мысленную, одноактную пьесу "Мечты поджигателя". В
ратуше Правого  города  намеревались  после пожара  задним  числом  повысить
оклады пожарным.  Улица Святого  Духа пылала во  имя Святого Духа, монастырь
Святого Франциска весело пылал во имя Святого Франциска, который любил огонь
и воспевал его. А Фрауенгассе горела сразу во  имя Отца и  Сына.  И конечно,
нет нужды  говорить, что Дровяной рынок сгорел, и Угольный  рынок  сгорел, и
Сенной сгорел тоже.  А на  Хлебной  улице хлебы так и  остались в печи, а на
Молочной убежало молоко, и  лишь здание Западнопрусского страхового общества
"Страхование от огня" по причинам сугубо символическим сгореть не пожелало.
   Оскар никогда особенно не увлекался  пожарами.  Поэтому я так и остался
бы сидеть в подвале,  когда Мацерат взлетел по ступеням, чтобы  посмотреть с
чердака на горящий Данциг, если бы на этом самом чердаке я по недомыслию  не
хранил  свои  малочисленные,  легко  воспламеняющиеся  сокровища.  Надо было
спасать как последний  барабан, сохранившийся со  времен фронтового  театра,
так и Гете с Распутиным. Кроме того,  я  хранил между страницами  тончайший,
нежно  разрисованный веер, которым моя  Розвита, моя Рагуна так изящно умела
обмахиваться, когда  была  жива.  Мария осталась в  подвале,  а  вот Куртхен
пожелал  вместе с Мацератом и со мной залезть на крышу, чтобы посмотреть  на
огонь.  С  одной стороны,  меня  рассердила безудержная восторженность моего
сына,  с  другой же  --  Оскар сказал  себе:  "Верно,  это  у  него  от  его
прадедушки, а моего  дедушки,  поджигателя Коляйче-ка". Но Мария не  пустила
Куртхена с нами, мне же позволила идти с Мацератом наверх, там я собрал свои
вещички, бросил взгляд сквозь чердачное окно и подивился на брызжущую  живую
силу, которую смог про явить столь старый и почтенный город.
   Когда  поблизости начали  рваться  снаряды, мы  спустились  с  чердака.
Мацерат  хотел  потом  еще раз  подняться,  но  Мария ему это  запретила. Он
повиновался,  он  заплакал,  когда  подробно  расписывал  Греф-фовой  вдове,
которая  оставалась внизу,  как горит город. Потом  он  еще  раз поднялся, в
квартиру, и включил радио, но радио теперь молчало. Не слышно было даже, как
трещит  огонь в горящем здании радиоцентра,  а об  экстренных  сообщениях  и
говорить нечего.
   Робко, как ребенок,  который не знает, верить ли  ему и дальше  в  Деда
Мороза,  стоял  Мацерат посреди  подвала,  теребил  свои  подтяжки,  впервые
усомнился в  окончательной победе и--по совету вдовы Грефф -- снял с лацкана
партийный значок, хоть и не знал, куда его теперь пристроить: полы в подвале
были  бетонные,  взять  его к себе Греффиха не  пожелала, Мария  пред ложила
запрятать значок в картошке, но картошка  представлялась Мацерату не слишком
надежным убежищем, а подниматься наверх он не рискнул, потому что  они скоро
придут, если уже вообще не пришли, если  уже не направляются сюда, не  ведут
уже бои у Брентау и Оливы,  покуда он  болтался на чердаке, и он не раз и не
два  вслух  пожалел, что  не  оставил эту конфетку  там,  в противовоздушном
песке,  потому  что если  они  найдут его здесь,  внизу, с этой  конфеткой в
руке... и  он  выронил ее  на бетон, хотел наступить на нее, изображая порыв
ярости, но мы  оба,  Куртхен и я, одновременно бросились  за ней, и я первым
перехватил ее и не выпускал из рук, когда Куртхен  размахнулся и ударил, как
ударял всякий раз, желая что-нибудь получить, но я не  отдал  сыну партийный
значок, я не хотел принести ему вред,  потому что русские -- они ведь шутить
не любят. Это Оскар запомнил еще со времени своих распутинских чтений, и все
время,  покуда  Куртхен  колотил  меня,  а Мария старалась  нас  разнять,  я
задавался вопросом, кто  именно обнаружит значок у  Куртхена, если  Оскар не
устоит под градом сыновних ударов, то ли белоруссы, то ли великороссы, то ли
казаки, то ли  грузины, то ли калмыки, то ли крымские татары,  то ли русины,
то ли украинцы, а может, и вовсе киргизы.
