нагрудничков,
детских штанишек,  что их хватило бы на целую пятерню,  прикладывала ко мне,
надевала  на меня и опять снимала.  Далее она продемонстрировала мне награды
Шеф-лера, полученные  им  в  стрелковом  ферейне,  затем фотоснимки, отчасти
совпадающие с теми, что  у нас, и, наконец -- поскольку она  еще раз взялась
за детские вещи,  ища что- нибудь типа ползунков,  -- и,  наконец,  на  свет
выглянули книги; Оскар так и рассчитывал найти среди детского барахла книги,
он ведь слышал, как она  разговаривает с  матушкой про книги, он  ведь знал,
как активно  обе, когда еще только  обручились и  почти  в  одно время вышли
замуж,  брали книги  в  библиотеке, возле  Дворца кино, чтобы,  подпитавшись
начитанным,  придать  браку  с торговцем колониальными товарами и  с пекарем
больше широты, jpscngnp` и  блеска. Много мне Гретхен предложить не  смогла.
Она, совсем переставшая читать с  тех пор,  как занялась вязаньем, вероятно,
как  и  матушка,  которой больше  некогда  было  читать из-за  Яна  Бронски,
раздарила внушительные тома книжного общества, членами  которого обе  долгое
время являлись, людям, еще не  переставшим читать, поскольку они и вязать не
вязали,  и  Яна  Бронски  при себе не  имели.  Даже  плохие книги все  равно
остаются  книгами  и  потому  священны. То,  что  я обнаружил, трактовало  в
основном  сорта капусты и брюквы и, вероятно, было  родом из книжных запасов
ее  брата Тео, который  нашел  свою моряцкую смерть  в  районе  Догтеровской
банки. Семь или восемь томов келлеровского морского календаря, полного давно
затонувших  кораблей,  чины  и звания  на королевском  флоте, Пауль  Бенеке,
герой-моряк, --  едва  ли  это  была именно  та пища,  которой алкало сердце
Гретхен. История города Данцига, написанная Эрихом Кейзером, и  та  битва за
Рим,  которую предположительно  вел  некий  человек  по  имени  Феликс Дан с
помощью Тотилы и Тейи,  Велизария и  Нарсеса,  тоже, наверное,  утратили под
руками ушедшего затем в море брата свой блеск, а иногда и свои корешки. Одну
из   книг  я  приписывал  запасам  самой  Гретхен,  книгу,   рассуждавшую  о
приходе-расходе,  и  еще что-то  про  "избирательное родство" Гете, а  также
богато  иллюстрированный  толстый  том:  "Распутин  и женщины". После долгих
раздумий -- выбор был  слишком мал, чтобы я мог быстро принять решение, -- я
выхватил, даже  и  не  зная, что  выхватываю, и  повинуясь  лишь  привычному
внутреннему голосишке, сперва Распутина,  а потом  Гете. И этот двойной улов
был призван определить мою жизнь и воздействовать на нее, на ту ее часть, во
всяком случае, которую я дерзал вести в отрыве от барабана. И по сей день --
ибо  Оскар,  исполнясь тягой к образованию, мало- помалу переманивает в свою
комнату  библиотечные  фонды  специального   лечебного   учреждения  --   я,
пренебрегая Шиллером и иже с ним, колеблюсь между Гете  и Распутиным,  между
целителем и всеведущим,  между одним, сумрачным,  околдовывающим  женщин,  и
другим,  светлым  королем поэтов, который  столь  охотно  позволял  женщинам
околдовывать себя. И если порой я считал себя  подлежащим более  Распутину и
страшился  гетевской  нетерпимости,  это  объяснялось  смутным  подозрением:
доводись тебе, Оскар, барабанить  в эпоху  Гете,  он  угадал бы  в тебе лишь
антиестество,  он  отверг  бы  тебя как  воплощение  антиестества,  свое  же
естество -- которым ты  всегда восторгался, к которому  всегда тянулся, даже
если оно топорщилось самым  неестественным  образом, -- свое естество он  бы
подкармливал   переслащенными  конфет  ками,  а  тебя,  убогого   недомерка,
пристукнул бы пусть и не "Фаустом", то уж, верно, каким-нибудь толстым томом
своего "Учения о цвете". Впрочем,  вернемся к  Распутину.  С помощью Гретхен
Шефлер он научил меня буквам  большим и маленьким, научил  меня  с вниманием
относиться к женщинам  и  утешал  меня,  когда Гете меня  оскорблял. Учиться
читать и одновременно строить  из себя незнайку было  совсем не так  просто.
