нии от принца  Евгения, чьим
отцом   был  Людовик  Четырнадцатый,   а  отнюдь  не  какой-то  савояр,  как
утверждают.
   И поскольку я все  так же  молчал, он сделал третий  заход:  -- Прервал
свой рост в  десятый день рождения. Поздновато, но все-таки... Раз он был со
мной так откровенен, я и  сам представился, но расписывать  свое родословное
древо не стал и назвал себя просто: Оскар. -- Скажите-ка, дорогой мой Оскар,
вам  теперь  должно  быть  годков  четырнадцать-пятнадцать,  а  то  и  вовсе
шестнадцать. Просто не  верится, неужели  всего девять  с половиной, как  вы
говорите?  Теперь  и  мне  следовало  определить  его  возраст, и  я нарочно
занизил. -- Да  вы льстец, дорогой мой друг. Тридцать пять -- это осталось в
прошлом.  В августе я  отпраздновал пятьдесят  третий день  рождения.  Я  бы
вполне мог  быть вашим  дедушкой. Оскар  сказал ему  несколько учтивостей по
поводу  его   акробатических  номеров  как   клоуна,   высоко   оценил   его
музыкальность  и,  повинуясь зову  тщеславия, тоже  продемонстрировал  некий
фокус.  Три лампочки  из  циркового освещения  послужили  убедительным  тому
доказательством, после чего господин Бебра  вскричал: "Браво, брависсимо!"--
и выразил готовность зачислить Оскара в  свою  труппу.  Еще и по  сей день я
порой  сожалею,  что  не  принял  его  предложения,  что  придумал  какую-то
отговорку и сказал:
   --  Видите  ли,  господин  Бебра,  я  предпочитаю  быть среди зрителей,
предоставляя своему скромному искусству возможность цвести  втайне, вдали от
шумных  звуков одобрения, но я  никогда  не буду среди  тех, кто не наградит
аплодисментами ваше выступление.
   Господин Бебра  поднял морщинистый указательный палец и воззвал ко мне:
-- Дражайший  Оскар, поверьте на слово опытному коллеге.  Наш брат  не имеет
права находиться среди зрителей. Наш брат  обязан быть на сцене, на эстраде.
Наш брат должен задавать тон и  определять  ход действия, не то  зритель сам
будет воздействовать на тебя и  куда как охотно  устроит тебе пакость. Почти
влезая  мне  в ухо,  он  шептал,  делая древние глаза: --  Они  придут!  Они
рассядутся на почетных местах! Они устроят факельные шествия! Они воздвигнут
трибуны, они заполнят трибуны и возвестят нашу погибель. Вы еще увидите, мой
юный друг, что  будет твориться на этих трибунах! Вот  и постарайтесь всегда
сидеть среди тех, кто  на  трибунах, и никогда не стоять перед ними. Но тут,
поскольку меня окликнули, господин Бебра схватил свое ведро.
   -- Вас ищут, дорогой друг! Но  мы еще увидимся.  Слишком мы малы, чтобы
потерять друг друга.  Бебра всегда твердит одно: "Маленькие люди вроде нас с
вами  отыщут местечко  даже  на самой переполненной сцене. А если не на ней,
то,  уж верно, под  ней, но ни за что -- перед ней. Это  говорит  вам Бебра,
происходящий по прямой линии от принца Евгения".
   Матушка, которая, крича "Оскар", вышла  из-за  фургончика,  еще  успела
увидеть, как господин Бебра поцеловал меня в лоб, затем подхватил свое ведро
и, g`cpea` плечами, взял курс на один из фургончиков.