   Когда Мария  с  помощью вдовы  Грефф развела нас,  я торжественно зажал
конфетку  в  левой  руке.  Мацерат порадовался,  что его орден исчез.  Марии
хватало  хлопот  с  ревущим Куртхеном. Расстегнутая  булавка вонзилась мне в
ладонь.  Ни раньше,  ни теперь я не находил в этой штучке никакого вкуса. Но
как раз  когда я хотел приколоть ее сзади к пиджаку Мацерата -- какое мне, в
конце концов, дело до его партии, -- они оказались над нами, в лавке, а если
судить по визгу женщин, то, очень может быть, что и в соседнем подвале.
   Когда  они  подняли откидную крышку, игла партийного значка все  так же
впивалась мне  в  ладонь.  Ну  что я мог  сделать, кроме  как,  прикорнув  у
дрожащих коленей Марии, наблюдать на бетонном полу за возней  муравьев,  чья
магистральная  дорога  пролегала  наискось  от  зимней картошки  к  мешку  с
сахаром. Вполне нормальные, чуть  смешанных  кровей русские,  решил я, когда
они примерно  вшестером  ворвались  на лестницу, ведущую в подвал,  и начали
разглядывать  нас  поверх  своих  автоматов.   При   всех  криках  и  воплях
успокоительным  казалось  то  обстоятельство,  что  муравьи  не обратили  ни
малейшего внимания  на представителей русской армии. У  муравьев только одно
было на  уме --  картошка да сахар, тогда как  люди  с  автоматами  поначалу
стремились  к другим  завоеваниям. Что взрослые подняли руки,  я счел вполне
нормальным.
   Это  мы знали  по кинохронике,  да и после обороны Польской почты сдача
происходила точно так же. Но  вот почему Куртхен надумал подражать взрослым,
я понять не могу. Ему бы следовало брать пример с меня,  своего отца, а если
уж не с отца, то по крайней мере с муравьев. Но поскольку сразу три носителя
неуклюжих мундиров воспылали интересом к вдовице Грефф,  общество  несколько
расслабилось. Греффиха,  навряд ли  ожидавшая  такого  натиска  после  столь
долгого вдовства и предшествовавшего ему говения, сначала, правда, закричала
от неожиданности, но потом вполне освоилась с почти забытым ею положением.
   Я еще у  Распутина вычитал, что русские любят детей. В нашем подвале  я
мог  в этом убедиться.  Мария дрожала  без всякой причины и  никак  не могла
понять, почему остальные четверо, не заинтересовавшиеся Греффихой,  оставили
Куртхена  сидеть  у  нее  на коленях,  вместо того  чтобы  самим по  очереди
угнездиться там, и, более того,  почему  они гладили Куртхена, говорили  ему
"да-да-да>> и даже самое Марию потрепали по щечке.
   А меня и мой барабан кто-то поднял с бетона и взял на руки, помешав мне
тем  самым и дальше  наблюдать за муравьями и  поверять  текущие события  их
усердием. Барабан висел  у  меня на животе,  и коренастый, грубо сколоченный
парень выбил своими толстыми пальцами  -- для взрослого даже весьма  искусно
--  несколько тактов, под которые вполне можно было  танцевать. Оскар охотно
уплатил  бы  услугой  за  услугу,  изобразил  бы  на  жести несколько  своих
шедевров, но не мог, потому что значок Мацерата все еще впизался ему в левую
ладонь.
   В  подвале,   можно   сказать,  установилась  мирная,  почти   семейная
обстановка. Греффиха, становясь все тише и тише, лежала под тремя сменяющими
друг друга парнями,  и когда  один  из  них  насытился, одаренный барабанщик
передал Оскара ему, употевшему, с чуть раскосыми  глазами. Будем считать его
калмыком. Держа  меня левой рукой, калмык правой застегивал штаны, нимало не
смущаясь  тем, что его предшественник, он  же мой барабанщик,  делал  совсем
обратное. А вот для  Мацерата так ничего и не  менялось.  Он все  еще  стоял
перед белыми жестяными банками, полными лейпцигского рагу, стоял подняв руки
и  наглядно демонстрируя все линии  своей  ладони,  хотя никто  не собирался
гадать  у него  по руке. Зато женщины  проявили удивительную смекалку. Мария
уже подхватила несколько  русских словечек, колени у нее больше не  дрожали,
она даже улыбаться начала и вполне  могла  бы изобразить что-нибудь на своей
губной гармошке, окажись эта гармошка под рукой.