Это давалось  мне с еще большим трудом, чем  необходимость годами изображать
по ночам детское недержание. Ведь  недержание сводилось к тому, чтобы каждое
утро демонстрировать  недостаток, без которого я вполне мог  обойтись. А вот
изображать незнайку для меня  означало  таить  свои  быстрые  успехи,  вести
постоянную  борьбу  с   пробуждающимся   интеллектуальным  ryeqk`bhel.  Если
взрослые считали, что я писаю в постель, я лишь пожимал  плечами, но вот то,
что из года в год я должен был разыгрывать перед ними придурка, оскорбляло и
самого Оскара, и его  учительницу. Стоило мне спасти книги  из горы детского
белья,  как Гретхен тотчас,  с  веселыми  охами  и  вздохами, осознала  свое
педагогическое призвание. Мне удалось  выманить  обвязавшую себя с головы до
ног  бездетную Гретхен из ее  пряжи  и сделать почти счастливой. Ну конечно,
она предпочла бы, чтобы я  избрал  в  качестве учебника приходно-  расходную
книгу, но я желал Распутина, настаивал на  Распутине, когда ко второму уроку
она  купила  настоящую книгу для  первоклассников,  когда  же она  принялась
потчевать  меня романами  о  жизни шахтеров,  сказками типа  "Карлик-Нос"  и
"Дюймовочка", я даже  решился наконец заговорить. "Расупин! -- кричал я или:
-- Рашушин!" А  порой совсем уж по-глупому:  "Рашу, Рашу!" -- лепетал Оскар,
чтобы  Гретхен, с одной стороны, поняла, какая литература для меня приятней,
с другой стороны -- ни  за  что не догадалась  о  его  проснувшейся,  так  и
склевывающей буквы гениальности. Я учился быстро,  не слишком обременяя себя
мыслями. Через год  я ощущал  себя как дома в Петербурге, в семейных  покоях
самодержца  всех   россиян,   в   детской  вечно  хворого   царевича,  среди
заговорщиков и попов и, не в последнюю очередь,  -- свидетелем распутин-ских
оргий. Это имело импонирующий мне колорит, ибо все тут группировалось вокруг
центральной  фигуры.  О  том  же  свидетельствовали  разбросанные  по  книге
современные  гравюры,  изображавшие  бородатого  Распутина с угольно-черными
глазами  в  окружении  обнаженных дам  в  черных  чулках.  Смерть  Распутина
преследовала меня. Сперва его  травили  отравленными пирожными и отравленным
вином, а  когда  он потребовал еще  пирожных, расстреляли  из пистолетов,  а
когда свинец в груди разбудил в нем желание  поплясать, связали  и утопили в
проруби на  Неве. Все это сделали мужчины,  офицеры. Дамы  столичного города
Петербурга ни  за что бы не  дали Распутину отравленных пирожных, зато, если
не считать пирожных, дали  бы ему все, чего он от них потребует. Дамы верили
в него, тогда как офицерам необходимо было сперва убрать его с дороги, чтобы
снова поверить в себя. Стоит ли удивляться, что не только я увлекся жизнью и
смертью этого атлетического знахаря? Вот и сама Гретхен снова нашла дорогу к
чтению  первых  лет супружеской жизни;  читая  вслух, она приходила в бурное
волнение,  трепетала,  наткнувшись на слово "оргия",  произносила  волшебное
слово "оргия" с особым  придыханием, а произнося, была вполне готова к оргии
и, однако же, не могла себе представить оргию при слове "оргия".