   -- Вы  только  подумайте! -- так немного спустя матушка  выражала  свое
возмущение перед Мацератом и семейством Бронски.  --  Он был у  лилипутов. И
какой-то  гном поцеловал  его в лоб.  Будем  надеяться, что  это  ничего  не
значит. Но поцелуй, запечатленный Беброй на моем челе, значил для меня очень
много. Политические события  ближайших лет подтвердили его правоту: началась
пора факельных шествий и маршировки перед трибунами. Подобно тому как я внял
советам  господина Бебры, матушка близко приняла  к  сердцу  по крайней мере
часть   тех  предостережений,  которыми  осыпал   ее   Сигиз-мунд  Маркус  в
Цойгхаус-пассаже и неизменно  их повторял с  тех пор при каждом ее визите по
четвергам.  Пусть даже матушка  и не  уехала  вместе с Маркусом  в Лондон --
лично  я не  возражал бы  против  такого переезда, -- но  она  осталась  при
Мацерате, а Яна  Бронски видела не так чтобы часто,  -- другими словами,  на
Тиш-лергассе  за счет Яна  либо  играя дома в скат,  каковой с  каждым разом
обходился Яну все дороже, поскольку он неизменно проигрывал. Мацерат  же, на
которого матушка  поставила,  вняв совету Маркуса,  и на  чье  имя сохранила
вклад, не удвоив его, вдруг в одна тысяча девятьсот тридцать четвертом году,
то есть сравнительно рано признав силы порядка, вступил в  партию, хотя и не
смог  там  подняться  выше  целленляйтера. В  связи с  производством в  чин,
явившимся, как и все нестандартные события, поводом для очередного вечера за
картами,  Мацерат   впервые  изложил   свои  предостережения,  которые   уже
неоднократно  высказывал Яну Бронски по поводу его деятельности на  Польской
почте, с более строгой, но и  более озабоченной интонацией.  В остальном  же
сколько-нибудь  заметных  перемен не  произошло.  С  гвоздя  над пианино был
удален сумрачный Бетховен, подарок Греффа, и на тот же самый гвоздь водружен
для всеобщего  обозрения  Гитлер с не менее сумрачным  взглядом. Мацерат, не
испытывавший особой  любви к серьезной музыке,  явно намеревался подвергнуть
глухого композитора окончательному  изгнанию. Однако матушка, очень ценившая
медлительные  пассажи  Бетховена, разучила два или три в еще более медленном
темпе, чем положено, и время от  времени выдавала их по капле  и настояла на
том, чтобы Бетховена перевесили на другое место, если не над кушеткой, то уж
по  крайней мере  над буфетом. Возникло наиболее  мрачное  из всех возможных
противостояний: Гитлер и гений висели теперь друг против друга, глядели друг
на  друга  и видели  друг друга насквозь, но никакой  радости  друг другу не
доставляли.  Мало-помалу  Мацерат  докупил  все составные  части формы. Если
память мне не изменяет, он начал с приобретения форменной партийной фуражки,
которую   носил  даже  в  ясную  погоду,  опустив  вниз  ремень,  натирающий
подбородок. Какое-  то время он носил к  этой фуражке белые сорочки с черным
галстуком или ветровку с  повязкой на  рукаве. Когда же  он  приобрел первую
коричневую рубашку, ему неделю  спустя захотелось обзавестись бриджами цвета
фекалий  и  сапогами. Матушка  этому воспротивилась, и опять прошел  месяц с
лишком, прежде  чем  Мацерат собрал  наконец  полное  обмундирование.  Повод
обрядиться  в  форму  выпадал  по  нескольку   раз  на  неделе,  но  Мацерат
ограничивался лишь участием в воскресных манифестациях на Майском лугу возле
спортзала. Зато уж тут он стоял как скала, отказываясь брать зонтик даже при
самой  пакостной  погоде,  и  нам нередко  доводилось  qk{x`r|  из  его  уст
присказку, которая  стала  для  него  постоянной.  "Служба есть  служба,  --
говорил Мацерат,  -- а водка есть водка",  после чего, приготовив жаркое, он
каждое  воскресное  утро покидал матушку, ставя меня в щекотливое положение,
ибо Ян  Бронски,  умевший правильно  оценить  новую  воскресную политическую
ситуацию, наносил моей  покинутой  матушке  по-штатски  однозначные  визиты,
покуда Мацерат стоял  в строю.  Что ж мне  еще оставалось  делать, кроме как
скрыться с глаз?  Я не желал ни  мешать парочке на кушетке, ни  наблюдать за
ней. И едва  мой облаченный  в  форму  отец исчезал  из  поля  зрения, а  на
горизонте маячил визит гражданского лица, которого я  уже в  ту пору называл
своим  предполагаемым отцом, мы с  барабаном  двигались  из дома к  Майскому
лугу.  Вы, пожалуй, спросите, а почему  обязательно туда? Поверьте на слово,
что по  воскресеньям в порту почти  ничего не происходило, что предпринимать
лесные прогулки я как-то не  осмеливался и  что внутреннее  убранство церкви
Сердца  Христова  тогда  еще  ничего не  говорило моему сердцу.  Оставались,
правда,   скауты  господина   Греффа,  но  тамошней  подавленной  эротике  я
предпочитал, уж признаюсь честно, суету на Майском лугу, даже если вы за это
назовете  меня  попутчиком.  Выступали там либо  Грайзер,  либо гауляйтер по
идеологии Лебзак. На Грайзера я никогда не  обращал особого внимания, он был
слишком умеренный,  и вскоре его заменили на куда  более шустрого баварца по
имени Форстер, которого и  сделали гауляйтером. Зато Лебзак был таков, что и
сам вполне мог  заменить Форстера.  Не будь  Лебзак  горбат, этому  типу  из
Фюр-та было бы куда как сложно утвердиться в портовом городе. По достоинству
ценя Лебзака и видя  в  его горбе  примету высокой интеллигентности,  партия
сделала его  гауляйтером  по  идеологии.  И  дело свое этот человек понимал.
