ьского дня. Возле Городского театра неподалеку от  трамвайной остановки
стояли  верующие  женщины и  уродливые  замерзшие девицы, которые  раздавали
религиозные брошюрки,  собирали подаяние в жестяные кружки и демонстрировали
плакат с текстом из Первого послания к Коринфянам, глава  тринадцатая. "Вера
--  Надежда -- Любовь",  -- прочитал  Оскар и принялся играть этими словами,
как  жон  глер  играет  бутылками:  легковерие  --  мыс  Доброй  Надежды  --
любомудрие -- верительные грамоты  -- вотум доверия. А ты веришь, что завтра
будет  дождь? Целый легковерный  народ верил в Деда  Мороза. Но Дед Мороз на
поверку оказался газовщиком. Я верил,  что это пахнет  орехами и миндалем, а
на  деле  пахло  газом.  Скоро будет,  по-моему,  первое  предрождественское
воскресенье,  во всяком  случае так говорят.  Потом отвернут кран на первом,
втором и так до четвертого воскресенья, как отворачивают газовый кран, чтобы
запах орехов и  миндаля  выглядел  вполне  достоверно, чтобы все  щелкунчики
могли спокойно уверовать: Он идет! Он на подходе! И  кто ж это у нас пришел?
Младенец Иисус? Спаситель? Или это пришел небесный газовщик, неся под мышкой
газовый счетчик, который  непрерывно тикает? И  он рек:  "Я  спаситель этого
мира, без меня вы не сможете стряпать". Он проявил готовность к переговорам,
и запросил вполне разумную цену, и отвернул свеженачищенные газовые краны, и
пустил по трубам Святого Духа, дабы отварить голубя. Еще он раздавал орехи и
миндаль, чтобы их тут же расколоть, и они тоже начали источать -- дух и газ,
так что для легковерных не составило труда сквозь плотный и синеватый воздух
увидеть во  всех газовщиках перед торговыми домами Дедов Морозов и младенцев
Иисусов на любую цену и любого размера. А увидев, они уверовали во всеблагой
газовый завод, который  при  помощи счетчиков с падающими  и  поднимающимися
стрелками   символизирует  судьбу  и   за  умеренную   цену  организует   те
предрождественские воскресенья, когда  хоть  многие и веровали в предстоящее
Рождество, однако утомительные дни  праздника  сумели пережить лишь  те, для
кого недостало  запасов миндаля и орехов, хоть все и верили, будто их хватит
с  лихвой.  Но  после  того,  как  вера  в  Деда  Мороза обернулась верой  в
газовщика, было решено пренебречь последовательностью Послания к  Коринфянам
и начать  с любви. Говорилось так: я тебя  люблю, о, я люблю тебя. А ты себя
любишь? Любишь ли ты меня, скажи, ты меня и в самом деле любишь? Я себя тоже
люблю.  И  от  сплошной  любви они  называли  друг друга  редисками,  любили
редиску, кусали редиску, одна редиска из любви  откусывала редиску у другой.
Они  приводили  примеры  дивной,  неземной,  но  также и земной любви  между
редисками и, перед  тем как  впиться  зубами,  голодные,  острые  и  свежие,
шептали: редисочка, скажи, ты меня любишь? Я себя тоже люблю. Но после того,
как  они исключительно из  любви откусили друг  у  друга редиску,  а  вера в
газовщика была  вознесена на уровень государственной  религии, после веры  и
предвосхищенной любви в лавке залежался только третий ингредиент из Послания
к  Коринфянам:  надежда.  И, хрумкая редиской, орехами  и  миндалем, они уже
надеялись, что скоро будет конец, чтобы можно было то ли начать снова, то ли
продолжить  в  том  же  духе после  финальных  аккордов,  либо  уже во время
финальных аккордов в надежде, что концу скоро придет конец. Хотя они все еще
не  знали,  чему  именно конец. Они только надеялись, что конец скоро, прямо
завтра, но уж никак не  сегодня, ибо  что им  прикажете делать с неожиданным
концом? А  когда и  в самом  деле  пришел конец,  они обратили его в богатое
надеждами начало, ибо  в этих краях конец всегда означает начало и надежду в
каждом,  даже  самом окончательном конце.  Ибо  сказано  в  Писании:  покуда
человек  не утратил надежды,  он  будет начинать снова и снова в исполненном
надежды финале...