   Хуже  было,   когда   на   Кляйнхаммервег  заявлялась   матушка,  чтобы
присутствовать  при  моих  занятиях  в квартире  над  пекарней.  Вот  это  и
выливалось порой в оргию, это и становилось самоцелью, а отнюдь не занятия с
маленьким  Оскаром,  от этого  пересыхали и трескались  губы, это заставляло
обеих замужних дам,  стоило Распутину того  пожелать, сесть  поближе друг  к
другу, это заставляло их беспокойно ерзать на диванных подушках, наводило на
мысль  поплотнее  сжать  ляжки,   первоначальное  дурачество  перерастало  в
завершающие  вздохи,   вот  что   получалось  после  двенадцати  прочитанных
страничек Распутина,  чего, может быть,  они вовсе и не хотели, и  навряд ли
ожидали,  но  безропотно принимали  средь бела дня  и против  чего P`qosrhm,
конечно же, не  стал  бы  возражать, а,  наоборот, до  скончания  века будет
раздавать   задаром.   Под   конец,   когда   обе  женщины   уже  простонали
"обожебожебоже"  и  смущенно  поправили  растрепавшиеся  прически,   матушка
выразила охватившие ее сомнения:
   -- А Оскархен  и в самом деле ничего не  понимает? -- Да где  ж ему, --
успокаивала ее Гретхен, -- я и так старалась, и эдак, а он ничему не учится,
и   читать,  я  боюсь,  он  тоже  никогда  не  научится.  Чтобы  лишний  раз
засвидетельствовать мое ничем не сокрушимое невежество, она еще добавила: --
Ты  только  подумай,  Агнес,  он  вырывает  страницы из нашего  "Распутина",
скатывает их в шарик, и потом  они куда-то исчезают.  Иногда мне хочется все
бросить, но потом, когда я вижу, как  он радуется этой книге, я не мешаю ему
рвать  и портить.  Я  уж и Алексу  сказала, чтоб он подарил нам к  Рождеству
нового "Распутина" . Итак, мне удалось (и вы, верно, это уже заметили) мало-
помалу,  в течение  трех-четырех лет -- столько времени,  а то и  еще дольше
занималась со  мной Гретхен  Шефлер  --  извлечь  из "Распутина"  не  меньше
половины страниц,  осторожно,  выказывая при этом признаки досады, скатывать
из  них шарики,  чтобы  позднее  дома,  в моем барабанном уголке,  доставать
листочки из-под пуловера, разглаживать, раскладывать по порядку,  а уж потом
употреблять  для  тайного,  не  нарушаемого женщинами чтения.  Точно  так же
обошелся  я  и с Гете, которого на  каждом четвертом уроке  с  воплем "Дете"
требовал  у Гретхен. Полагаться  только  на Распутина я не  хотел, поскольку
очень скоро понял, что в этом мире каждому Распутину противостоит свой Гете,
что Распутин  приводит  за  собой Гете или  Гете -- Распутина,  и  не просто
приводит, а,  если понадобится, и творит, дабы потом  подвергнуть  его суду.
Когда  Оскар пристраивался где-нибудь  на  чердаке  или в  сарае  у  старого
господина Хайланда,  за  стояками  для  велосипедов, и перемешивал выдранные
листы  "Избирательного  сродства"  с  пачкой "Распутина",  подобно тому  как
тасуют карты, он читал заново возникшую  книгу  со все растущим, но вместе с
тем  смешливым удивлением,  он видел, как Оттилия благопристойно  вышагивает
под  руку  с  Распутиным  через  средненемецкие  парки,  тогда  как  Гете  с
неслыханно аристократичной  Ольгой  мчится в  санях по  зимнему Петербургу с
одной оргии  на  другую. Но  вернемся еще раз  в мою  классную  комнатку, на
Кляйнхаммервег. Хотя я  с виду вроде бы  не делал  никаких  успехов, Гретхен
радовалась мне совершенно как молоденькая девушка. Она заметно расцветала не
только  от моего присутствия,  но и  под благословляющей,  невидимой, хоть и
волосатой  рукой русского чу-додея, заражая даже комнатные липки и  кактусы.
Ах, догадайся Шефлер в те годы  хоть раз вынуть пальцы  из  муки и променять
булочки  в пекарне  на совсем иную булочку! Гретхен охотно позволила  бы ему
замесить себя, раскатать, смочить кисточкой и выпечь. Поди знай, какая сдоба
вышла бы  из этой печки. Может, и детенок в конце концов? Видит Бог, Гретхен
заслуживала таких выпечных радостей. Ну а так она сидела после  утомительной
работы над  текстом  с  пылающими глазами,  слегка  взлохмаченной прической,
выставляла  напоказ свои золотые  и лошадиные зубы,  твердила:  "О  Боже,  о
Боже",  но укусить  ей  было  нечего, и речь  шла  про  перестоявшую  опару.