Покуда Форстер с  нелепым баварским  акцен том только  и  знал что орать: "В
объятия рейха!"  -- Лебзак уделял больше  внимание подробностям, говорил  на
всех  разновидностях данцигского  нижненемецкого,  рассказывал  анекдоты про
Боллермана и Вуль-судского,  умел разговаривать  и с  портовыми  рабочими  в
Шихау, и с простым народом в Оре, и с жителями Эмауса, Шидлица, Бюргервизена
и Прауста. Я просто  испытывал  наслаждение, слушая, как этот  человек,  чей
горб становился особенно заметен под коричневым сукном гимнастерки, отвечает
уныло-серьезным  коммунистам и  на  слабые  выкрики  отдельных  социалистов.
Лебзак  умел острить, эти остроты он  извлекал из своего  горба, а свой горб
называл по имени, людям такое всегда нравится.  Уж скорее у него, мол,  горб
исчезнет,  утверждал  Лебзак,  чем  коммунары отпразднуют победу.  С  самого
начала было ясно, что горб никуда не денется,  что горб сидит несокрушимо, а
стало быть, горб прав и вместе с  ним --  вся партия, на  основе  чего можно
сделать  вывод, что горб -- идеальная основа  для любой идеи. Когда Грайзер,
Лебзак, а позднее Форстер выступали, они всякий раз  поднимались на трибуны.
Речь  шла о тех трибунах, которые нахваливал мне  маленький  господин Бебра.
Поэтому я довольно часто принимал оратора Лебзака,  одаренного  и  горбатого
Лебза-ка, каким он был на трибунах, за  посланца Бебры, который, облачившись
в коричневую форму, отстаивает свое,  а, по сути, также и мое дело.  Что это
вообще такое: трибуны? Неважно, для кого и перед  кем их воздвигнут, они, во
всяком случае, должны быть qhllerphwm{. Вот и трибуны на Майском  лугу перед
спортивной  школой  отличались  подчеркнутой симметричностью. Пойдем  сверху
вниз: шесть  знамен со свастикой, одно подле другого. Ниже  флаги, вымпелы и
штандарты. Потом ряд черных эсэсовцев с подбородными ремнями. Потом два ряда
штурмовиков, которые во время песнопения и говорения держали руки на  пряжке
ремня. Потом -- эти сидели --  члены партии в  несколько рядов, все в форме,
за спиной у оратора на кафедре, то  есть те  же партайгеноссен и фюрерши  из
женской организации с материнским  выражением лица,  представители сената  в
гражданском  платье, гости из рейха и полицайпрезидент  или его заместитель.
Подножие трибун  омолаживали  своим  присутствием  гитлерюгенд  или,  вернее
говоря,  территориальный взвод  фанфаристов  из  юнгфолька,  а  также  взвод
барабанщиков  и трубачей  из гитлерюгенда.  Во  время некоторых манифестаций
слева   и  справа,  то  есть  опять-таки  строго  симметрично,  располагался
смешанный  хор,  который  либо  скандировал  лозунги,  либо  воспевал  столь
излюбленный балтийский ветер, тот, что, если верить песне, лучше всех других
ветров   приспособлен   для  раз-ворачивания   знаменного   кумача.   Бебра,
поцеловавший  меня  в  лоб,  сказал  также: "Ос кар, никогда не  стой  перед
сценой.  Наш  брат  должен быть  на сцене".  По большей части мне  удавалось
отыскать  место  между руководительницами  женских организаций. К сожалению,
дамы  не   упускали  случая   во  время  манифестаций  из   пропагандистских
соображений  гладить меня  по головке. Я с моим  жестяным  барабаном  не мог
примешаться к литаврам, фанфарам и большим барабанам у подножия трибуны, мой
барабан отвергал дробь ландскнехтов. Да  и  надежды, которые я  возлагал  на
гауляйтера по идеологии Лебзака, тоже пошли прахом. Я жестоко  разочаровался
в этом  челове ке. И  посланцем  Бебры,  как я предполагал, он не  был, и ни
малейшего представления о моем истинном возрасте он не имел. Во время одного
из  политических   воскресений   я   попался   ему   перед  самой  кафедрой,
