и,  когда щелканье заставило меня открыть
глаза, Оскар мог убедиться в том, что и без того знал: Мария выключила свет,
она неровно  дышала в  темноте, она не сумела освоиться с видом пакетика, но
оставался   открытым   вопрос:  не  усугубляет  ли   созданная   ею  темнота
существование  пакетика,  не заставляет ли  эта темнота более пышным  цветом
расцвести ясменник, не насыщает ли она ночь пузырьками углекислоты?
   Я  уже готов был поверить,  что темнота  заодно с Оскаром.  Ибо  спустя
всего несколько  минут --  если в  совершенно темной комнате вообще  уместно
говорить о минутах -- я ощутил движение в изголовье постели: Мария принялась
выуживать шнур,  шнур закусил  наживку, после чего я снова  мог  восхищаться
длинными волосами поверх стоящей колом сорочки.  Как  ровно и желто осветила
спальню лампочка под гофрированным абажуром! Откинутая  и  неприкосновенная,
горбатилась в  ногах перина.  А  вот  пакетик  на этом взгорке не  посмел  в
темноте сдвинуться  с  места. Зашуршала  бабкина  ночная  сорочка на  Марии,
задрался  рукав с  принадлежащей  ему  пухлой  ладошкой,  и  Оскар  принялся
накапливать во рту слюну.
   В последующие недели мы опустошили с дюжину пакетиков, по большей части
со вкусом ясменника, потом, когда ясменник кончился, с лимонным и  малиновым
вкусом, причем одним  и тем же способом: заставляли  шипеть  с помощью  моей
слюны, что  вызывало у  Марии  ощущения  с  каждым  разом все более для  нее
приятные.  Я  понаторел  в  накапливании  слюны,  я прибегал ко всевозможным
уловкам,  чтобы слюна собиралась  во рту быстро и обильно,  и вскоре уже мог
содержимым  одного-единственного пакетика три  раза подряд  вызывать у Марии
желанное ощущение.
   Мария  была вполне довольна  Оскаром,  иногда прижимала его к  себе,  а
насладившись шипучкой, даже целовала два-три  раза куда-нибудь в лицо, после
чего  скоро засыпала, но перед этим  Оскар  еще слышал в темноте ее короткое
хихиканье.
   А вот мне с каждым днем  становилось все труднее засылать. Я уже достиг
шестнадцати лет,  обладал живой  фантазией  и  отгоняющей  сон  потребностью
выразить  любовь  к  Марии в  еще неведомых формах, других,  нежели те, что,
таясь  в шипучем порошке, пробуждались от моей слюны и  неизменно взывали  к
одному и тому же чувству.
   Размышления Оскара не ограничивались лишь тем моментом, когда гас свет.
Целые дни  напролет я корпел за своим барабаном  и  предавался размышлениям,
листал   зачитанные   до   дыр  распутинские   выпуски,   вспоминал  прежние
образовательные  оргии при  участии Гретхен  Шефлер  и  моей бедной матушки,
вопрошал также и Гете, из которого в отдельных выпусках -- как и "Распутина"
--  имел "Избирательное  сродство"; короче,  брал бурную активность чудодея,
приглушал ее  с помощью  объемлющего  всю землю естественным чувством короля
поэтов, то наделял Марию внешностью царицы и отчасти чертами великой княгини
Анастасии, подбирал дам из аристократически-эксцентрической свиты Распутина,
чтобы немного  спустя,  не приемля слишком  бурных страстей, узреть  Марию в
неземной  прозрачности   Оттилии  либо   за  искусно  подавляемой  пылкостью
Шарлотты. Себя же Оскар видел  то  самим  Распутиным, то убийцей  Распутина,
очень часто атаманом, куда реже -- этим мямлей, мужем Шарлотты, а  однажды ю
признаюсь честно -- гением, который  в общеизвестном облике Гете  витает над
спящей Марией.