Матушка, у которой был ее Ян, помочь  ничем не могла,  а потому минуты после
этой  части занятий могли бы завершиться самым печальным  образом, не будь у
Cperuem ее веселого  нрава. Она быстро убегала на кухню,  приносила кофейную
мельницу,  бралась за  нее,  как за  любовника, и, размалывая кофе,  пела  с
горестной  страстью  при  поддержке  матушки  "Черные  глаза" либо  "Красный
сарафан", уводила "Черные глаза" за собой на кухню, ставила воду  на  огонь,
пока вода  грелась, бегала в  пекарню, набирала там -- иногда  под  протесты
Шефлера --  свежую  и  старую  выпечку,  ставила на  стол  сборные  чашки  в
цветочек, сахарницу, вилки  для  пирожных, между ними  рассыпала по скатерти
анютины  глазки, потом наливала кофе, переходила  к мелодиям  из "Царевича",
подавала  эклеры и  медовую  коврижку, запевала  "Стоит  солдат на  волжском
берегу",  укладывая на тарелках обсыпанный миндальной  крошкой франкфуртский
крендель,  а  под "Много  ли  там  у тебя  анге-лят?"  --  безе со  взбитыми
сливками,   такие  сладкие-пресладкие,   жуя,  снова  заводила   разговор  о
Распутине,  только  теперь уже  соблюдая необходимую сдержанность,  и спустя
некоторое  нашпигованное  пирожными  время  можно  было  от  чистого  сердца
возмущаться этим ужасным, этим  порочным царским временщиком.  В те годы я и
впрямь  поглощал слишком много пирожных. Как можно судить  по снимкам, Оскар
хоть и не стал от этого выше, но зато стал толще и бесформенней. Порой после
слишком  уж переслащенных  уроков  на  Кляйнхаммервег он  не  ведал  другого
выхода, кроме как взять за прилавком на Лабесвеге, если, конечно, поблизости
не было Мацерата,  кусок черствого хлеба, обвязать его ниточкой,  опустить в
норвежский  бочонок  с  селедкой  и  вытащить,  лишь когда  хлеб  до  отказа
пропитается рассолом.  Бы, пожалуй,  не  поверите,  что  после  неумеренного
потребления пирожных  эта  закуска действовала как рвотное средство.  Порой,
чтобы похудеть, Оскар  исторгал из себя  в нашей уборной пирожных от Шефлера
больше чем на  данцигский гульден, а это  тогда были немалые  деньги.  И еще
кое-чем мне приходилось оплачивать уроки Гретхен. Она, столь охотно шившая и
вязавшая  детские вещи, превратила  меня в портняжный манекен: я  должен был
примерять и  терпеть курточки,  шапочки,  штанишки, пальтишки с  капюшоном и
без, любого фасона  и любого цвета. Уж  и не  знаю, кто именно, матушка  или
Гретхен, придумает  нарядить  меня  в  честь  моего  восьмилетия  маленьким,
обреченным к расстрелу  царевичем. Распутин-ский культ у обеих женщин достиг
к  тому времени апогея.  Снимок, сделанный тем днем,  показывает, как я сижу
возле  праздничного  пирога,  украшенного  восьмью неоплывающими  свечами, в
расшитом русском кафтанчике, лихо заломленной казацкой шапке, со скрещенными
патронташами,  в белых  галифе и коротких  сапожках. Великая  удача, что мой
барабан был тоже допущен на фотографию.  И другая удача, что Гретхен Шефлер,
уступая, возможно, моим настояниям, скроила, сшила и, наконец, подогнала для
меня  по  мерке  костюм, который,  будучи  в  равной  мере свидетельством  и
мещанских  вкусов,  и  "Избирательного сродства", по  сей  день заклинаниями
вызывает в моем альбоме дух Гете и свидетельствует о том, что две души живут
во мне,  -- словом,  дает  мне  возможность  с помощью  одного-единственного
барабана   в  Петербурге  и  Веймаре  нисходить  к  матерям  и  одновременно
устраивать оргии с дамами.

ПЕНИЕ С ДАЛЬНИМ РАДИУСОМ ДЕЙСТВИЯ НА ЯРУСНОЙ БАШНЕ

   Фройляйн  доктор Хорнштеттер, которая почти каждый день заходит ко мне,
чтобы  выкурить одну  сигарету,  вроде  бы  должна  как врач меня лечить, но
вместо этого я сам ее лечу,  и  она покидает  комнату  менее нервная, -- так
вот, эта самая фройляйн  доктор Хорнштеттер,  до того  робкая, что  способна
вступать в тесный  контакт  лишь  со своими сигаретами, не устает повторять:
мне  с детских  лет недоставало  контактов, я  слишком мало играл с  другими
детьми. Ну, насчет других  детей она не так уж и  не  права.  Но  занятия  с
Гретхен Шефлер настолько меня поглотили,  настолько  раздирали между  Гете и
Распутиным, что я  при всем желании не мог бы  выбрать  время для считалок и
хороводов. А всякий  раз, когда я, подобно истинному ученому, отвращал  свой
лик от чтения,  даже  проклинал  книги  как место захоронения  букв и  искал
