страми и петрушкой. Лежали клочки так, что их без труда можно было сложить.
Оскар  и  сложил,  после  чего  сумел  прочесть  вызов  в  суд,  многократно
проштемпелеванный печатью полиции нравов.
   Мне остается только добавить к вышеизложенному,  что от  размышлений  о
смерти зеленщика меня оторвала  сирена  "скорой помощи".  Немного спустя они
загрохотали вниз по лестнице, вверх по помосту и занялись  висящим  Греффом.
Но  едва  они его  приподняли, служившие противовесом  корзины с  картофелем
упали  и  опрокинулись:  как  и  в  случае с барабанной  машиной,  заработал
высвобожденный  механизм,  искусно  запрятанный  Греффом  поверх  каркаса  и
прикрытый  фанерой.  И покуда  внизу  картофелины  с  грохотом  сыпались  на
бетонный  пол,  наверху   било  по   жести,   дереву,   стеклу,  бронзе:  то
высвобожденный барабанный оркестр отстучал великий финал Альбрехта Греффа.
   На  сегодня для Оскара почти  нет задачи труднее, чем  воспроизвести на
своей жестянке рокот картофельной лавины -- отчего, к слову сказать, неплохо
поживились некоторые санитары -- и весь упорядоченный шум барабанной  машины
Греффа. Но потому, вероятно, что  мой барабан оказал решающее воздействие на
постановку  Греффовой  смерти, мне  порой  удается переложить  для  барабана
завершенную, воспроизводящую  смерть Греффа пьесу, которую, если друзья  или
санитар  Бруно спрашивают  меня о  названии, я называю так:  "Семьдесят пять
килограммов".


ФРОНТОВОЙ ТЕАТР БЕБРЫ

   В середине июня сорок второго  моему сыну Курту  исполнился год. Оскар,
отец Курта,  отнесся  к этому  событию спокойно, думая  про  себя:  еще  два
годика.   В  октябре  сорок  второго  зеленщик  Грефф   повесился  на  столь
совершенной  по  форме  виселице,  что  я,  Оскар, начал  с  тех пор считать
самоубийство наиболее возвышенным видом смерти. В январе сорок третьего было
много  разговоров про  город  Сталинград. Но  поскольку  Мацерат  произносил
название  этого  города тем же  тоном, что  --  в  свое  время  --  названия
Пирл-Хар-бор, Тобрук или Дюнкерк, я уделял событиям в этом далеком городе не
больше внимания, чем другим городам, известным мне  из экстренных сообщений,
ибо для Оскара сводки вермахта и экстренные  сообщения  служили  своего рода
уроком географии. Как мог бы я иначе узнать, где протекают реки Кубань, Миус
и Дон, кто мог бы лучше  растолковать мне географическое положение Алеутских
островов  Атту, Киска  и  Алак,  чем это  делали подробные  радиопередачи  о
событиях на  Дальнем Востоке. Вот так в январе сорок третьего года  я узнал,
что  Сталинград  лежит  на реке Волге, но  все  равно  судьба  Шестой  армии
занимала меня куда меньше, чем Мария, у которой в ту пору был легкий грипп.
   Покуда грипп Марии шел на убыль, дикторы продолжали давать мне по радио
уроки географии: Ржев и Демьяиск и по сей день остаются для Оскара городами,
которые  он без долгих раздумий отыщет на любой карте Советской России. Едва
Мария  выздоровела,  мой  сын  Курт  подцепил  коклюш. И  покуда  я  силился
запомнить  трудные  названия  оазисов  Туниса, ставших  центром жарких боев,
нашему африканскому корпусу, равно как и коклюшу, пришел конец.
   О, прекрасный месяц май:  Мария, Мацерат и Гретхен  Шефлер были  заняты
подготовкой  второго  дня  рождения  Куртхена. Этому  празднику  Оскар  тоже
придавал большое значение, ибо после двенадцатого июни  сорок  третьего года
оставался  всего лишь год. Будь я дома, я  мог бы прошептать на ушко  своему
сыну Курт-хену: "Подожди немного, выбьешь дробь и ты". Но сложилось так, что
двенадцатого  июня  сорок третьего года  Оскар находился  не  в  Данциге  --
Лангфуре, а в старинном римском городе Метц. Причем отсутствие его настолько
затянулось,  что ему  стоило  больших  трудов своевременно попасть  в  милый
сердцу и все еще не подвергавшийся бомбежке родной город, чтобы двенадцатого
июня сорок четвертого года отпраздновать третий день рождения Куртхена.