   Странным  образом   я  больше  черпал  импульсы  в  литературе,  чем  в
неприкрашенной  реальной жизни.  И потому Ян  Бронски, которого я  куда  как
часто заставал в трудах над  телом моей бедной матушки, почти ничему не  мог
меня научить. Хоть я и знал, что именно этот порой составленный из матушки и
Яна,  порой из  матушки  и Мацерата  бурно,  потом обессиленно взды  хающий,
кряхтящий,  распадающийся, протягивающий  за  собой нити клубок тел означает
любовь,  Оскар не желал верить,  что  такая  любовь и  есть любовь, из любви
отыскивал  другую  любовь,  неизменно  наталкивался   на  любовный   клубок,
ненавидел эту  любовь еще прежде, чем сам успел ей предаться, и вынужден был
защищать ее от самого себя как любовь единственно истинную и возможную.
   Мария наслаждалась порошком лежа. Поскольку она, едва порошок  зашипит,
начинала  дрыгать и сучить ногами,  ночная сорочка уже  при первом  ощущении
задиралась у  нее  до бедер.  Когда порошок  начинал шипеть по второму разу,
сорочке чаще  всего удавалось  задраться  вверх по животу  до самых  грудей.
Импульсивно,  не  проконсультировавшись для начала  с  текстами  из  Гете  и
"Распутина", я, после того  как неделю подряд  наполнял  порошком  ее  левую
ладонь, высыпал порошок с малиновым вкусом в ее пупочную ямку, полил все это
сверху слюной, и, когда в  маленьком  кратере начало бурлить и шипеть, Мария
разом утратила  все  потребные для протеста  аргументы:  шипящий и  бурлящий
пупок был много лучше, чем ладонь. Пусть  и порошок был тот же самый, и  моя
слюна оставалась  моей слюной,  и чувство было то же  самое, только сильней,
гораздо  сильней.  Оно  было  столь  безмерным, что Мария  больше  не  могла
выдержать.  Она подалась вперед, хотела остановить кипение  малины у себя  в
пупке, как останавливала ясменник у себя на ладони, когда тот  выполнит свою
миссию,  но длины языка для этого не хватало, пупок  был для нее недосягаем,
как Африка или  Огненная Земля, зато для меня он  был очень даже близко, и я
запустил  в  него  язык,  искал малину  и находил ее  все больше, совершенно
углубился в сбор ягод, угодил  в те  края, где властвовал лесничий,  имеющий
право  потребовать с  меня квитанцию на сбор, я сознавал свои  обязательства
перед каждой отдельной ягодкой, не имел ничего, кроме ягод в глазах, на уме,
на сердце, на слуху, воспринимал лишь малиновый запах. Я до того углубился в
сбор ягод, что Оскар мельком про себя отметил: Мария одобряет твои старания.
Вот почему она выключила свет. Вот почему она с полным  доверием отдалась во
власть  сна, не  мешая тебе продолжать  поиски,  ибо Мария была  переполнена
ягодами. А когда  ягоды  иссякли, я как бы  невзначай и уже в других  местах
обнаружил лисички.  И  поскольку лисички были глубже  запрятаны и  росли под
слоем мха, мой язык с этой задачей  уже  не мог справиться, и тут я отрастил
себе одиннадцатый палец, поскольку уже имевшиеся десять тоже не справлялись.
Вот так Оскар обзавелся третьей барабанной палочкой -- по  возрасту она была
ему уже в самый раз. Только  барабанил я не по  жести, а по моховой подушке,
барабанил и сам не знал, я  ли  там барабаню или Мария. Мой это мох  или ее?
Может, и мох, и одиннадцатый палец  принадлежат  кому-то другому,  а лисички
только мне? А  этот  тип внизу,  у  него  что,  свой разум,  своя воля?  Кто
зачинает дитя, Оскар, он или я?
