на  возражения  со  стороны
Штертебекера и  Мооркене, продолжали именовать себя бандой  чистильщиков.  В
ходе процесса  -- потому что погорели они на  пару с нами  -- их  обвинили в
поджоге базового  корабля  подводных  лодок на территории верфи.  Более  ста
человек  команды  и   фенрихов  морской   службы,   которые  проходили  курс
подготовки, погибли тогда в огне ужасной смертью. Огонь вспыхнул на палубе и
преградил спящим под палубой  членам команды дорогу, а когда  едва достигшие
восемнадцати  лет  фенрихи  попытались   через   иллюминаторы  выпрыгнуть  в
спасительную воду гавани, они все как один застряли в бедрах, бушующее пламя
охватило  их  сзади, и  пришлось их пристреливать с моторных  баркасов -- уж
слишком отчаянно звучал их непрекращающийся крик.
   Но устроили  пожар не мы, может, это были ученики с  Шихауской верфи, а
может,  люди из объединения "Вестерланд". Чистильщики не были поджигателями,
хотя  я,  их  духовный наставник,  вполне  мог унаследовать от  своего  деда
Коляйчека страсть к поджигательству.
   Еще  я хорошо запомнил монтера, которого перевели с  немецких верфей  в
Киле к нам на Шихаускую. Незадолго до раскола банды он побывал у нас. Эрих и
Хорст  Питцгеры,  сыновья  одного  докера,  привели  его  к  нам  в   подвал
путкаммерской  виллы.  Он  внимательно  изучил  наш  арсенал,  посетовал  на
отсутствие пригодного оружия,  не сразу, но все же вымолвил слово одобрения,
после чего спросил, кто командует бандой, и, когда Штертебекер без раздумий,
а Мооркене нерешительно указали на меня, разразился таким  продолжительным и
таким  заносчивым  хохотом,  что  еще  бы  немного, и по  приказу Оскара его
передали в руки чистильщиков.
   -- Это что за гном такой? -- спросил он у Мооркене, тыча в меня пальцем
через плечо. Но прежде, чем смущенно улыбающийся Мооркене собрался ответить,
прозвучал пугающе четкий ответ Штертебекера:
   -- Это наш Иисус.
   Монтер по имени Вальтер не мог это  спокойно слышать, он даже  позволил
себе разгневаться -- в нашем-то подвале.
   --  Вы в политике хоть что-нибудь петрите или вы все как есть церковные
служки и готовитесь к церковному представлению?
   Штертебекер распахнул дверь подвала, подал знак Углекраду, тот выпустил
из  рукава лезвие парашютного ножа и сказал, адресуясь скорей к банде, чем к
монтеру:
   -- Мы служки, и мы готовимся к рождественскому представлению.
   Впрочем, боли господину монтеру никто не причинил. Ему завязали глаза и
вывели прочь  из  виллы.  А  вскоре мы  остались одни, потому что  ученики с
Шихауской  верфи от нас откололись, под  руководством монтера основали  свою
собственную банду, и я твердо убежден, что именно они подожгли базовое судно
под водного флота.
   Так  что,  на  мой  взгляд,  Штертебекер дал  правильный  ответ. Мы  не
занимались политикой, а после того, как запуганные нами патрули гитлерюгенда
почти  не  осмеливались более  покидать  служебные  помещения, ну  разве что
проверяли  на  Главном  вокзале  документы у  мелкотравчатых  девиц  легкого
поведения, мы  решили переместить поле своей  деятельности в церковь,  дабы,
пользуясь  выражением леворадикального монтера, го товиться к рождественским
праздникам.
   Для  начала  предстояло подыскать  замену довольно активным  ученикам с
верфи, которых от  нас сманили. В конце октября Штертебекер привел к присяге
двух  служек  из  церкви Сердца Христова,  а именно братьев  Феликса и Пауля
Реннванд. Штертебекер  вышел на  братьев через их сестру  Люцию. Несмотря на
мои возражения, эта еще не достигшая семнадцати лет девица присутствовала на
церемонии присяги. Братьям велели возложить левую руку на барабан, в котором
оба  с  присущей  мальчишкам  игрой  воображения  видели  некий  символ,   и
произнести  формулу  чистильщиков:  текст до  того нелепый и  полный  всяких
вывертов, что я при всем желании не могу его сейчас воспроизвести.