   Какие  же  дела  привели  меня  в  Метц?  Да  будет  здесь  без  всяких
околичностей поведано: перед школой Песталоцци, которую превратили в казарму
для летчиков, я повстречал своего  наставника  Бебру.  Впрочем,  будь  Бебра
один, он не сумел бы подбить  меня  на это путешествие. Но Бебру держала под
руку Рагуна, синьора Розвита, великая сомнамбула.
   Оскар  как раз  шел  с Кляйнхаммервег, где нанес визит  Гретхен Шефлер,
полистал там  недолго  популярную "Битву за Рим>>, обнаружил, что уже тогда,
во  времена  Велизария, историческая жизнь выглядела  весьма пестро, что уже
тогда  с большим  размахом  либо  торжествовали  победы, либо  утирались  по
причине поражения на речных переправах и у городов.
   Я  пересек  Фребелев  луг, превращенный за  последние  годы  в барачный
поселок,  принадлежащий организации  Тодта,  оставаясь мыслями возле Тагине,
где  в  пятьсот пятьдесят втором году Нарсес разгромил Тоти-лу.  Но  не  эта
победа  заставляла мои мысли  задерживаться  на великом  армянине  по  имени
Нарсес, а скорей уж сама фигура полководца: Нарсес  был уродцем, был горбат,
мал  ростом, карлик, гном,  лилипут.  Может,  Нарсес был на  одну голову, на
детскую   головку  выше,  чем  Оскар,  думал  я,  остановился  перед  школой
Песта-лоцци  и поглядел, сравнивая, на орденские  колодки  некоторых слишком
быстро выросших офицеров авиации. Нарсес орденов наверняка не носил, не имел
в том  надобности,  -- и тут  в главном  подъезде  школы  возник собственной
персоной тот  самый полководец, на руке у него  висела дама, -- а почему  бы
Нарсесу и не иметь при себе дамы?  -- они двигались мне навстречу, крохотные
рядом с авиавеликанами, и все же оставались центром  и  средоточием картины,
овеянные  дыханием  истории,  древние  как мир среди свежеиспеченных  героев
воздуха, -- чего  стоила  вся казарма,  полная  Тотила-ми  и Тейями,  полная
долговязых остготов против одно-го-единственного армянского карлика по имени
Нарсес, а этот Нарсес шажок за шажком приближался к Оскару, махал ему рукой,
и дама  рядом с  ним  тоже  махала: то приветствовали меня  Бебра и  синьора
Розвита  Рагу-на --  воздушный  флот  почтительно  уступал нам дорогу, --  я
приблизил губы к уху Бебры и прошептал:
   --  Дорогой  учитель, я  принял  вас  за  великого  полководца Нарсеса,
которого ценю гораздо выше, чем атлета Велизария.
   Бебра  смущенно  отмахнулся, однако  Рагуне  мое сравнение  пришлось по
вкусу. Как она красиво шевелила губами, когда начала говорить!
   -- Бебра, прошу тебя! Разве он так уж и не прав, наш юный  бнйгп? Разве
не течет в твоих  жилах кровь принца  Евгения? Е  Мпдпцйгп quattordicesimo?)
Разве он не твой предок?
   Бебра  взял  меня  под руку,  отвел в сторону, потому что  авиаторы  не
переставали  восхищенно на нас пялиться,  чем уже начали нам докучать. Когда
после  этого лейтенант,  а  вслед за ним два  унтер-офицера вытянулись перед
Беброй  в струнку  -- у моего  наставника на  погонах были капитанские знаки
различия,  а  на  рукаве  полоска  с надписью  "рота пропаганды",  --  когда
орденоносные юноши  попросили и получили у Рагуны  автограф,  Бебра подозвал
свою служебную машину, мы сели в  нее  и, уже отъезжая, слышали восторженные
аплодисменты авиаторов.
   Мы ехали  по Песталоцциштрассе, Магдебургерш-трассе,  Хересангер. Бебра
сидел  возле  шофера. Уже  на  Магдебургерштрассе  Рагуна  использовала  мой
барабан как предлог для разговора.
   -- Вы  все еще верны своему барабану, дорогой  друг?  -- прошептала она
своим средиземноморским голосом, которого я так давно не  слышал. -- А как у
вас вообще обстоит дело с верностью?
   Оскар не дал ответа, не стал докучать ей длинными историями про женщин,
однако  с улыбкой  дозволил великой сомнамбуле  гладить сперва его  барабан,
потом его руки, судорожно сжимавшие  барабан,  гладить и  гладить, все более
по-южному.