   А Мария,  которая  наверху  спала,  а  внизу принимала  живое  участие,
безобидная  ваниль,  а  под мхом  -- пряные лисички, которая хоть  и  хотела
шипучки,  но  не  хотела  того,  кого   не  хотел  и   я,  кто  начал  вести
самостоятельный  образ жизни,  кто  доказал  наличие  собственного  ума, кто
выдавал то, чего я в  него не вкладывал, кто встал,  когда я  лег, кто видел
другие  сны, чем видел их я, кто не  умел  ни  читать, ни писать, однако  же
расписывался  за  меня,  кто  и по  сей день  идет  собственным  путем,  кто
отделился  от  меня в тот  самый день,  когда я впервые ощутил  его, кто мой
враг,  с которым я то и  дело  должен заключать  союз, кто  предает  меня  и
бросает в беде, кого я сам готов предать и продать, кого я стыжусь,  кому  я
надоел, кого  я мою, кто меня  грязнит, кто ничего не  видит и все чует, кто
настолько мне чужд, что я готов  обращаться к нему на "вы", у кого  и память
совсем  не такая, как у  Оскара: ибо, если  сегодня Мария заходит  ко мне, а
Бруно деликатно исчезает в  коридоре, он явнв не узнает Марию, не  хочет, не
может,  флегматично  лоботрясничает,  тогда как  взволнованное сердце Оскара
заставляет мои губы лепетать:
   "Выслушай, Мария, слова нежности: я мог бы купить циркуль, обвести  нас
обоих кругом, мог бы тем же циркулем измерить угол наклона твоей  шеи, когда
ты читаешь, шьешь  или, вот как теперь, возишься с моим транзистором. Оставь
транзистор в покое, выслушай любовное  предложение: я  мог бы пустить  капли
себе в  глаза,  чтобы  снова обрести  способность  к слезам, я мог бы отдать
первому же мяснику свое сердце для  мясорубки, если  ты сделаешь то же самое
со своей душой.  Мы могли бы  купить плюшевую зверушку, чтобы между нами все
оставалось спокойным. Когда я соглашусь на  червей, а ты -- на терпение,  мы
могли  бы отправиться на рыбалку и стать счастливее, А тогдашний порошок для
шипучки -- ты еще помнишь?
   Ты называешь меня ясменником, я начинаю шипеть и бурлить, ты хочешь еще
и еще, я отдаю тебе все  без остатка -- Мария, шипучка, нежные предложения!"
Ну  чего ты  все  время крутишь радио, слушаешь  только  радио, словно тобой
овладела безумная страсть к чрезвычайным сообщениям?


ЧРЕЗВЫЧАЙНЫЕ СООБЩЕНИЯ

   На белой  окружности  моего барабана трудно экспе риментировать. И  мне
это следовало  учесть. Моя жесть требует, чтоб дерево все время было одно  и
то же. Она  хочет выслушивать вопросы в барабанном бое и в бое давать ответы
либо барабанной дробью, непринужденно стрекоча, оставлять открытыми и вопрос
и  ответ.  Итак,  мой  барабан  --  это  вам  не  сковорода,  которая  после
искусственного  подогрева  заставляет  румяниться   сырое  мясо,  это  и  не
танцплощадка  для  парочек, которые еще  не знают,  парочка они или покамест
нет. Вот почему  Оскар  никогда,  даже  в  часы  полнейшего одиночества,  не
посыпал  поверхность своего  барабана порошком для шипучки, не примешивал  к
порошку свою слюну и не устраивал представление, которого не видел уже много
лет   и  которого  мне  очень  недостает.  Правда,  Оскар   не  мог  так  уж
безоговорочно отказаться от  опытов с вышеуказанным порошком, но тут он  шел
прямым путем и барабан к  делу  не  примешивал, -- иными словами, я выставил
себя на посрамление, ибо без своего барабана пребуду посрамленным вовек.