   А вот Оскар, который не умел так скоро приспосабливаться, теперь, чтобы
чем-то  заменить наблюдения над  муравьями, принялся разглядывать  множество
плоских  серовато-коричневых  зверушек,  которые  паслись  на  воротнике   у
калмыка. Я бы с  удовольствием отловил такую вошь и обследовал, потому что и
в моих книгах, не столько у Гете, сколько -- и тем чаще -- у Распутина, речь
шла именно о вшах. Но одной рукой мне  трудно было схватить вошь, и потому я
задался целью избавиться от  партийного значка. А чтобы как-то объяснить мое
поведение, Оскар  сказал: раз у калмыка на груди и без того много орденов, я
все  так  же, не  разжимая руки,  протянул колючую, мешавшую мне ловить вшей
конфетку стоящему  сбоку  от меня  Маце-  рату. Теперь  задним  числом можно
сказать, что этого мне делать не следовало. Но можно сказать и по-другому: а
зачем тогда Мацерат взял значок?
   Он  ведь  взял. А я избавился от конфетки. Страх  постепенно завладевал
Мацератом, едва  тот ощутил между  пальцами значок  своей  партии. Освободив
руки, я больше не  интересовался,  как  поступит Мацерат со своей конфеткой.
Слишком отвлекшись, чтобы спокойно  наблюдать за вшами, Оскар решил  еще раз
сосре доточиться  на  муравьях,  но  краем  глаза  ухватил все-таки  быстрое
движение  Мацератовой руки  и, поскольку сейчас он не  может  вспомнить, что
подумал  тогда,  говорит  так:  всего разумнее  было  оставить  эту  пеструю
кругляшку в сжатой ладони.
   Но Мацерат хотел от кругляшки избавиться, и, несмотря на всю свою столь
часто проявленную богатую фантазию, фантазию повара и оформителя витрины, он
ничего умней не придумал, кроме как сунуть ее себе в рот.
   Ах, до  чего ж важным может  оказаться беглое движение руки! Просто  из
руки в рот -- этого вполне хватило, чтобы оба Ивана, сидевшие слева и справа
от  Марии, вдруг  всполошились и вскочили  с защитного матраца и оказались с
автоматами прямо перед Маце-ратовым животом, причем любой мог видеть, как Ма
церат силится что-то проглотить.
   Ох, если бы  он  по  крайней мере успел  вовремя закрыть тремя пальцами
булавку значка.  Теперь же он давился неудобоваримой конфеткой,  побагровел,
глаза у него выкатились из орбит, он кашлял, плакал, смеялся и при всех этих
одновременных явлениях ну никак не мог удержать руки поднятыми кверху. А вот
этого Иваны  допустить  не  желали. Они заорали,  они потребовали, чтобы  он
предъявил им свои  ладони,  но Мацерат целиком и полностью  переключился  на
свои  органы  дыхания. Теперь он  уже  и  кашлять  как следует не мог, начал
вместо того  приплясывать и  дико махать руками,  смахнув с полки  несколько
банок  лейпцигского  рагу, а  в  результате мой калмык,  который  до тех пор
вполне спокойно наблюдал происходящее своими раскосыми глазами, спустил меня
с  рук,  пошарил  позади  себя,  привел  нечто в горизонтальное положение  и
расстрелял от бедра целый магазин, еще прежде чем Мацерат успел задохнуться.
   Чего  только  не   сделаешь   в  судьбоносные  мгновения!  Покуда   мой
предполагаемый отец проглотил свою  партию и умер,  я, сам того не замечая и
не желая, раздавил между пальцами вошь,  которую незадолго перед тем изловил
на калмыке. Мацерат  упал как раз поперек муравьиной тропы. Через  лестницу,
что вела  в лавку,  Иваны  покинули  подвал, прихватив  несколько  пакетиков
искусственного меда. Последним уходил мой калмык, но меда он не брал, потому
что перезаряжал  тем временем свой автомат. Вдова  Грефф, вся перекрученная,
лежала раскорякой между ящиками маргарина, Мария так крепко прижимала к себе
Куртхена, словно  вознамерилась его раздавить.  А у  меня  не шла  из головы
некая сложная конструкция, которую я  вычитал у Гете. Муравьи  заметили, что
ситуация изменилась, но не побоялись окольных дорог и проложили новую трассу
вокруг  скрюченного Мацерата, ибо  сахарный песок, струящийся  из лопнувшего
мешка, не стал менее сладким от того, что армия маршала Рокоссовского заняла
город Данциг.


НАДО ИЛИ НЕ НАДО?