   Но вот я, я не знаю. Я не  знаю,  например,  кто сегодня скрывается под
бородой  Деда Мороза, не знаю, что  спрятал в  мешке разбойник  Рупрехт,  не
знаю, как  заворачивают газовые краны, как перекрывают  газ,  ибо  уже снова
струится  по  трубам предрождественское воскресенье --  или не снова, а  все
еще, не знаю, не  знаю, может, ради пробы, не знаю, кому понадобилась проба,
не  знаю,  могу ли  я  верить, что они, будем надеяться, с любовью прочищают
горлышки горелок, чтобы те кукарекали, не знаю, в какое утро, в какой вечер,
не знаю, при  чем здесь  вообще время  дня, ибо  любовь  не знает времени, а
надежда  не  имеет  конца, а вера не  знает границ,  лишь знание  и незнание
привязаны ко времени и  к границам и по большей части уже до срока кончаются
бородами,  заплечными  мешками  и  минда  лем,  так  что  я  снова  вынужден
повторять' я не знаю, о, я не знаю, чем они, к примеру, начиняют кишки и чьи
кишки потребны,  чтобы их начинять, и не знаю, чем начинять, пусть даже цены
начинки  выписаны изящно  или грубо,  но  вполне отчетливо, не знаю, из чего
складывается  цена,  в  каких словарях  они  подыскивают названия  для видов
начинки, не знаю, чем они начиняют словари и чем кишки, не знаю, чье мясо, и
не  знаю,  чей  язык;  слова  обозначают,  мясники  замалчивают,  я  нарезаю
кружками, ты открываешь книги, я  читаю то, что мне по вкусу, ты  не знаешь,
что тебе по  вкусу -- кружки колбасы  и цитаты  из  книг и кишок, --  и  нам
никогда не  доведется узнать,  кому пришлось умолкнуть навек,  кому онеметь,
чтоб  было чем  начинить кишки, чтоб  книги обрели голос,  набитые,  сжатые,
густо исписанные, но я не знаю, я догадываюсь: одни и те же мясники начиняют
книги и кишки словами и колбасным фаршем, нет на свете никакого Павла, этого
человека звали Савл, он и был Савлом и как Савл рассказывал людям из Jnphmt`
о  неслыханно дешевых сортах  колбасы, которые он именовал верой, надеждой и
любовью, о колбасах,  которые якобы прекрасно усваиваются, которые  он  и по
сей день навязывает  людям в неизменно  переменчивом облике Савла.  А у меня
они  отняли торговца  игрушками,  желая вместе с  ним  изгнать  из мира  все
игрушки. Давным-давно жил на свете  музыкант,  которого звали Мейн и который
умел дивно  играть на трубе.  Давным-давно жил на  свете торговец игрушками,
которого  звали Маркус  и  который  продавал лакированные жестяные барабаны,
красные с  белым. Давным-давно  жил музыкант по имени  Мейн,  и  у него были
четыре кошки, из которых одну  звали Бисмарк. Давным-давно жил барабанщик по
имени  Оскар,  и  он  не  мог обойтись  без того человека,  который продавал
игрушки. Давным-давно  жил  музыкант по  имени  Мейн, и  он  насмерть  забил
кочергой четырех своих кошек. Давным-давно жил часовщик по имени  Лаубшад, и
он состоял в обществе  защиты животных. Давным-давно жил барабанщик по имени
Оскар, и они отняли у  него  торговца  игрушками.  Давным-давно жил торговец
игрушками по  имени  Маркус, и он унес с  собой все игрушки  из этого  мира.
Давным-давно жил музыкант по имени Мейн, и если он  не умер, то жив и по сей
день и опять дивно играет на трубе.




 * КНИГА ВТОРАЯ *

ОБЛОМКИ
   День  посещений: Мария  принесла  мне  новый  барабан.  Когда  вместе с
жестянкой она хотела протянуть над решеткой кровати чек из магазина игрушек,
я отмахнулся и нажимал кнопку  звонка  в изножье, пока не пришел Бруно,  мой
санитар, и не  сделал того, что делает  всякий раз, когда Мария приносит мне
новый, завернутый  в синюю бумагу жестяной  барабан. Он развязал бечевку  на
пакете,  чтобы  разошлись края обертки и чтобы  после  почти  торжественного
появления барабана  на свет Божий  снова  аккуратно  ее  сложить. Лишь после
этого  Бруно прошествовал --  а  когда  я  говорю  "прошествовал",  я именно
шествие  и подра зумеваю, -- прошествовал  к раковине  с новым  барабаном  в
руках,  пустил струйку теплой воды  и  осторожно,  не повредив  ни белый, ни
красный лак, отлепил ценник от обечайки.