   Поначалу  добывать порошок было  весьма затруднительно. Я посылал Бруно
по всем графенберговским лавкам  колониальных товаров,  заставлял его ездить
на  трамвае в  Герресхайм. Просил я его также попытать счастья в  городе, но
даже в тех  киосках  прохладительных напитков, что можно найти  на  конечной
остановке любого маршрута, Бруно не мог приобрести для меня шипучий порошок.
Продавщицы помоложе вообще  не знали, что это такое, пожилые хозяева киосков
многословно припоминали, о чем идет речь, задумчиво -- по рассказам Бруно --
терли лоб и отвечали: "Что вам надо-то? Порошок для шипучки? Так его с каких
уж пор не бывает. При Вильгельме он был и при Адольфе тоже,  в самом начале.
Да, это были времена! Но если вы пожелаете лимонаду или, скажем, колу..."
   Мой санитар  выпил  за мой счет много бутылок лимонада и кока- колы, но
так и не раздобыл  для меня  того, о  чем  я просил. И все же желание Оскара
исполнилось, ибо Бруно проявил в этом деле неутомимость: вчера он принес мне
белый ненадписанный  пакетик. Лаборантка специального  лечебного  заведения,
некая фройляйн  Кляйн, исполнившись  понимания,  изъявила готовность открыть
все  свои  коробочки, ящички  и  справочники, взяла  несколько граммов того,
несколько  граммов  этого  и  наконец,  после  множества  попыток,  намешала
порошок,  описанный в  рассказах  Бруно:  по  рошок  умел шипеть,  пениться,
зеленеть  и  даже  слегка  пахнуть  ясменником. А сегодня как раз  был  день
посещений. Пришла Мария. Но сперва пришел Клепп. Мы вместе с ним просмеялись
три четверти  часа над какой-та  чепухой, недостойной  упоминания.  Я  щадил
Клеппа и ленинист-ские чувства  Клеппа, не поднимал в разговоре злободневных
тем,  --  короче,  ни  слова  не  сказал об экстренном  сообщении, которое с
помощью маленького тран зистора -- Мария  подарила  мне его несколько недель
назад -- поведало о смерти  Сталина.  Однако  Клепп,  судя  по  всему, был в
курсе, потому что на рукаве  его коричневого в  клеточку  пальто  топорщился
неумело пришитый  траурный  креп. Потом  Клепп встал, а Вит-лар  вошел.  Оба
друга, очевидно, снова перессорились, ибо  Витлар  со  смехом  приветствовал
Клеппа и сделал ему пальцами рожки.
   -- Смерть  Сталина  сокрушила меня сегодня  утром,  когда я брился,  --
ерничал Витлар, помогая Клеппу надеть пальто.
   С  сальным блеском благоговения на широком лице  Клепп приподнял черную
ткань у себя на рукаве.

   -- Вот поэтому я и ношу траур, -- вздохнул он и, подражая Армсгронговой
трубе, изобразил первые погребальные такты в духе Нью-Орлеанского диксиленда
-- тра-та-ра-ра-та-ра-ра-ра- ра, после чего протиснулся в дверь.
   А  Витлар остался, садиться не пожелал,  более того, начал приплясывать
перед зеркалом,  и  мы  с  четверть часа обменивались  понимающими улыбками,
отнюдь не подразумевая Сталина.
   Уж  и  не  помню,  хотел  ли  я  сделать Витлара своим поверенным либо,
напротив, ставил себе целью  поскорей его выжить. Я подманил Витлара к своей
кровати,  я  подманил  его ухо к  своим губам  и зашептал в  эту разлапистую
раковину:
   -- Порошок для шипучки? Скажи, Готфрид, ты знаешь, что это такое?
   Он в  ужасе отскочил от  решеток  моей кровати, он прибег  к патетике и
присущей ему театральности,  он  выставил навстречу мне указательный палец и
зашипел:
   -- О Сатана, почему ты вознамерился совлечь меня с пути истинного своим
порошком? Неужто ты до сих пор не знаешь, что я ангел?