   Первыми пришли ругии,  за ними готы и гепиды, следом кашубы, от которых
по  прямой  линии  и  происходит  Оскар.  Затем  поляки  наслали  Адальберта
Пражского. Тот пришел с  крестом, но не то кашубы, не то пруссы зарубили его
топором. Произошло  это  в  рыбацкой  деревушке,  а  звалась  эта  деревушка
Гидданич. Гид- данич люди превратили  в Данчик, из Данчика сделался Дантциг,
позднее  название стали писать без "т" -- Данциг, сегодня  же Данциг зовется
Гданьск.
   Но  покуда  люди дошли  до  этого написания,  в  Гидданич после кашубов
заявились герцоги из Поммере-лии. Они носили такие имена: Субислав,  Самбор,
Ме-ствин  и  Святополк. Из  деревни  получился городок. Потом  пришли  дикие
пруссы   и  малость   его   разрушили.   Потом   откуда-то  издалека  пришли
бранденбуржцы  и тоже слегка  поразрушали. Затем  и Болеслав польский не мог
отказать  себе в удовольствии  немножко пораз-рушать, далее рыцарский  орден
порадел  о  том,  чтобы  едва  устраненные следы разрушений снова  явственно
проступили под ударами рыцарских мечей.
   Вот так, ведя разрушительно-восстановительную войну, герцоги Поммерелии
и  гроссмейстеры  рыцарского  ордена,  короли  и  антикороли  Польши,  графы
Бранден-бургские  и епископы Влоцлавские  несколько столетий подряд  сменяли
друг друга,  Строители  и  разрушители звались:  Отто и  Вальдемар,  Богуша,
Генрих фон Плоцке  --  и  Дитрих  фон Альтенберг,  воздвигший свой рыцарский
замок как раз  на  том месте, где в двадцатом веке  на  Хевелиусплац держала
оборону Польская почта.
   Пришли гуситы, кой-что подожгли здесь,  кой-что  там и удалились. Потом
из  города  выгнали рыцарский орден,  разрушили замок, не желая  иметь замок
посреди  города,  заделались поляками и неплохо  себя  чувствовали.  Король,
которому  удалось этого  достичь,  носил имя Казимир,  прозывался Великий  и
приходился сыном Владиславу Первому.  Потом  уже пришел Людвиг, а  вслед  за
Людвигом пришла Ядвига. Ядвига вышла замуж за Ягайло  Литовского, и началась
эпоха Ягел-лонов. За Владиславом Вторым последовал Владислав , Третий, потом
вдруг еще  один  Казимир, которому не очень-то и хотелось править, но тем не
менее  он вполне успешно целых  тринадцать лет профукивал  добрые купеческие
деньги на войну с рыцарским орденом. Иоганн Альбрехт в отличие от него  имел
больше  дело  с  турками. За Александром последовал Сигизмунд Старый,  он же
Жигмонт Стары. За главой исторической книги, посвященной Сигизмунду Августу,
следует глава про того самого Стефана Батори, в  честь которого поляки любят
называть свои океанские лайнеры. Бато-рий долгое время осаждал и обстреливал
город  --  как  можно узнать из книг, -- но взять его не сумел. Потом пришли
шведы  и повели себя точно таким  же ма  нером. Причем  осада города до того
пришлась им по вкусу, что они предпринимали ее снова и снова. В тот же самый
период голландцам,  датчанам и англичанам настолько  понравилась  данцигская
бухта, что  многим иностранным  капитанам, бросающим  якорь  на  данциг-ском
рейде, удалось стать морскими героями.
   Оливский мир.  Ах,  как мирно  и как красиво  это  звучит!  Именно  там
великие державы впервые заметили,  что страна поляков  буквально создана для
того,  чтобы  ее  делить. Шведы, шведы  и еще раз шведы --  отсюда  шведский
бастион, шведский пунш, шведская стенка. Далее нагрянули русские и саксонцы,
потому  что в городе  прятался  бедный  король  Станислав Ле- щинский. И вот
из-за  одного-единственного  короля  была разрушена тысяча восемьсот  домов,
когда же  бедный Станислав  бежал во  Францию,  поскольку там  жил  его зять
Людовик, горожанам пришлось выложить целый миллион.
   После этого Польшу делили  три раза. Пришли пруссаки,  хотя их никто не
звал,  и на  всех городских воротах  заменили польского  орла своей  птицей.