   Оскар мог  наблюдать за Люцией во  время присяги.  Она  высоко  подняла
плечи, в  левой руке держала  подрагивающий  бутерброд  с  колбасой,  кусала
нижнюю  губу,  выставляла  свою треугольную  и  неподвижную  лисью мордочку,
сверлила горящим взглядом спину Штертебекера, и я всерьез начал беспокоиться
за судьбу чистильщиков.
   Начали  мы  с  переоборудования  нашего  подвала.  Из  квартиры  мамаши
Тручински я, работая на пару со служками,  возглавлял пополнение запасов. Из
церкви  Св. Катерины мы добыли высотой в половину человеческого роста и, как
выяснилось впоследствии,  подлинного Иосифа  работы шестнадцатого  века,  не
сколько  подсвечников, кой-какую  церковную  утварь и стяг к празднику  Тела
Христова.  Ночной  визит в  церковь  Троицы  принес нам деревянного  ангела,
лишенного, однако, художественной  ценности, и пестрый гобелен -- на  стену.
Копия, сделанная по  старинному  образцу,  изображала некую жеманную даму  с
предан ным ей сказочным зверем. И хотя Штертебекер не без основания заметил,
что тканая  улыбка  особы  с  ковра напоминает  своей глубокой  бездумностью
улыбку  на  треугольной  лисьей  мордочке Люси,  я  все  еще  не  переставал
надеяться, что мой непосредственный заместитель окажется неспособен на такую
же преданность, как  сказочный  единорог. Когда ковер занял  свое  место  на
передней  стене подвала, где прежде была изображена  всякая чепуха, например
"Черная рука" или  "Мертвая голова",  когда тема единорога начала определять
все  наши совещания, я задался вопросом: "Скажи  на милость, Оскар, зачем ты
-- раз уж живая Люси приходит и уходит когда ей вздумается,  да еще хихикает
у тебя  за спиной,  -- зачем ты хранишь  вторую, тканую,  которая превращает
твоих помощников в  единорогов,  которая все  равно,  живая или  тканая,  по
правде  гово- ря,  положила  глаз  на одного  тебя,  ибо  только  ты, Оскар,
поистине сказочное  существо,  единственный в  своем роде  зверь  со слишком
причудливым рогом".
   Хорошо еще, что  подошла  предрождественская пора, адвент,  и с помощью
больших -- в человеческий рост -- и примитивной резьбы фигур рождественского
действа, эвакуированных нами из окрестных церквей, мне  удалось  так  плотно
загородить ковер, что сказка не выступала более на передний план, подстрекая
к  подражательству.  В середине декабря Рундштедт начал  свое  наступление в
Арденнах, да и мы завершили подготовку к грандиозному прорыву.
   После того как, держась  за руку Марии, которая,  к великому  огорчению
Мацерата, с головой ушла в католицизм,  я несколько воскресений подряд ходил
к  десятичасовой  мессе,  да и  всей  банде  посоветовал  исправно  посещать
церковь, мы достаточно изучили местность и с  помощью служек Пауля и Феликса
Реннвандов -- так что Оскару  даже не пришлось резать  голосом  стекло  -- в
ночь с восемнадцатого  на девятнадцатое декабря  вло мились в церковь Сердца
Христова.
   Снег  падал, но  тут же таял.  Три тачки мы  оставили позади ризницы. У
младшего из Реннвандов  были ключи от главного входа. Оскар  шел впереди, по
очереди подвел ребят к кропильнице, в среднем нефе приказал им опуститься на
колени  лицом  к  главному алтарю, а потом сразу  же  распорядился  завесить
статую  пологом,  чтобы голубой  взгляд не  слишком отвлекал нас от  работы.
Колотун и Мистер доставили в левый придел весь  необходимый  инструмент. Для
начала надо  было пере местить в средний неф хлев и  ясли с  рождественскими
фигурами, а также  еловый лапник. Пастухов, ангелов,  овец, ослов и  коров у
нас и  так было больше  чем  достаточно. Статистами кишел весь погреб, а вот
актеров  на главные роли пока еще не было. Велизарий убрал цветы с алтарного
столика. Тотила и Тейя скатали ковер. Углекрад выложил инструмент.  Оскар же
все сто ял на коленях позади  молитвенной скамеечки и наблюдал за  процессом
демонтажа.
   Сперва  мы отпилили  Иоанна Крестителя в  накинутой на  плечи  косматой
шкуре шоколадного  цвета. Как  хорошо,  что  у нас нашлась пила по  металлу.
Металлические  прутья с  палец  толщиной  внутри гипсовой  фигуры  соединяли
Крестителя с облаком. Угле-крад пилил, как может пилить только гимназист, то
есть плохо. И снова  я  пожалел,  что  нет здесь учеников с Шихауской верфи.