приветствовал его партийным приветствием, посмотрел ему прямо в глаза, после
чего,  подмигивая,  шепнул:  "Бебра  -- наш  фюрер!" --  но никакой мысли  у
Лебзака при  этом не возникло, и  он погладил  меня по головке точно так же,
как это делали фюрерши из женских организаций, а под конец велел даже -- ему
ведь  надо  было произносить  речь  -- спустить Оскара на землю,  после чего
Оскара  с двух сторон зажали две фюрерши  Союза немецких девушек  и во время
всей манифестации выспра шивали про "папочку  и мамочку". Поэтому никого  не
должно удивлять,  что уже летом тридцать четвертого года и безотносительно к
рэмов-скому путчу партия начала мало-помалу  меня разочаровывать. Чем больше
я разглядывал трибуны, стоя перед ними, тем подозрительнее  мне казалась вся
эта симметрия, которую смягчал  лишь  горб Лебзака. Нетрудно догадаться, что
мой критический настрой разжигали барабанщики и фанфаристы,  и вот в августе
тридцать   пятого,   в   душное  воскресенье  с   очередной   манифестацией,
сопровождаемой  взводом барабанщиков  и трубачей, я  пристроился у  подножия
трибун. Мацерат  вышел из дому уже в  девять часов. Я еще помогал ему драить
коричневые кожаные краги, чтобы  он не  опоздал. Даже в этот ранний утренний
час  стоял невыносимый зной, и, прежде чем попасть на  воздух, Мацерат успел
напотеть под мышками  на своей коричневой рубашке темные, все sbekhwhb`~yheq
полукружья. Ровно  в половине десятого явился Ян Бронски в легком и  светлом
летнем  костюме,  в  ажурных, жемчуж-но-серых полуботинках и при  соломенной
шляпе.  Ян немножко  поиграл со мной, но и  во  время  игры не сводил глаз с
матушки, которая как раз накануне вымыла голову. Я  быстро  заметил, что мое
присутствие мешает  их  разговору,  делает  их  поведение  неестественным, а
движения Яна  скованными. Легкие летние брюки  явно начали стеснять Яна. Я и
выкатился  из дому, пошел по  стопам Мацерата, отнюдь не считая его образцом
для  подражания.   Из   осторожности  я  обходил   стороной  улицы,   полные
устремляющихся   к  Майскому  лугу   людей  в  форме,  и  подоспел  к  месту
манифестации  со стороны теннисных кортов, расположенных  возле  спортивного
зала. Благодаря этому кружному пути я мог полюбоваться видом трибун сзади.
   Вам  когда-нибудь  доводилось   смотреть  на  трибуны  сзади?  Поистине
следовало  бы  всем  людям -- это просто такое предложение -- показать,  как
выглядят трибуны сзади, прежде чем собирать их перед трибунами. Кто хоть раз
посмотрел на них сзади, и  посмотрел внимательно,  тот будет с  этого самого
часа взыскан судьбой и не доступен ни для какого колдовства, в той  или иной
форме подносимого с трибун.  То же можно сказать и о виде  церковных алтарей
сзади; впрочем, это уже из другой оперы.
   Однако Оскар, которого во все времена отличала  тяга к основательности,
не  удовольствовался  разглядыванием  неприкрытого  и  истинного   в   своем
безобразии  помоста,  он припомнил слова  своего  магистра  Бебры,  зашел  с
грубой,   оборотной   стороны   возвышения,   предназначенного    лишь   для
разглядывания спереди, протиснулся  вместе с барабаном, без которого никогда
никуда  не ходил,  между стропилами, ударился о  выступающую балку, разодрал
колено о предательски торчащий из  дерева гвоздь, услышал,  как  у него  над
головой шаркают сапоги партайгеноссен и туфельки фюрерш, и, наконец, забился
туда, где было всего жарче в полном соответствии с  месяцем августом:  перед
внутренним  подножием кафедры  за  распоркой он  нашел  достаточно удобное и
безопасное место, где мог наслаждаться акустическими соблазнами политической
манифестации, не  позволяя  знаменам  отвлекать себя, а  мундирам оскорблять
свой взор.