Школьный  учитель Иоганн Фальк едва  успел  сочинить рождественскую песню "О
ты,  прекрасная...", как нагрянули французы. Наполеоновского генерала  звали
Рапп,  причем именно ему бюргеры Данцига были  вынуждены после тяжелой осады
отвалить  двадцать миллионов  франков.  Пожалуй,  не стоит сомневаться,  что
французский  период в  жизни Данцига  был  ужасным  периодом.  К счастью, он
продолжался  всего семь  лет.  Тут пожаловали русские  и пруссаки  и  зажгли
снарядами Шпейхеринзель.  Не стало Вольного города, придуманного Наполеоном,
а для  пруссаков вновь открылась возможность намалевать  свою птичку на всех
городских  воротах,  чем они и занимались вполне усердно и--на свой прусский
манер  --  для  начала  разместили  в  городе  4-й  гренадерский  полк,  1-ю
артиллерийскую бригаду, 1-й  саперный батальон и  1-й лейб-  гусарский полк.
30-й  пехотный полк, 18-й пехотный полк, 3-й гвардейский пехотный полк, 44-й
пехотный  полк  и  стрелковый полк  номер 33  в городе не  задержались. Зато
знаменитый пехотный полк  номер 128 проторчал в нем до одна тысяча девятьсот
двадцатого года.  Чтобы  ничего не упустить,  следует еще  добавить,  что  в
прусское время 1-я артиллерийская бригада была  увеличена и  преобразована в
1-й крепостной  гарнизон и 2- й пе-хотно-артиллерийский  батальон в  составе
восточно- прусского артиллерийского полка за номером Первым.
   Прибавим к этому  еще померанский пехотный  артиллерийский  полк  номер
два, смененный  впоследствии западнопрусским  пехотно-артиллерийским  полком
номер 16. За 1-м лейб-гусарским полком последовал 2-й лейб-гусарский полк. А
вот 8-й уланский полк провел в стенах города лишь очень короткое время. Зато
вне  этих самых стен в  пригороде под  названием Лангфур был  расквартирован
западнопрусский обозный батальон номер 17.
   Во времена  Брукхарда, Раушнинга  и Грейзера  в Вольном городе  имелась
только  зеленая полиция.  Но  в  тридцать  девятом  при  Форстере  положение
изменилось. Все кирпичные казармы снова заполнились весело смеющимися людьми
в мундирах, и  люди эти жонглировали различными видами оружия.  Теперь можно
бы  перечислить,  как  назывались все  эти  соединения,  которые с  тридцать
девятого  по сорок пятый стояли  в Данциге и окрестностях  или поднимались в
нем  же  на  борт  корабля,  чтобы  двинуться  к  Северному  фронту,  но эти
подробности Оскар намерен опустить,  он скажет просто: а  потом, как нам уже
известно,  пришел  маршал  Рокоссовский.  При  виде  невредимого  города  он
вспомнил о своих великих, о своих международных предшественниках, для начала
с  помощью  артиллерии  зажег  все, что  могло гореть,  дабы те, кто  придет
следом, в свою очередь не щадили сил, восстанавливая город.
   Как  ни  странно, на  сей раз после русских не пришли  ни пруссаки,  ни
шведы, ни саксонцы, ни французы: пришли поляки.
   Со всем  своим скарбом нахлынули поляки из Вильнюса, Белостока и Львова
и   начали   подыскивать   себе   жилье.  К  нам  заявился  некий  господин,
представившийся как  Файнгольд, был  он совершенно одинок, но вел себя  так,
будто  его  окружает  многолюдное  семейство,  которому  он  должен   давать
указания.  Господин  Файнгольд  немедля  взял  на  себя  лавку  колониальных
товаров, показал своей жене Любе, которая по-прежнему оставалась невидимой и
не давала ответов, десятичные весы, бак с керосином, медную перекладину, где
развешивали  колбасы,  пустую кассу и--с  большим удовольствием -- запасы  в
подвале. Мария же, которую он без раздумий нанял продавщицей и  много словно
представил  своей  воображаемой   жене  Любе,  в  свою  очередь  представила
Файнгольду нашего  Маце-рата, уже три дня лежавшего в подвале под брезентом,
потому  что  из-за множества русских,  что  кишели на  всех улицах, проверяя
качество велосипедов, швейных  машинок и  женщин,  его  до сих пор не смогли
похоронить.
   Увидев  тело  Мацерата,  которое  мы  перевернули  на  спину,  господин
Файнгольд так выразительно всплеснул руками над головой, как Оскар много лет
назад мог неоднократно наблюдать у своего  торговца игрушками,  у Сигизмунда
Маркуса. Господин Файнгольд созвал в погреб всю свою семью