   Когда мы свернули на Хересангер, следуя по  пятой линии трамвая, я даже
ответил,  другими  словами --  я погладил  своей левой рукой ее  левую, в то
время   как   ее  правая   нежничала   с  моей  правой.   Мы  уже   миновали
Макс-Хальбе-плац, теперь уже Оскар не мог вылезти, но тут  в зеркале заднего
вида я увидел  умные светло-карие древние глаза Бебры, следившие  за  нашими
нежностями. Однако  Рагуна  придержала мои руки,  которые  я,  щадя друга  и
наставника, хотел у нее отнять. Бебра улыбнулся в зеркале, потом отвел глаза
и начал  разговор с  шофером, тогда  как  Розвита,  со своей стороны  горячо
пожимая и поглаживая  мои руки,  заговорила своим средиземноморским ротиком,
который  сладостно и неприкрыто подразумевал меня,  вливался  Оскару в  ухо,
потом снова  стал деловитым и конкрет ным, чтобы облепить этой сладостью все
мои сомнения и попытки к  бегству. Мы проехали  рейхсканцелярию, направление
-- клиника женских болезней, и  Рагуна призналась Оскару, что все время, все
эти  годы думала  о  ием,  что она  до  сих пор хранит бокал из кафе "Четыре
времени года",  на котором я вырезал  своим го  лосом посвящение, что  Бебра
хоть и отменный друг и отличный партнер по работе, но о браке здесь и думать
не приходится, Бебра должен оставаться одиноким,  шепнула она в ответ на мой
вопрос,  она предоставляет ему полную свободу, но и он, хоть и весьма ревнив
от природы, за все эти годы понял, что Рагуну невозможно связать, вдобавок у
доброго  Бебры как руководителя фронтового театра и времени-то  нет, чтобы в
случае  брака  выполнять  супружеские  обязанности, зато  уж  театр  у  него
первосортный, с такой бы программой да  в мирные годы вполне можно выступать
в "Зимнем саду" или в "Ла Скала", так вот, не испытываю ли я, Оскар, желания
при наличии пропадающего впустую божественного дара, причем мой возраст мне,
вероятно,  это  дозволяет,  один  годик  ну хоть попробовать, она  ручается,
впрочем, у меня,  у  Оскара, есть, возможно,  другие обязательства, ах нету?
Тем лучше, ехать надо прямо  сегодня, сегодн  они давали последнее, дневное,
представление в военном округе Данциг -- Западная Пруссия, теперь их путь ле
жит в Лотарингию,  потом во Францию,  про Восточный фронт сейчас и речи нет,
это,  к счастью, уже позади, и я, Оскар, вполне  могу признать счастьем, что
Восточный фронт уже пройден,  что  теперь у  них впереди Париж, без сомнения
Париж,  приводил ли мой путь  меня хоть когда-нибудь в  Париж? Итак,  бнйгп,
если  уж  Рагуна не способна  соблазнить  суровое сердце барабанщика,  тогда
пусть вас соблазнит Париж.
   При  последних  словах великой  сомнамбулы  машина остановилась.  Через
равные промежутки -- зеленые,  истинно  прусские деревья на Гинденбургаллее.
Мы вышли из машины, Бебра велел шоферу дожидаться, но я не хотел идти в кафе
"Четыре времени года", поскольку голова моя  от всего этого  пошла  кругом и
требовала свежего  воздуха. Мы начали  прохаживаться до Штеффенспарку, Бебра
--  справа  от  меня, Розвита  слева.  Бебра  разъяснял  мне  смысл  и  цели
пропагандистской роты, Розвита рассказывала  анекдоты из жизни  той же роты.
Бебра умел поговорить и о военных художниках, и о военных корреспондентах, и
о своем фронтовом театре. Розвита  же выпускала из своего средиземноморского
ротика  названия  дальних  городов,  о  которых  я  слышал  по  радио, когда
передавали  экстренные  сообщения.  Бебра   говорил:   Копенгаген.   Розвита
вздыхала:  Палермо.  Бебра   выпевал:   Белград.   Розвита   причитала,  как
трагическая актриса: Афины. Но оба они то и дело восторженно  возвращались к
Парижу, утверждали, будто Париж способен перевесить все только что помянутые
города,  вместе  взятые,  и,  наконец,  Бебра  --  я  почти  готов  сказать:
официально  и по всей форме,  как капитан и как глава  фронтового театра  --
сделал мне предложение:
   --  Присоединяйтесь  к  нам, молодой человек, барабаньте,  режьте своим
голосом пивные кружки и лампочки! Немецкая  оккупационная армия в прекрасной
Франции, в вечно юном Париже, будет ликуя приветствовать вас.