   Когда  после  недолгого  и   не  слишком  утомительного  визита   Мария
вознамерилась уйти, она  взяла старый барабан, который я окончательно добил,
описывая  спину  Герберта Тручински, деревянную  галионную  фигуру  и толкуя
слишком  вольно, может быть,  Первое послание  к Коринфянам, взяла с  собой,
чтобы  у  нас в  подвале  присоединить  его  ко  всем  использованным  ранее
барабанам, послужившим отчасти деловым, отчасти сугубо личным целям Но перед
уходом она сказала:
   --  В подвале-то  и  места  почти  не  осталось. Ума  не приложу,  куда
покласть картошки на зиму.
   Я  с улыбкой  пропустил  мимо ушей  упрек домохозяйки, вещающей  устами
Марии,  и попросил  ее  тщательно  пронумеровать  отслуживший  свое  барабан
черными чернилами, а затем перенести записанные мною на листочке бумаги даты
и краткие сведения о жизненном пути данного барабана в тот гроссбух, каковой
уже много лет висит  на внутренней  стороне подвальной двери и знает все про
мои барабаны, начиная с сорок девятого года.
   Мария покорно кивнула и ушла, поцеловав меня на прощание. Моя любовь  к
порядку и впредь останется для нее чувством  непостижимым и слегка пугающим.
Оскар хорошо понимает сомнения Марии, тем более он и сам  не мог бы сказать,
почему  такого рода педантизм превращает  его в собирателя отслуживших  свое
барабанов. Вдобавок он, как  и прежде, желал  бы никогда более не видеть эту
гору  обломков  в картофельном подвале их  билькской  квартиры. Он  ведь  по
собственному опыту знает,  что дети  с пренебрежением относятся к коллекциям
своих  отцов и что,  стало быть, однажды  приняв  наследство, сын его Курт в
лучшем случае плевать захочет на все эти злополучные барабаны.
   Тогда чего ради каждые  три недели при  встречах с Марией я  высказываю
пожелания, которые, если  их  скрупулезно выполнять,  в один прекрасный день
приведут к  переполнению нашего подвала  и не оставят места для картофеля на
зиму?
   Ведь редко,  все  реже и реже, вспыхивающая у меня идея, что, возможно,
когда-нибудь какой-нибудь музей заинтересуется моими инвалидными барабанами,
возникла, уже  когда в подвале их скопилось несколько дюжин.  Стало быть, не
здесь кроется причина моей коллекционной страсти. Уж скорей  -- и чем больше
я  об  этом  размышляю,  тем  убедительнее  выглядит  как  объяснение   моей
коллекциомании  простейший  комплекс:  настанет  день  и  жестяные  барабаны
иссякнут, сделаются  редкостью,  попадут в опалу,  подвергнутся уничтожению.
Настанет день, и Оскару, может быть, придется отнести в починку кой-какие не
слишком разбитые барабаны, чтобы  жестянщик  помог мне с помощью  залатанных
ветеранов пережить безбарабанное, пережить страшное время.
   Схоже, хотя, конечно, в других выражениях высказываются о причинах моей
собирательской  мании  врачи  из  нашего  специального  лечебного заведения.
Фройляйн доктор Хорнштеттер  даже пожелала узнать,  какой  именно день можно
считать днем рождения моего комплекса. Я мог весьма точно назвать ей десятое
ноября одна тысяча  девятьсот тридцать восьмого года, ибо в этот день у меня
отняли Сигизмунда  Маркуса, управлявшего складом  моих  барабанов. Если даже
после смерти моей бедной матушки  мне стало очень нелегко  вовремя  получать
новый  барабан,  поскольку  четверговые  визиты в  Цойгхаус-пассаж  поневоле
прекратились,  а Мацерат  не слишком-то  пекся о  моих  инструментах,  а  Ян
Бронски  все  реже  к  нам приходил,  нетрудно себе  представить,  насколько
безнадежнее стало  мое  положение, когда игрушечную лавку  разгромили  и вид
сидящего за  при бранным письменным  столом Маркуса убедительно мне показал:
Маркус  больше не подарит тебе ни одного барабана,  Маркус больше не торгует
игрушками, Маркус  навек  порвал деловые  отношения с той фирмой, которая до
сих пор производила  и поставляла красивые барабаны, крытые белым и  красным
лаком.