контактов  с простым народом, я наталкивался  на малышню из  нашего  дома  и
после некоторых  контактов с этими каннибалами  был  рад- радехонек живым  и
невредимым вернуться к  своим  книгам.  Квартиру своих  родителей Оскар  мог
покинуть  либо  через лавку,  тогда  он  оказывался  на  Лабесвег,  либо  он
захлопывал за собой дверь квартиры и оказывался в подъезде, откуда мог выйти
влево прямо на улицу, или подняться, миновав четыре этажа, на чердачный, где
обитал музыкант  Мейн, и, наконец, последнюю  возможность предоставлял  двор
нашего дома.  Улица  --  ну  это  булыжник...  На  утрамбованном песке двора
выбивались ковры  и размножались кролики. Чердак  помимо  дуэтов с  хмельным
господином Мейном предлагал вид из окна, дальние пейзажи и то прекрасное, но
обманчивое  чувство свободы,  которого  ищут  все, восходящие  на  башню,  и
которое превращает обитателей мансард в романтиков. Если двор был для Оскара
полон опасностей, чердак сулил ему надежность,  до тех пор пока Аксель Мишке
со своей компанией не вытеснил  его  и с чердака. Двор по  ширине совпадал с
домом,  но в  глубину насчитывал всего  семь шагов, после чего просмоленным,
поросшим  сверху  колючей проволокой дощатым забором упирался  в  три других
двора. С  чердака весь  этот лабиринт был  виден как  на ладони:  дома вдоль
Лабесвег,  на поперечных улицах --  Герташтрассе и Луизенштрассе и подальше,
вдоль  Мариенштрассе,   замыкали  весьма   обширный,  состоящий   из  дворов
четырехугольник,  где  помимо  всего  прочего  располагались еще и  фабрика,
производящая  пастилки от кашля, и несколько мастерских по переработке трав.
Там и сям  из  дворов выбивались деревья и  кусты,  обозначая время  года. В
остальном  же хоть  дворы и  различались по величине, но  что до  кроликов и
стоек для выколачивания  ковров  -- были  все  на одну стать. Впрочем,  если
кроликов  можно было  наблюдать круглый  год, то ковры, согласно заведенному
порядку, выколачивали только по вторникам и  пятницам. В такие  дни величина
двора находила свое  оправдание.  С чердака Оскар мог  это видеть и слышать:
более  сотни  ковров,  дорожек,  прикроватных  ковриков натирались  квашеной
капустой, потом  их  чистили щеткой и выбивали,  принуждая  рано  или поздно
продемонстрировать  свой  исконный   узор.  Сотни   домохозяек  выносили  из
подъездов  трупы  ковров,  вздымали  при этом  круглые голые руки,  защищали
волосы  и прически с помощью  завязанных узлом  платков, перебрасывали ковры
через перекладину, хватались за плетеные выбивалки и взрывали сухими ударами
тесноту дворов. Оскар терпеть не мог этот единодушный гимн порядку. На qbnel
барабане  он  пытался бороться против шума и, однако, был принужден  даже на
чердаке, обеспечивавшем необходимое удаление, признать свое  бессилие  перед
домашними  хозяйками.  Сотни выбивающих ковры  женщин могли опрокинуть небо,
могли  затупить крылья  молодых  ласточек и несколькими  ударами  заставляли
рухнуть  маленький  храм,  воздвигнутый  Оскаром  в  апрельском  воздухе  из
барабанного  боя.  В  те дни, когда ковров не  выбивали, ребята нашего  дома
кувыркались на  деревянных перекладинах. Я во двор выходил редко. Лишь сарай
господина  Хайланда предоставлял мне  более или менее надежное  убежище, ибо
старик  допускал меня в кладовую, а прочей ребятне не позволял даже  бросить
взгляд  на полуистлевшие  швейные  машины, некомплектные велосипеды,  тиски,
подъемники,  хранящиеся  в  коробках  из-под  сигаper   кривые,   подлежащие
выпрямлению гвозди. Это было такое занятие: если он  не вытаскивал гвозди из
досок,  то  прямил на наковальне вытянутые днем ранее. Помимо того что он не
давал  пропасть ни  одному  гвоздю, он еще  и  помогал  людям при переездах,
забивал  перед  праздниками  кроликов,  сплевывая  табачную  жвачку по всему
двору,  на лестнице  и  на чердаке.  Однажды  ребятня, как это делают  дети,
варила суп рядом с его сараем, и Нухи Эйке попросил старика трижды плюнуть в
варево.  Старик сделал это  с большого расстояния, после  чего снова исчез в
своей берлоге, где  продолжал  стучать по гвоздям, а Аксель Мишке добавил  в
суп  еще один  компонент --  толченый  кирпич. Оскар с любопытством наблюдал
этот кулинарный процесс, но стоял в  сторонке.  Из тряпок и  покрывал Аксель
Мишке  и Харри  Шлагер  соорудили  некое  подобие  палатки,  чтобы  никт