Евгений был уродом,  а
взял, между тем, город и крепость  Белград. Пора бы и  Марии наконец понять,
что горб приносит счастье. Вот и у принца Евгения было два отца.  Теперь мне
тридцать,  но  мой  горб   моложе.   Людовик  Четырнадцатый   был  одним  из
предполагаемых отцов принца Евгения. Раньше красивые женщины на улицах часто
норовили прикоснуться к моему  горбу, на счастье. Принц Евгений был уродом и
потому  умер естественной смертью. Будь у Иисуса горб, им вряд ли удалось бы
пригвоздить  его к кресту. Неужели я  обязан  теперь, только потому  что мне
исполнилось тридцать, собраться и собрать вокруг себя учеников?
   А ведь это была всего лишь эскалаторная идея.  Меня  уносило все выше и
выше. Перед и надо мной -- бесцеремонная парочка. За и подо мной -- старушка
в  шляпе.  На  улице  дождь, а  наверху,  совсем наверху  стоят  господа  из
Интерпола. Ступени выложены ребристыми планками. Когда стоишь на эскалаторе,
надо еще раз хорошенько  все обдумать: откуда ты  пришел? Куда ты идешь? Кто
ты? Как твое имя? Чего ты хочешь? Запахи овевают меня: ваниль молодой Марии.
Масло из-под сардин в масле, которое моя бедная матушка разогревала и пила в
горячем виде, пока сама не  остыла и не ушла под землю.  Ян Бронски, который
неизменно употреблял одеколон, однако ранняя смерть  уже задувала сквозь все
петли для его пуговиц. Зимней  картошкой пахло в погребе у зеленщика Греффа.
И еще раз: запах  пересохших губок на аспидных досках  у первоклассников.  И
моя Розвита, от которой пахло мускатом и  корицей. Когда господин  Файнгольд
распылил свои дезинфекционные  средства над моей  горячкой, я плыл на облаке
карболки.  Ах, а католицизм церкви Сердца Христова, множество непроветренных
платьев, холодная пыль, и я перед левым боковым алтарем передал свой барабан
-- но кому?  Впрочем, это была всего  лишь  эскалаторная  идея. Сегодня меня
хотят прибить  гвоздями,  мне  говорят:  тебе тридцать.  И следовательно, ты
должен собирать учеников. Вспомни-ка,  что ты говорил, когда тебя задержали?
Сосчитай свечи  на  своем пироге, оставь постель свою  и  собери учеников. А
ведь  перед тридцатилетним открывается так  много возможностей.  На  пример,
если  меня и  впрямь выставят  из лечебного  заведения,  я мог  бы  еще  раз
посвататься к Марии. Сегодня у меня было бы  куда больше шансов.  Это  Оскар
купил  ей  магазин,  продолжает  до сих  пор  хорошо  зарабатывать на  своих
пластинках, стал  за это  время  более  зрелым  и взрослым. В  тридцать пора
жениться! Или, допустим, так:  я остаюсь холостым, выбираю для себя одну  из
моих профессий,  покупаю  хороший известняковый  карьер,  нанимаю  несколько
каменотесов,  работаю из карьера -- на стройку, без посредников. В  тридцать
лет пора  упрочить  свое  бытие.  Или --  если полуфабрикаты  фасадов мне  в
будущем осточертеют, я заявлюсь к музе по имени Улла, послужу вместе с ней и
подле  нее  изящным  искусствам  как  интересная  модель.  А может,  в  один
прекрасный день я и вовсе женюсь на ней,  на столь  часто и  столь ненадолго
обручавшейся  музе.  В тридцать  лет пора  жениться!  Или,  если мне надоест
Европа,  я эмигрирую, Америка, Буффало,  моя  старая мечта: я разыщу  своего
дедушку, миллионера Джо Копчика,  он же бывший поджигатель Йозеф Коляйчек. В
тридцать пора перейти к оседлому образу жизни! Или я сдамся, позволю прибить
себя гвоздями,  выйду, лишь потому что  мне  тридцать,  и  начну разыгрывать
перед  ними  мессию, за  которого они  меня  принимают, вопреки собственному
опыту сделаю из своего барабана нечто большее, чем  он  способен изобразить,
превращу его в символ, стану основателем секты, партии или просто ложи.