Штертебекер  сменил  Углекрада. У него дело пошло  несколько  лучше, и через
полчаса ужасного  шума  мы  смогли опрокинуть  Крестителя,  завернуть его  в
шерстяной плед и отдаться на волю тишины, которая царит в полуночной церкви.
   На отпиливание младенца Иисуса, который всем задом соприкасался с левым
бедром Девы, ушло больше времени. Колотун, Реннванд-старший и Львиное Сердце
потратили на это добрых сорок минут. Интересно,  почему еще нет Мооркене? Он
ведь собирался прибыть со своими людьми прямо из Нойфарвасеера и встретиться
с нами уже в церкви, чтобы  наше передвижение по городу не слишком бросалось
в глаза. Штертебекер был явно  не в духе, по-моему он  нервничал.  Несколько
раз он спрашивал у  братьев Реннванд,  куда подевался  Мооркене.  Но когда в
конце  концов,  как  мы все, собственно,  и  предполагали,  прозвучало слово
"Люси",  Штертебекер перестал  задавать вопросы, вырвал пилу из неловких рук
Львиного  Сердца  и, исступленно  работая,  управился  наконец  с  младенцем
Иисусом.
   Когда младенца укладывали, у него отломился нимб. Штертебекер извинился
передо мной.  Лишь с трудом мне  удалось подавить  овладевшее  также и  мной
раздражение,  а обломки нимба я велел собрать в две шапки. Углекрад полагал,
что обломки  вполне можно будет склеить.  Отпиленного  Иисуса  уложили на по
душки и укутали в два шерстяных пледа.
   Деву мы предполагали отпилить выше таза, второй же разрез сделать между
ее ступнями и облаком. Облако решили оставить на  месте и лишь обе половинки
Девы,  само собой -- Иисуса, а  если удастся, то и  Крестителя переправить в
путкаммеровские подвалы.  Во-  преки ожиданиям, мы  переоценили вес гипсовых
фигур. Вся группа оказалась внутри полая, верхний же слой был толщиной всего
в два пальца, и лишь с железным каркасом пришлось повозиться.
   Парни, особенно  Углекрад и Львиное  Сердце, совсем  выбились  из  сил,
следовало дать  им  передышку,  потому  что остальные, включая  даже братьев
Реннванд,  вообще пилить не  умели. Банда  рассыпалась по церковным скамьям,
сидела там и мерзла. Штертебекер стоял и  все глубже проминал свою велюровую
шляпу,  которую  снял, войдя в церковь. Мне не понравилось общее настроение.
Что-то должно было произойти. Ребят угнетал по- ночному пустынный Божий дом.
Да и отсутствие Мооркене тоже не улучшало настроения.
   Реннванды  явно  побаивались Штертебекера,  они  стояли  в  сторонке  и
шушукались, пока Штертебекер не велел им замолчать.
   Медленно, со вздохом как мне кажется, поднялся  я  со своей молитвенной
подушки  и двинулся прямиком к  оставшейся Деве. Взгляд ее,  направленный по
первоначальному замыслу  на  Иоанна Крестителя, падал  теперь  на засыпанные
гипсовой крошкой ступени алтаря. Ее правый  указательный палец, устремленный
ра нее на  Иисуса, теперь  устремлялся в пустоту, в темный левый  придел.  Я
поднимался  со ступеньки на ступеньку, оглядываясь, искал глубоко посаженные
глаза  Штертебекера, не  находил,  пока  Углекрад  не  подтолкнул его  и  не
заставил  откликнуться   на   мой  призыв.  Штертебекер  поглядел  на   меня
неуверенно,  таким  я  еще  никогда  его не видел,  сперва  не  понял, потом
наконец, может, понял, но не до конца,  подошел  медленно, слишком медленно,
потом разом  перемахнул через  все ступеньки и  усадил  меня  на белый, чуть
зазубренный  из-за  неумелых  движений  пилы  срез  на  левом  колене  Девы,
повторявшем, хотя и неточно, выпуклости Иисусова зада.
   Штертебекер сразу повернулся,  одним шагом очутился на каменных плитах,
хотел снова погрузиться  в раздумья, но все же  оглянулся, сузил свои близко
по- саженные  глаза до  ширины  контрольных  лампочек  и, подобно  остальной
банде,  рассевшейся   на  церковных  скамьях,  был  потрясен  тем,  до  чего
естественно и достойно преклонения сижу я на месте Иисуса.