   Однако тогда  я еще не осознал, что,  коль скоро пришел  конец торговцу
игрушками, вместе с ним завершился и тот начальный, сравнительно беззаботный
период  игры, более того, я выбрал из обращенного в груду развалин  магазина
один целый  и  два слегка погнутых барабана,  унес свою добычу домой и  мнил
себя вполне обеспеченным на будущее.
   К  этим барабанам я относился очень  бережно, барабанил  лишь  изредка,
только при острой  необходимости,  отказывался  от барабанного боя во второй
половине дня  и, хоть  и не  без  насилия  над  самим  собой,  от барабанных
завтраков, которые единственно скрашивали мне  дальнейшее течение дня. Оскар
упражнялся  в  аскетизме,  он  исхудал,  его показывали  доктору  Холлацу  и
ассистенту  доктора,  сестре  Инге, которая становилась  все костлявее. Меня
пичкали сладкими  или кислыми,  горькими или вообще безвкусными лекарствами,
обвиняли во всем мои  железы, которые, по  словам доктора, своей  гипо- либо
гиперфункцией попеременно ухудшали мое самочувствие.
   Чтобы уклониться от встреч  с Холлацем, Оскар  несколько поумерил  свой
аскетизм, прибавил в весе,  летом  одна тысяча девятьсот  тридцать  девятого
года снова  стал примерно  таким  же,  как и прежде,  трехлетним  Оскаром  и
окончательно добил последний, оставшийся от Маркуса барабан, уплатив этим за
возвращение детской  пухлости. Жесть непрерывно дребезжала, звякала, осыпала
белый и красный лак, ржавела и неблагозвучно висела у меня на животе.
   Просить о помощи  Мацерата не имело  смысла, хотя тот по природе всегда
был  человеком отзывчивым и  даже  добрым. После смерти моей бедной  матушки
этот человек  думал только о своих партийных благоглупостях, отводил душу на
встречах  целленляйтеров  либо  за полночь, изрядно  нагрузившись, беседовал
громко  и доверительно  с изображениями Гитлера и Бетховена в черных рамках,
что висели у нас в гостиной,  дабы гений открыл ему дальнейшую его судьбу, а
фюрер -- пути провидения, в  трезвом же виде принимал сбор зимней помощи  за
единственно уготованную ему судьбу.
   Лишь неохотно вспоминаю я отданные сбору воскресенья, недаром же в один
из  таких  дней  я предпринял  попытку  разжиться новым барабаном.  Мацерат,
собиравший  по  утрам на  Главной  улице перед кинотеатром,  а  также  перед
торговым домом Штернфельда, к обеду вернулся домой и разогрел для себя и для
меня кенигсбергские тефтели.  После этого,  как я до сих пор помню, вкусного
обеда -- даже овдовев, Мацерат стряпал с превеликой охотой и очень хорошо --
усталый  сборщик  лег на  кушетку,  чтобы  малость  вздремнуть. Но  едва его
дыхание  стало  дыханием  спящего, я снял  с пианино  наполовину заполненную
кружку  для сборов, после чего вместе с ней, имевшей форму консервной банки,
исчез  в магазине, под прилавком, где и на  чал глумиться над самой забавной
из всех жестянок. Вовсе не потому, что  хотел  разжиться парой  грошей, нет,
нет, просто какой-то  дурацкий  искус заставил меня попробовать  ее  на роль
барабана. Но как я ни колотил по ней,  как ни  перекладывал палочки из одной
руки в другую,  ответ всегда звучал одинаково: "Жертвуйте на  зимнюю помощь!
Никто не  должен голодать,  никто  не должен мерзнуть! Жертвуйте  на  зимнюю
помощь!"
   Промучившись  с полчаса, я  сдался,  вынул  из  кассы  пять  гульденов,
пожертвовал их на зимнюю помощь и унес обогащенную таким образом жестянку на
пианино, чтобы Мацерат мог ее там увидеть и затем убить остаток воскресенья,
бренча в пользу зимней помощи.
   Эта неудавшаяся попытка навсегда меня исцелила. С тех пор я уже ни разу
не пробовал всерьез использовать как барабан  консервную банку,  опрокинутое
ведро или дно корыта. А если даже и пробовал, то прилагаю теперь все усилия,
чтобы выкинуть из головы эти бесславные эпизоды и отвожу им в своих записках
либо очень мало места, либо вовсе не отвожу. Ибо кон сервная банка -- это не
барабан, ведро -- это ведро, а в корыте можно помыться самому либо выстирать
носки.  Как нет никакой замены сегодня, так  не  было  ее  и тогда, жестяной
барабан в бело-красных языках лакового пламени говорит сам за себя, и ему не
надо, чтобы за него говорили другие.