   Время  на  раздумье Оскар  испросил  лишь  для  проформы. С  полчаса  я
прошагал  в стороне  от Рагуны, в стороне от друга и наставника  Бебры среди
по-майски зеленеющих кустов,  напускал на себя вид задумчивый и  измученный,
тер  лоб, внимал -- чего никогда  раньше не делал -- птицам в молчании бора,
притворялся, будто жду от какой-нибудь красноголовки информации и совета, и,
когда среди зелени нечто заверещало особенно звучно и приметно, сказал:
   --  Добрая  и мудрая  природа посоветовала мне, почтеннейший наставник,
принять  ваше предложение. Отныне и впредь можете считать меня  членом вашей
фронтовой труппы.
   После чего мы все-таки пошли в  "Четыре  времени года", выпили по чашке
жидкого мокко и обсудили детали моего побега, который  мы, однако, именовали
не побегом, а уходом.
   Перед  кафе мы еще раз  повторили все детали запланированного действия.
После чего я попрощался с Рагуной и с капитаном Беброй, причем  последний не
мог отказать  себе  в удовольствии:  он предоставил в  мое распоряжение свой
служебный   автомобиль.   Покуда   оба    решили   пешком   прогуляться   по
Гинденбургаллее в сто рону города, шофер капитана, уже  не  первой молодости
обер-  ефрейтор, отвез  меня назад  в Лангфур, до Макс-Хальбе-плац, ибо я не
желал и  не мог  ехать до Лабесвег:  Оскар, подъехавший  на служебной машине
вермахта, вызвал бы слишком пристальный и неуместный интерес.
   Времени у меня оставалось в обрез. Прощальный визит к Марии и Мацерату.
Я долго простоял возле манежика моего сына  Курта,  и, если не  ошибаюсь, во
мне  возникли  некоторые  сугубо отцовские мысли, я  даже  пытался погладить
белокурого  малыша,  но тот  не  позволил,  зато  позволила  Мария,  которая
удивленно  принимала и добродушно  возвращала мои уже много  лет непривычные
для нее нежности.  Трудней, как ни странно, далось мне прощание с Мацератом.
Он стоял на  кухне и  готовил почки в  горчичном соусе, слившийся воедино со
своей поварешкой и, возможно, вполне счастливый.  Вот почему я  и не  посмел
ему мешать. Лишь  когда он завел  руку  назад  и почти вслепую начал  искать
что-то  на  кухонном столе,  Оскар  поспешил на  помощь, схватил  дощечку  с
нарезанной  петрушкой  и протянул ему  -- и я  считаю вполне  возможным, что
Мацерат  долго,  когда меня  давно уже не было на  кухне,  держал дощечку  с
петрушкой удивленно и растерянно,  ибо до  тех пор Оскар никогда  ничего  не
подавал Мацерату, не держал, не поднимал.
   Я перекусил у  мамаши  Тручински, позволил  ей вымыть себя и  уложить в
постель, дождался, когда  сама  она окажется на перине и  захрапит  с  тихим
присвистом, потом  сунул ноги в шлепанцы, взял свою одежду,  прокрался через
комнату, где  посвистывала  и  похрапывала седоволосая  мышка,  становясь  с
каждой минутой все старше,  повозился с  запорами в коридоре,  сумел наконец
открыть дверную защелку, прокрался -- все еще бо сиком и в ночной сорочке, с
узлом одежды -- наверх по лестнице, на чердак, где в своем укрытии за горкой
черепицы и пачками старых газет, которые там продолжали складывать, несмотря
на   правила   противовоздушной   обороны,   несколько   раз   споткнулся  о
противовоздушную  кучу песка  и  противовоздушное ведро, отыскал  новенький,
блестящий барабан, припрятанный  мной в свое время тайком от Марии, там же я
нашел литературу для Оскара, Гете и Распутина в одном  томе.  Брать ли мне с
собой моих любимых авторов?
   Надевая  костюм  и  ботинки,  вешая барабан  на шею, пряча  палочки  за
подтяжки,  Оскар  вел  переговоры  одновременно с  двумя  своими  богами  --
Дионисом и Аполлоном. Покуда бог  хмельного беспамятства советовал мне то ли
вообще не  брать  с собой  никакого  чтива,  а если уж  брать,  то  стопочку
"Распутина",  сверххитрый  и   чрезмерно   разумный  Аполлон  хотел   вообще
отговорить меня от поездки  во Францию,  но, когда понял,  что  Оскар твердо
решил  ехать,  настоял  на безукоризненном подборе дорожной клади: итак, мне
надлежало взять с  собой ту благопристойную  зевоту, которой предавался Гете
столетия назад, но из чистого вызова, а также  сознавая,  что "Избирательное
сродство"  не  способно разрешить все сексуальные проблемы, я  взял заодно и
"Распутина" с  его  нагим, хотя и  при  черных чулках бабьим воинством. Если
Аполлон стремился  к  гармонии,  а  Дионис  к хаосу и хмелю,  то  Оскар  был
маленький полубог, наделяющий хаос гармонией и превращающий разум в хмельной
угар, превосходящий, если отвлечься от  его  смертности, всех с незапамятных
времен канонизированных  богов  в одном; Оскар имел  право  читать  то,  что
доставляло ему удовольствие, боги же сами себя подвергали цензуре.