   Вот ему и не понадобилось много времени,  он быстро понял  мой  план  и
даже   сумел   усовершенствовать  его.  Оба   карманных   фонаря,   которыми
пользовались  Нарсес и Синяя Борода во время разборки, он сразу направил  на
меня и на Деву, затем, поскольку лампочки меня слепили, приказал переключить
их на красный свет,  знаком  подозвал Реннвандов, пошептался с ними,  они не
хотели того,  чего  хотел он,  подошел Углекрад, хотя Штертебекер  вовсе  не
подзывал его, показал группе свои уже готовые к чистке костяшки пальцев; тут
братья перестали сопротивляться и скрылись в ризнице под охраной Углекрада и
Мистера. Оскар спокойно ждал, приладил как следует  свой барабан и ничуть не
удивился, когда долговязый Мистер вернулся  в облачении  священника,  а  оба
брата  --  одетые  служками, в  бело-красном.  Углекрад,  наполовину  одетый
викарием, принес  с  собой все,  что нужно,  для богослужения, возложил  это
добро  на облако  и скрылся. Старший Ренн-ванд держал кадильницу, младший --
колокольчик. Мистер, хоть  и в слишком широком  облачении, недурно изображал
его преподобие Вилке, поначалу -- с цинизмом первоклассника, но потом  текст
и  священнодействие увлекли его, и он явил всем, но главным  образом  мне не
какую-то жалкую  пародию,  а  истинную мессу,  которую позднее, на суде уже,
всякий раз и называли мессой, пусть даже черной.
   Все трое  начали  с  вводной  молитвы.  Банда на скамьях и на  каменных
плитах  преклонила  колени, осенила себя  крестом, и  Мистер,  до  известной
степени  знакомый с текстом и при  профессиональной  поддержке служек, запел
молитву. Уже во время вступления я едва заметно шевельнул палочками. Kyrie я
сопровождал более активно. Gloria in excelsior Deo -- я воздал хвалу Богу на
своем барабане. Я воззвал к молитве, но вместо эпистолы из  дневной литургии
сделал не-  большую увертюру, аллилуйя мне особенно удалась, во время Гтедп'
я заметил,  как верят в меня ребята,  немного приглушил свою жесть, во время
Offertorium'a2,  дав  Мистеру  возможность преподнести хлеб, смешать  вино с
водой, позволил кадить на себя и  на чашу, проследил, как ведет себя Мистер,
умывая  руки.  Молитесь, братие, барабанил  я  в  свете  красных  фонариков,
подводя   к   перевоплощению.  Это  плоть  моя.   Oremus3,  пропел   Мистер,
подстрекаемый к тому святым распорядком службы, парни на  скамьях выдали мне
два  варианта "Отче наш", но Мистер сумел объединить за причастием католиков
и протестантов, а покуда они причащались, я пробарабанил им Гпожйфепт4. Дева
пальцем  указывала на Оскара,  на  барабанщика.  Я  стал преемником  Христа.
Богослужение катилось как по маслу. Голос Мистера вздымался и опадал, а  как
же красиво преподал он  благословение: помилование, прощение и отпущение,  а
уж когда он бросил  в неф слова: Йфе messa est5,  ступайте же, отпускаю вам,
свершилось поистине духовное отпущение, после чего чисто  мирское взятие под
стражу могло  бы  теперь совершиться лишь  для  банды,  укрепленной в  вере,
усиленной во имя Оскара и Иисуса.
   Я услышал  шум машины еще во время молитвы, да  и  Штертебекер повернул
голову, так что только мы двое не были удивлены,  когда со  стороны главного
портала, ризницы и, одновременно, правого придела  послышались  голоса, а по
церковным плитам загрохотали сапоги.
   Штертебекер  хотел  снять  меня  с колен Девы.  Я  отказался.  Он понял
Оскара,  он  кивнул,  он заставил банду  не  вставать с колен  и  на коленях
встретить  уголовную  полицию, и  все остались внизу,  хоть  и дрожали, хоть
кое-кто опустился сразу  на оба колена, но все безмолвно ждали, покуда те не
вышли на  нас через  левый  придел и  со стороны  ризницы и  окружили  левый
алтарь.
   Множество  ярких,  не переключенных на красный  свет карманных фонарей.