   И, подобно ангелу, Витлар  улетел на  своих крыльях, не  отказав себе в
удовольствии  еще раз  допросить    А  тут  пришла Мария.  На  ней был новый  весенний  костюм от портного,
элегантная  мышино-серая  шляпка   с  изысканно   скромной  соломенно-желтой
отделкой, и сооружение это она даже  у меня в комнате  снимать не стала. Она
рассеянно меня приветствовала,  подставила  мне щеку и  немедля включила тот
самый  приемник, который хоть и  подарила мне,  но, судя по  всему,  считает
предназначенным для собственного употребления, ибо этот гадкий пластмассовый
коробок призван заменять часть наших разговоров по приемным дням.
   -- Ты сегодня утром слушал радио? Здорово, верно? Как ты думаешь?

   -- Да,  Мария, -- кротко ответил я,  -- от меня тоже не захотели скрыть
смерть Сталина, а теперь прошу тебя, выключи радио.
   Мария безмолвно повиновалась, села, все  так же не снимая шляпку, и мы,
как обычно, поговорили о Курт-хене.
   --  Ты  только подумай,  Оскар, этот негодник не желает  носить длинные
чулки, а на дворе март, будут еще холода, они по радио предсказывали.
   Я  пропустил мимо  ушей предсказание радио и  принял сторону Куртхена в
вопросе о длинных чулках.
   -- Мальчику двенадцать, -- сказал  я, -- он стесняется  из-за  школьных
товарищей ходить в шерстяных чулках.
   -- А мне его здоровье важней, и пусть носит чулки до Пасхи.
   Срок был назначен столь решительным голосом, что я  попытался осторожно
возразить:
   -- Уж  лучше купи ему  тогда лыжные штаны, потому что длинные шерстяные
чулки и в самом деле выглядят ужасно. Ты только вспомни себя в его возрасте.
Вспомни наш двор  на  Лабесвег. Что они тогда сделали с маленьким  Кесхеном,
которого тоже до самой Пасхи  заставляли носить длинные  чулки?  Нухи  Эйке,
который  так и остался на  Крите,  Аксель Мишке,  который незадолго до конца
гикнулся в  Голландии, и Гарри Шлягер, что они  все  сделали с Кесхеном? Они
обмазали  его  длинные  чулки  дегтем,  чулки пристали  к  ногам,  и Кесхена
пришлось отправить в  больницу. -- Это все Сузи Катер, это  она  виновата, а
никакие не чулки! -- Мария выкрикнула это с яростью. Хотя Сузи  уже в  самом
начале войны пособляла на телеграфе, а потом вроде бы вышла замуж в Баварии,
Мария испытывала к  Сузи, бывшей всего несколькими годами  ее старше,  такой
стойкий  гнев,  как  умеют  одни  только  женщины,  которые  сохраняют  свои
антипатии с  молодых  лет  до  глубокой  старости.  И  все же  напоминание о
намазанных дегтем чулках Кесхена не прошло для нее совсем  бесследно.  Мария
пообещала купить Куртхену лыжные  шаровары,  и мы вполне могли  сменить тему
разговора.   О   Куртхене   можно   было,   оказывается,   сообщить    много
положительного. Штудиенрат Кенне-манн  на  последнем  родительском  собрании
отозвался о нем с похвалой.
   --  Ты только подумай, он  по успеваемости  второй  в  классе.  А уж  в
лавке-то он мне помогает, прямо слов нет как.
   Я одобрительно кивнул и изъявил  готовность выслушать отчет о  новейших
приобретениях  в  деликатесной  лавке. Я  подбивал  Марию  открыть филиал  в
Обер-касселе.  Сказал   ей,  что  ситуация  благоприятная,  что  конъюнктура
устойчивая -- последнее  я, кстати, услышал по радио, -- после  чего  решил,
что уже самое время вызвать звонком Бруно. Бруно явился и протянул мне белый
пакетик с порошком.