   Невзирая на  парочку  надо  мной  и  старушку в  шляпе подо мной,  меня
захватила эта эскалаторная идея. Говорил  ли я уже,  что парочка стояла выше
не на одну, а на две ступеньки, что  между собой и парочкой я поставил  свой
чемодан? Молодые люди  во Франции  производят  престранное впечатление.  Так
она, пока эс калатор выносил их наверх, расстегнула на  нем  кожаную куртку,
потом рубашку  и  начала  обрабатывать  его голую  восемнадцатилетнюю  кожу,
причем   совершала   это   так  деловито,  такими   техничными,   совершенно
неэротическими движениями, что у меня даже возникло подозрение: молодые люди
получают жалование,  демонстрируя  на людях свой любовный пыл,  дабы столица
Франции не утратила своей былой славы. Когда,  однако, парочка начала  после
этого целоваться, мои подозрения улетучились:  он чуть не  задохнулся  от ее
языка и  все еще  не  перестал  кашлять, когда я уже загасил свою  сигарету,
желая предстать перед полицией некурящим. Старуха подо мной  и ее шляпа -- я
хочу сказать, что шляпа находилась как  раз на уровне моей головы, поскольку
мой рост  уравновешивал разницу в высоте  двух  ступенек,  --  не  совершала
ничего приметного, если не считать того, что она что-то бормотала, бранилась
себе под  нос, но  так, в конце концов, ведут себя многие парижские старухи.
Выложенные резиной перила эскалатора вместе  с нами ехали вверх.  Можно было
положить на них руку, чтобы рука тоже ехала. Я так бы и поступил, прихвати я
с собой перчатки. Изразцовые плитки на стенах  все чуть-чуть, самую малость,
отражали электрический свет. Трубы и толстые  пучки  кабеля сплошь кремового
цвета  сопровождали   наше  вознесение.  Не  могу  сказать,  чтобы  лестница
производила адский шум. Несмотря на  свое ме ханическое  происхождение,  она
даже казалась уютной. И  несмотря на  перестук  стишков про  страшную Черную
кухарку,  станция Maison  Вмбогие производила  на меня домашнее,  я бы  даже
сказал обжитое, впечатление. Я чувствовал  себя  на эскалаторе как  дома,  я
счел  бы себя счастливым, несмотря на боязнь и детские страшилки, возноси он
вместе со мной не абсолютно чужих  людей, а моих  живых  и  мертвых друзей и
родных: мою бедную матушку  между Мацератом и Яном Бронски, седовласую мышку
мамашу  Тручински  с  детьми  Гербертом, Густой, Фрицем, Марией, и зеленщика
Греффа, и его распустеху Лину, и, разумеется, наставника Бебру, и грациозную
Розвиту -- словом, всех тех, кто обрамлял мое сомнительное бытие, тех,  кого
погубило мое бытие, -- а вот наверху, там, где у эскалатора иссякали силы, я
желал себе вместо полицейских нечто совсем  противоположное  страшной Черной
кухарке: чтобы как гора высилась там моя бабушка Анна Коляйчек и чтобы после
благополучного подъема она впустила меня и мою свиту  под свои юбки, обратно
в гору.
   Но  стояли там  всего лишь два господина, и  не было на  них просторных
юбок, а были  непромокаемые плащи  американского покроя.  Вдобавок, завершив
подъем и  смеясь всеми десятью пальцами в ботинках, я должен  был  признать,
что и бесцеремонная парочка надо мной, и бормочущая старуха подо мной -- это
все были просто полицейские агенты.
   Ну что тут еще  долго говорить: рожденный под  голыми лампочками, в три
года сознательно прекративший рост, получивший  в  подарок барабан, резавший
голосом  стекло, вдыхавший  запах  ванили, кашлявший  в  церквах,  кормивший
Люцию,  наблюдавший  муравь  ев,  решивший  снова расти,  зарывший  барабан,
уехавший  на запад, утративший  восток,  выучившийся  на  каменотеса, бывший
натурщиком,  вернувшийся  к  барабану,  осматривавший  бетон, зарабатывавший
большие деньги и хранивший палец, подаривший палец и со смехом  обратившийся
в  бегство, поднявшийся на эскалаторе, схваченный, осужденный,  заключенный,
потом оправданный,  я справляю  сегодня  тридцатый  день  своего  рождения и
по-прежнему испытываю страх перед Черной кухаркой, -- аминь.

   Я бросил загашенную сигарету. Она  аккуратно  улеглась  между  планками
ступеньки.  После того  как Оскар  некоторое время ехал  к небу под углом  в
сорок  пять  градусов, еще  три шажка  он  проехал  горизонтально,  позволил
подвижным  деревянным  планкам  эскалатора вслед за  бесцеремонной  парочкой
полицейских  и  перед  полицейской  бабу  лей вывезти  себя  на  неподвижную
железную гребенку, а после того, как полицейские представились и назвали его
Мацератом, он, следуя своей эскалаторной идее,  сказал сперва по-немецки: "Я
Христос",  потом  то   же   самое,  поскольку  перед  ним   все-таки  стояли
представители международной полиции, по-французски и, наконец, по-английски:
"I am Jesus".