   До  чего ж,  однако, можно привязаться к доходному  дому и  к  кухонным
запахам девятнадцати  съемщиков.  Я прощался  с  каждой  ступенькой,  каждым
этажом, каждой  дверью,  где  на каждой висела дощечка с именем: о, музыкант
Мейн,  которого  как непригодного  к  службе отправили домой и который снова
играл на трубе, снова пил можжевеловку и ждал,  что они снова придут за ним,
впоследствии  они  и  впрямь  пришли, только  взять с  собой  трубу  ему  не
разрешили. О ты, бесформенная фрау Катер,  чья  дочь, Сузи, теперь именовала
себя девушка-молния, о, Аксель Мишке, на что  ты выменял свой хлыст?  Герр и
фрау Войвут,  которые изо  дня  в  день  ели  брюкву.  Герр  Хайнерт страдал
желудком, поэтому он и был на верфи в Шихау, а не в пехоте. А рядом родители
Хайнерта, они  же семейство  Хаймовски.  О, мамаша Тручински -- мышка кротко
спала  за дверями своей квартиры. Мое  ухо,  прижатое к дереву, слышало, как
она посвистывает.  МалышКес-хен, фамилия которого была,  собственно  говоря,
Рет-цель, дослужился до лейтенанта, хоть его и  заставляли  носить в детстве
длинные  шерстяные  чулки.  Сын Шла-гера погиб, сын Эйке погиб, сын  Коллина
погиб. Зато часовщик Лаубшад  был жив и  возвращал к жизни  погибшие часы. И
старый Хайланд был жив и все  так же прямил кривые гвозди. А фрау Швервински
по-прежнему была больна, а герр Швервински был здоров, но  тем не менее умер
раньше, чем она. А вот напротив, в первом этаже, кто же там жил? А  жили там
Альфред  и Мария Мацерат  и с ними почти двухлетний сынишка по имени Курт. А
кто  покидал ночной  порой большой, тяжко дышавший дом? Это  был Оскар, отец
Куртхена.  А  что  же он выносил  на  затемненную  улицу? А выносил он  свой
барабан  и свою  толстую книгу, по  которой получал образование.  Почему  же
среди одинаковых, затемненных домов, веривших в противовоздушную оборону, он
помедлил перед одним  затемненньм, верящим в противовоздушную оборону домом?
Да потому что там жила вдова Грефф, которой он хоть и не  был  обязан  своим
образованием, но зато был обязан некоторыми чувствительными навыками. Почему
же он снял шапку  перед этим черным домом? Да  потому что вспомнил зеленщика
Греффа,  у которого  были курчавые волосы и  орлиный нос,  который  сам себя
взвесил и одновременно повесился, который и в повешенном виде сохранял те же
курчавые волосы и  тот же орлиный нос,  только  карие  глаза,  обычно  мирно
сидящие в глазных впадинах,  выкатились от чрезмерного напряжения. Почему же
тогда Оскар  снова  надел матросскую шапку  с летящими  ленточками и  уже  с
покрытой головой зашагал дальше? Потому что у него была назначена встреча на
товарной станции Лангфур. А  прибыл ли он вовремя на  условленное место? Да,
прибыл.
   Вернее  сказать,  в  самую  последнюю минуту  я  еще  успел  влезть  на
железнодорожную насыпь неподалеку от подземного перехода Брунсхефервег. И не
сказать  чтобы я задержался  перед находящимся поблизости  кабинетом доктора
Холлаца.  Правда,  мысленно  я  попрощался с  сестрой Ингой,  послал приветы
квартире пекаря, что на Кляйнхаммервег, но все это совершил  на ходу, и лишь
портал  церкви  Сердца Христова  заставил  меня сделать ту остановку,  из-за
которой я чуть не опоздал  к поезду.  Двери церкви были заперты. Однако же я
очень  отчетливо  представил себе  голого розового младенца Иисуса  на левом
колене  у  Девы  Марии.  И вновь  она я