Штертебекер  встал, осенил  себя крестом,  выставил себя  на  свет  фонарей,
передал  свою  велюровую  шляпу  все  еще  коленопреклоненному  Углекраду  и
двинулся в своем плаще к какой-то расплывчатой тени, к его преподобию Винке,
извлек из- за этой тени нечто  тонкое, размахивающее руками, вытащил на свет
Люцию  Реннванд и бил по  хитрому треугольному девичьему лицу под беретиком,
пока удар полицейского кулака не швырнул его в проход между скамьями.
   --  Эй,  Йешке!  --  услышал  я  с  высот  своей Девы  вопль  одного из
полицейских. -- Дак это же сын нашего шефа.
   Так Оскар с явным удовлетворением  узнал, что в  лице своего  надежного
заместителя  имел дело  с сыном  самого  полицейпрезидента,  после  чего без
сопротивления,  изображая  хнычущего,  совращенного   скверными  мальчишками
трехлетку, позволил заняться собой: его преподобие Винке взял меня на руки.
   Кричали  только  полицейские. Ребят увели, его преподобие был  вынужден
опустить меня на пол, ибо внезапный  приступ слабости заставил его поникнуть
на ближайшую  скамью. Я стоял рядом с нашим снаряжением и обнаружил за ломом
и молотками корзину, наполненную бутербродами с колбасой, которые приготовил
Колотун, перед тем как идти на дело.
   Корзину я живо подхватил, подошел к  тощей, зябнущей  в тонком пальтеце
Люции  и передал бутерброды ей. Она  подняла  меня, усадила на правую  руку,
слева повесила бутерброды, вот уже один -- у нее в пальцах, еще немного -- и
в  зубах, а  я разглядывал ее пылающее, разбитое, сжатое, но полное  лицо: в
черных  щелках   беспокойно  шныряют  глаза,  кожа  словно  кованая,  жующий
треугольник, кукла, Черная кухарка, поедает  колбасу вместе с кожицей,  жуя,
становится еще тоньше, еще голодней, еще треугольной, еще кукольней, -- вид,
который навсегда  отметил меня своей печатью. Кто уберет  этот треугольник с
моего лба, из-под моего лба? Как долго во мне будет продолжаться это жевание
-- колбаса,  кожура, люди --  и  эта улыбка, какой  могут  улыбаться  только
треугольники да еще дамы на  тканых коврах, воспитывающие единорогов себе на
по требу.
   Когда двое полицейских уводили Штертебекера и он обратил к Люции, как и
к Оскару, свое  измазанное кровью лицо, я, перестав узнавать  его, посмотрел
мимо и на  руках пожирающей колбасу Люции в окружении пяти-шести полицейских
был вынесен следом за моей бывшей бандой.
   А  что  же осталось?  Остался  его преподобие  Винке  с  обоими  нашими
фонарями, которые  все  еще были  переключены на красный свет, остался между
наскоро  сброшенными   одеждами  служек  и  облачением  священника.  Чаша  и
дарохранительница остались на ступенях алтаря, а спиленный Иисус и спиленный
Иоанн остались при Деве, которая  была предназначена для того, чтобы создать
противовес ковру с дамой и с  единорогом в подвале у Пути. Оскара же понесли
навстречу  процессу, который я и по сей день называю вторым процессом Иисуса
и который завершился моим оправданием, -- следовательно, оправданием Иисуса.

МУРАВЬИНАЯ ТРОПА

   Вообразите себе плавательный бассейн,  выложенный лазурной  плиткой,  в
бассейне  плавают  загорелые люди,  исполненные  спортивного духа.  На  краю
бассейна перед купальными кабинками сидят исполненные того же духа мужчины и
женщины.   Из  прикрученного  громкоговорителя,   возможно,  звучит  музыка.
Здоровая  скука, легкая, ни  к чему не  обязывающая, распирающая  купальники
эротика. Плитки скользкие,  и,  однако же, никто на  них не  оскальзывается.
Лишь  немного  табличек с  запретами, впрочем,  и  они не  нужны,  поскольку
купальщики  приходят  всего на два часа, а стало быть, нарушают все  запреты
уже за пределами бассейна.  Время от времени кто-то  прыгает  с трехметровой
вышки, но не может привлечь к себе взглды плавающих, отвлечь взгляды лежащих
на берегу  купальщиков от иллюстрированных журналов. Вдруг легкое движе ние!
Это молодой  человек, который медленно,  целеустремленно, перехватывая  одну
перекладину за другой,  поднимается  по лестнице на  десятиметровую отметку.
Опущены  журналы с репортажами из Европы  и Америки,  все глаза  поднимаются
вместе с ним, лежащие тела становятся длинней,  молодая женщина  ко  зырьком
приставляет ладонь  к глазам, к