   План  Оскара  был хорошо  продуман. Без всяких  объяснений я попросил у
Марии  ее левую  руку.  Сперва она  протянула  мне правую,  потом  исправила
ошибку,  качая головой и  посмеиваясь, подставила мне тыльную  сторону левой
ладони, ожидая, возможно, что  я поцелую ей  ручку. Удивление  она  выказала
лишь тогда, когда я развернул  ее  руку ладонью  вверх и между  Ве нериным и
лунным бугром всыпал порошок из пакетика. Она и это позволила, а испугалась,
лишь когда Оскар  склонился над  ее  ладонью и  щедро сдобрил слюной  холмик
шипучего порошка.
   -- Брось эти глупости, Оскар! -- возмутилась она, вскочила, отпрянула и
с  ужасом  воззрилась на шипящие пузырьки зеленого порошка. Потом она начала
заливаться краской от  лба и вниз. Я уже начал испытывать некоторую надежду,
но она тремя прыжками  достигла раковины, пустила  на  наш  порошок воду, от
вратительную  воду, сперва  холодную, потом теплую,  после  чего вымыла руки
моим мылом.
   -- Ты иногда бываешь и в самом деле несносен, Оскар! Что подумает о нас
господин Мюнстерберг?
   Прося  о  снисходительном  ко  мне отношении,  она взглянула  на Бруно,
который  наблюдал  за моим  опытом, заняв  позицию  в ногах  кровати.  Чтобы
избавить  Марию  от  смущения,  я  попросил  Бруно  выйти  и,  едва  за  ним
захлопнулась дверь, еще раз подозвал Марию к своей кровати.
   --  Ты что, не  помнишь?  Умоляю,  вспомни,  порошок  для  шипучки, три
пфеннига  пакетик!  Вернись  мыслями  в  прошлое: ясменник, малина,  как  он
прекрасно шипел и пенился, а чувство, Мария, а чувство!
   Но  Мария  не  желала вспоминать.  Я  внушал ей нелепый страх, она даже
немножко задрожала, спрятала свою левую руку,  судорожно пыталась переменить
тему, еще раз поведала о  школьных успехах Куртхена,  о  смерти  Сталина,  о
новом  холодильнике в  магазине  деликатесов  фрау Мацерат, о предполагаемом
открытии  филиала в  Касселе, но я  сохранял верность  шипучему  порошку,  я
говорил:  шипучий  порошок,  она  встала, шипучий порошок  --  молил я,  она
торопливо попрощалась,  поправила шляпку, не знала, то ли ей  уходить, то ли
нет,  начала крутить ручку настройки, в аппарате затрещало, я заглушил  этот
треск своим голосом:
   -- Шипучий порошок, Мария, вспомни шипучий порошок.
   Но она уже  стояла в дверях,  плакала, мотала головой  и  оставила меня
наедине  с  трескучим радио,  притворив  дверь  до  того  осторожно,  словно
оставила в комнате умирающего.
   Итак,  Мария не  может  больше вспомнить порошок. Для меня же, покуда я
готов дышать и барабанить, порошок  не перестанет шипеть и пениться, ибо это
моя слюна  в  сороковом  году  на  исходе  лета оживляла  ясменник и малину,
пробуждала  чувства, пославшие  мою  плоть на поиски, научила меня  собирать
лисички, сморчки и  другие хоть и  неведомые мне, но вполне съедобные грибы,
сделала меня отцом, да-да, отцом, совсем еще  молодым отцом,  от слюны  -- в
отцы, пробуждая чувства, в отцы, собирая и оплодотворяя, ибо к началу ноября
уже не осталось сомнений: Мария беременна, она на втором месяце, а я, Оскар,
--