   Оскар  остался один, проданный и преданный. Как прикажете ему и  впредь
сохранять  лицо  трехлетнего   младенца,  коль   скоро  у  него  нет  самого
необходимого, нет барабана? Все эти многолетние  уловки, ну, например, время
от  времени  напрудить в постель,  каждый вечер  по-детски лепетать вечернюю
молитву, испугаться при виде Деда Мороза, которого, вообще-то, звали
   Грефф,  без устали задавать  типичные для  трехлетки  забавные  вопросы
типа: "А почему  у автомобилей  есть колеса?" -- словом, все  эти судорожные
потуги,  которых  ждали  от меня взрослые,  я должен  был  предпринимать без
барабана, я уже  готов  был сдаться и отчаянно, из последних сил  разыскивал
того, кто хоть и не  был моим отцом, однако же, очень может  быть, произ вел
меня  на свет. Неподалеку от Польской слободы на Рингштрассе Оскар  ждал Яна
Бронски.
   Смерть  моей бедной матушки,  несмотря  на  множество  прекрасных общих
воспоминаний,  пусть  даже  и не  вдруг  и  не  сразу, но  мало-помалу, а  с
обострением  политической ситуации тем бесповоротное прекратила порой  даже,
можно сказать,  дружеские отношения,  сложившиеся  между  Мацератом и дядей,
которого, кстати, за  это время успели  произвести в секретари  почтамта.  С
распадом стройной души и пышного тела моей матуш ки распалась и дружба между
двумя мужчинами, которые  оба отражались в зеркале этой  души,  которые  оба
пожирали  ее плоть  и  которые  теперь, лишась этой  пищи  и  этого  кривого
зеркала,  не  могли  найти сколько-нибудь  существенной  замены, кроме своих
мужских посиделок, в обществе мужчин хоть и  противоположных по взглядам, но
курящих  одинаковый   табак.   Однако   ни   Польская   почта,   ни  встречи
целленляйтеров  с   засученными  рукавами  оказались  не  способны  заменить
красивую и -- несмотря  на супружескую неверность -- чувствительную женщину.
При всей осторожности -- Мацерат должен был считаться со своими покупателями
и своей партией, а Ян с почтовым начальством -- в короткий период, прошедший
между   смертью   бедной   матушки   и  концом   Сигизмунда   Маркуса,   мои
предположительные отцы все же встречались.
   В  полночь  раза два-три  в месяц можно  было услышать,  как  Ян стучал
костяшками  пальцев в окно нашей гостиной. После того как Мацерат  сдвигал в
сторону гардину  и  чуть  приоткрывал  окно,  оба  приходили  в  неописуемое
смущение, покуда один либо другой не отыскивал спасительное слово, предложив
в столь поздний час партию в скат. Из  овощной лавки они извлекали Греффа, а
коли  Грефф  не желал,  не желал из-за Яна, не желал,  потому что как бывший
предводитель  скаутов --  группу свою он за это  время  успел распустить  --
должен был вести себя осмотрительно, вдобавок плохо и без особой охоты играл
в скат, тогда  третьим садился пекарь Александр  Шефлер. Правда, Шефлер тоже
без  всякой охоты сидел за  столом  напротив  моего  дяди Яна, но  известная
приязнь к моей бедной матушке, которая как бы  по наследству была перенесена
на Мацерата, и вдобавок тезис Шефлера  о том,  что розничные торговцы должны
держаться  заодно,  заставляли  коротконогого  пекаря  по  призыву  Мацерата
спешить  с  Кляйнхаммервег, занимать  место  за столом  у  нас  в  гостиной,
тасовать карты бледными, будто  изъеденными червоточиной мучнистыми пальцами
и раздавать их словно булочки голодному народу.
   Поскольку  эти запрещенные игры по большей части начинались за полночь,
а  в  три, когда Шефлеру надо было спешить в пекарню, прекращались, мне лишь
редко удавалось в ночной рубашке, и по возможности бесшумно, выскользнуть из
постельки и незаметно, к тому же без  барабана,  пробраться в  темный уголок
под столом.
   Как вы, полагаю, уже смогли  заметить ранее, для меня с давних  пор под
столом  располагался наиболее удобный  наблюдательный пункт; там  я  и делал
сравнения.  До  чего  ж  все изменилось  после  кончины моей бедной матушки!
Никакой Ян Бронски,  осторожный поверх стола  и,  однако  же,  проигрывающий
партию  за партией, не пы