   Итак, я присел как раз под тем местом, где была кафедра. Слева и справа
от меня и надо  мной стояли,  расставив ноги и, как  я догадывался, зажмурив
ослепленные солнцем глаза, самые юные барабанщики из юнгфолька и постарше --
из гитлерюгенда. А  потом -- толпа. Я носом чуял ее сквозь щели обшивки. Все
это  стояло, соприкасаясь локтями и воскресными  одеждами,  все  это прибыло
пешком либо на  трамвае, все это частично побывало  на утренней мессе, но не
получило  полного удовлетворения, все  это  пришло,  чтобы,  ведя  под ручку
невесту, что-то ей предложить, все это желало присутствовать, когда делается
история, пусть даже убив на это полдня.
   Нет, внушал  себе Оскар, пусть не окажется, что они напрасно били ноги.
И  он  устремил  глаза  сквозь  дырку  в  обшивке сцены, заметил беспокойное
движение  со стороны Гинденбургаллее. Они приближаются!  Над  ним громыхнули
слова команды, предводитель взвода барабанщиков и фанфаристов взмахнул своим
жезлом,  музыканты чуть дохнули в свои фанфары, приладились  к  мундштукам и
вот  уже разом на  самый  сквернейший  ландскнехтовский  лад  дунули в  свои
надраенные  сидо-лом  медяшки, так  что у  Оскара заболели sxh, и  он сказал
себе: "Бедный штурмовик  Бранд,  -- и еще:  -- Бедный гитлерюнге  Квекс,  вы
погибли зазря".
   Словно  желая подтвердить прощальное слово по адресу  жертв движения, к
звукам фанфар примешал-ся тяжелый грохот по телячьей коже барабанов. Проход,
ведущий  сквозь толпу к сцене,  позволял угадывать приближение  мундиров,  и
Оскар промолвил:  "Вот  теперь,  мой народ, слушай меня, народ". Барабан уже
лежал в должной  позиции,  с  небесной  раскованностью  я дал взыграть обеим
палочкам,  нежным движением запястий извлек  из  своей жести  прекрасные,  •
веселые такты вальса и, все горячей заклиная Вену и голубой Дунай, придал им
нужную   громкость,   покуда  наверху,  надо  мной,  первому  и  второму  из
ландскнехтовских барабанов вдруг тоже не полюбился мой  вальс,  да и плоские
барабаны  старших  мальчиков  с  большей  или  меньшей  степенью  искусности
подхватили мою прелюдию. Конечно, нашлись и среди  них несгибаемые, лишенные
слуха,  которые знай себе  бумкали и бумкали, а я ведь задавал столь любимый
народом счет на три четверти.  Оскар уже готов был прийти в отчаяние, но тут
фанфаристов  наконец осенило, и  по перечные флейты тоже  запели -- о Дунай,
голубой  Дунай. Лишь  оба  командира -- фанфарного и барабанного взводов  --
никак не  желали  уверовать в короля  вальсов  и  выкрикивали  свои докучные
команды, но  я их сместил, теперь  пошла  моя музыка. И народ был мне за это
благодарен.  Перед  трибуной  послышался  уже  громкий  смех,  кто-то  начал
подпевать: "День золотой,  чуть блещет река", и по всей  площади  растекался
голубой Дунай,  до  Гинденбургаллее, --  такой  голубой, и до Стеф-фенспарка
голубой  скакал  мой   ритм,  усиленный  раскрученным  на  полную  громкость
микрофоном у  меня над головой. А глянув в  мою дырочку и  не переставая при
этом  барабанить, я заметил,  что людям мой вальс до ставляет  удовольствие,
что  они взволнованно подпрыгивают, что он передался  им в ноги, и  вот  уже
девять пар танцевали на лугу, и  еще  одна, и свел их король вальсов. Только
Лебзаку,  который вместе с крайсляйтерами,  штурмбаннфвдрерами, с Форстером,
Грайзером  и Рауш-нингом,  который с длинным хвостом из руководящих деятелей
варился в гуще толпы, перед которым грозил сомкнуться проход к сцене, вальс,
как ни странно, пришелся не по вкусу. Лебзак  уже привык, что  прямолинейная
маршевая музыка сквозь все шлюзы выводит его к трибунам. А легковесные звуки
отняли у него веру в  народ. Сквозь дырку я наблюдал его страдания. В  дырку
задувал ветер. И  хотя у меня даже  глаз воспалился, Лебзак почему-то внушал
мне жалость, и я  сменил  вальс на чарльстон  "Джимми-тигр", я воспроизводил
тот  ритм, который  клоун Бебра выбивал на  бутылках  из-под сельтерской; но
мальчишки перед трибуной не  поняли чарльстон,  это было другое поколение, и
оно,  конечно  же,  не имело ни  малейшего  понятия ни  о  чарльстоне, ни  о
"Джимми-тигре". Они барабанили -- о мой добрый друг  Бебра -- не Джим