   Задержан  я был,  однако,  как Оскар Мацерат.  Без малейших  возражений
отдал я себя во власть полиции и -- поскольку на улице, на Avenue d' Italic,
шел дождь  -- ее зонтиков, но  все время  тревожно озирался,  со страхом ища
глазами и впрямь несколько раз увидев --  она это умеет -- в людском  потоке
на  авеню, в толпе вокруг полицейского фургона пугающе спокойное лицо Черной
кухарки.
   Теперь у меня  больше не осталось слов,  но я  должен еще обдумать, что
собирается  делать  Оскар,  когда  его  неизбежно выпустят  из  специального
лечебного  учреждения. Женится? Останется холостым? Покинет страну? Вернется
в натурщики?  Приобретет каменоломню?  Соберет учеников?  Станет основателем
новой секты?
   Все  возможности, которые  в наши  дни предоставляются тридцатилетнему,
следует серьезнейшим образом  проверить, а чем их и проверять,  как не  моим
барабаном? Итак, я переложу для барабана ту песенку, что звучит для меня все
более живо  и пугающе, я вызову Черную кухарку, выспрошу ее, чтобы завтра ут
ром я мог поведать своему  санитару Бруно, какой образ жизни намерен избрать
тридцатилетний Оскар под все сгущающейся тенью  детской  страшилки, ибо  то,
что  раньше  пугало меня  на ступеньках лестниц,  то,  что  в подвале, когда
оттуда  брали уголь, делало так:  "У-у-у-у", вызывая у меня смех, но что все
равно  всегда  было здесь,  говорило пальцами, кашляло в замочную  скважину,
вздыхало  в  печке,  вскрикивало  вместе  с  дверью,  облаком  выплывало  из
дымоходов, когда  суда среди  тумана дули в трубу или  когда  между двойными
рамами  много  часов умирала муха, даже когда угри возжелали мою матушку,  а
матушка возжелала угрей, когда  солнце садилось за Турмберг и  начинало жить
для себя -- чистый янтарь! Кого подразумевал  Герберт,  когда  карабкался на
деревяшку? Да и  за главным алтарем  -- чего  бы стоил  весь  католицизм без
кухарки, которая чернит все исповедальни? Это она  отбрасывала  тень,  когда
рухнул игрушечный мир  Сигизмунда Маркуса, а во дворе доходного  дома ребята
Аксель Мишке и Нухи Эйке, Сузи Катер и Хенсхен Коллин произносили это вслух,
распевали это, варя  суп из  толченого кирпича: "Где  у нас  кухарка, Черная
кухарка?  Здесь  она,  здесь она  быть должна,  быть  должна!  Я считаю всех
подряд, кто сильнее виноват! Всех сильнее ты, вы-хо-ди!  Где  у нас кухарка,
Черная  кухарка?.." Она и  всегда-то была здесь,  даже в  шипучем  порошке с
привкусом ясменника, какой  невинно-зеленой ни  выглядела шипучка,  во  всех
платяных  шкафах, где я когда-нибудь прятался, пряталась также и она,  потом
уже она взяла  напрокат треугольную мордочку Люции Реннванд, пожирала хлеб с
колбасой в кожуре и загоняла чистильщиков на  трамплин, -- остался один толь
ко Оскар,  он наблюдал муравьев и знал, что это ее тень, размножившись, ищет
чего-нибудь  сладенького,   и  все  эти  слова:  Благословенная,  Скорбящая,
Благодатная Дева Дев, а потом  камни  --  базальт,  туф,  диабаз,  гнезда  в
ракушечнике, алебастр, такой мягкий... и  все стекло, распетое моим голосом,
прозрачное  стекло,  тончайшее, выдутое  стеклодувом...  и еще  колониальные
товары:  мука  и  сахар  в  голубых пакетиках  по полфунта и по фунту. Потом
четыре  кота,  из  которых  одного  звали  Бисмарк,  стена, которую пришлось
выбелить заново, помешанная на  смерти  Польша, также экстренные  сообщения,
когда  кто-то кого-то пускал  ко  дну, картофелины, которые гулко  падали  с
весов,  то, что  сужается  к ногам, кладбища, на которых я  стоял, плиты, на
которых я преклонял  колена, кокосовые половики, на которых  я лежал...  все
втрамбованное в  бетон,  луковый  сок,  который  исторгает слезы,  кольцо на
пальце  и корова, которая меня  лизала...  Не  спрашивайте Оскара,  кто  она
такая! У него больше не осталось  слов. Ибо то, что  раньше сидело у меня за
спиной, целовало мой  горб,  отныне и впредь будет  неизменно  выходить  мне
навстречу.
   Еще с  каких пор за  мной по пятам шла  Черная  кухарка.  А  теперь она
выходит мне навстречу, черная.  Слова,  пальто отдала перелицевать,  черная.
Платит черной валютой, на  черном рынке.  А вот дети, когда они поют, больше
не поют:
   Где у нас кухарка, Черная кухарка? Здесь она, здесь
   она быть должна, Быть должна-а-а!