в  ответ  не  прозвучало ни словечка, а прозвучали шаги того старца,
что  испокон веку  шаркает подметками по всем церквам. Он  поклонился левому
алтарю,  меня  же вовсе  не  заметил,  зашаркал  дальше, приблизился  уже  к
Адальберту Пражскому,  но тут я припустил вниз  по  ступенькам,  с  ковровой
дорожки -- на каменные  плиты, не оглядываясь, по шахматному узору плит -- к
Марии, которая именно в эту минуту исправно, как  я и учил  ее, осеняла себя
католическим крестом.
   Я  взял ее за руку и подвел к кропильнице, заставил ее в центре церкви,
уже  почти  у самого  портала,  еще  раз  осенить  себя крестным  знамением,
обратись лицом  к алтарю, но сам ее движение повторять не стал и, более того
-- когда она пожелала опуститься на колени, выволок ее из церкви на солнце.
   Был  ранний   вечер  .'Исчезли  с   железнодорожной  насыпи   восточные
работницы. Зато  перед  загородным  вокзалом Лангфур  маневрировал  товарный
состав.  Комары  гроздьями  висели  в  воздухе,  зазвонили колокола, но стук
поезда  заглушил  звон. Комары все  так же  висели гроздьями.  У  Марии было
заплаканное лицо. Оскар готов был закричать во все горло. Ну как мне быть  с
Иисусом? Я  готов  был пустить  в  ход свой  голос. К чему  мне  его  крест?
Впрочем, я прекрасно  понимал, что  моему  голосу не совладать  с окнами его
Церкви. Пусть и впредь  строит  свою  Церковь на людях по  имени  Петр,  или
Петри, или уж совсем на восточнопрус-ский лад -- Петрикайт.
   --  Берегись, Оскар, не трогай  церковные  стекла! -- шепнул  сатана во
мне. -- Смотри, как бы он не погубил твой голос!
   Поэтому  я  лишь бросил  наверх  один-единственный взгляд, смерил  одно
новоготическое окно, потом отвел глаза, но  не  стал петь, не последовал  за
своим  взглядом, а кротко зашагал  подле Марии  к подземному переходу  через
Банхофштрассе, сквозь туннель, где с потолка падали капли,  потом  наверх, в
Кляйнхаммер-парк, направо, к  Мариенштрассе, мимо лавки  мясника Вольгемута,
налево по Эльзенштрассе, через Штрис-бах к Новому рынку, где как раз  копали
пруд для нужд  противовоздушной обороны. Лабесвег был длинной улицей, и  все
же мы наконец пришли;  тогда Оскар покинул  Марию и бегом  одолел  девяносто
ступенек -- на чердак. Там сохли простыни, а за простынями громоздились кучи
песка все для  той  же противовоздушной обороны,  а за песком и  ведрами, за
пачками  старых газет и штабелями черепицы  лежала  моя  книга  и мой  запас
барабанов со времен фронтового театра.  И еще  в коробке из-под обуви лежало
несколько хоть  и отслуживших  свой век, но сохранивших  грушевид- ную форму
электрических лампочек.  Оскар  взял первую, разрезал ее своим голосом, взял
вторую, превратил ее в стеклянную пыль,  у третьей бережно  отделил верхнюю,
утолщенную  часть,  на четвертой вырезал  красивыми буквами  слово  "Иисус",
после  чего превратил и стекло, и надпись  в порошок,  хотел повторить  этот
подвиг  еще раз, но  тут у него, как на  грех, кончились  лампочки. В полном
изнеможении я опустился на кучу  противовоздушного песка: выходит,  у Оскара
еще сохранился голос. И значит, у Иисуса  еще сохранился возможный преемник.
Что до чистильщиков, то им предстояло сделаться моими первыми учениками.

ЧИСТИЛЬЩИКИ

   Пусть  Оскар и не  годился в преемники  Христа хотя бы уже потому,  что
собрать вокруг  себя учеников мне крайне  трудно, -- однако тогдашний призыв
Иисуса разными окольными путями достиг моих  ушей и  сделал меня преемником,
хоть  я  и не верил в  своего предшественника. Но в соответствии с правилом:
кто сомневается, тот верует,  а кто не верует, тот верует дольше всех -- мне
не  удалось  зарыть под бременем сомнений малое  чудо, явленное  лично мне в
церкви  Сердца  Христова,  более  того  --  я  попытался  подбить  Иисуса на
повторение концерта с барабаном.
   Оскар много раз наведывался в упомянутую церковь без  Марии.  Я снова и
снова ускользал  от  мамаши Тручински,  которая была прикована к  креслу,  а
потому  и не могла последовать за мной.  Чем же мог меня попотчевать  Иисус?
Почему я проводил целые ночи в левом приделе, позволяя служке запереть меня?
Почему в левом приделе  у Оскара стекленели уши и каменели  все  члены? Ибо,
несмотря на сокрушительное  смирение и столь же сокрушительное богохульство,
я не мог услышать ни свой барабан, ни голос Иисуса.
   Смилуйся, Господи! В  жизни мне  не доводилось  слышать, чтобы я стучал
зубами так,  как стучал на плитах в полуночной церкви Сердца Христова. Какой
дурак  смог  бы в ту  пору найти трещотку  лучшую,  чем Оскар?  Я имитировал
фронтовой эпизод, заполненный расточительной трескотней пулеметов, я зажимал
у  себя между  верхней и нижней челюстью  целое правление страховой компании
вкупе  с девушками- секретаршами  и пишущими  машинками. Звуки разлетались в
разные стороны, находя  отклик  и аплодисменты. И колонны  сотрясал озноб, и
своды  покрывались гусиной кожей, и  мой кашель  скакал  на  одной  ножке по
шахматному узору  плит,  крестный путь --  но  в обратном направлении, затем
наверх  --  из среднего  нефа  на хоры,  шестьдесят  откашливаний, баховский
ферейн, который  не  пел,  а  скорее  репетировал  кашель;  и  когда  я  уже
исполнился надежды, что кашель Оскара переполз  в трубы органа и даст о себе
знать лишь при исполнении воскресного хорала -- кашель раздавался в ризнице,
сразу после  этого -- с  кафедры  и наконец затихал  за алтарем,  то есть за
спиной у спортсмена на кресте, исторгнув  в  кашле свою душу. Свершилось, --
кашлял мой кашель, а ведь на самом деле ничего не свершилось. Младенец Иисус
без стыда и  совести держал у себя мои палочки, держал на  розовом гипсе мою
жесть, держал, но не барабанил и не подтверждал мое право следовать за  ним.
Оскар же  предпочел  бы иметь  под тверждение в  письменном виде, письменный
наказ следовать за Христом.
   С тех  самых пор у меня  выработалась хорошая  или дурная привычка: при
осмотре любых церквей -- пусть даже самых знаменитых соборов  -- сразу, едва
ступив  ногой  на   каменные   плиты,  даже  и  при  отменном  самочувствии,
разражаться  длительным  кашлем,  который,  в  зависимости от стиля  церкви,
высоты и  ширины, предстает готическим либо романским, а то и вовсе барочным
и даже спустя много лет позволяет мне вос произвести на  барабане Оскара мой
кашель в соборе то  ли Ульма,  то ли Шпейера. Но в те  времена, когда жарким
августовским днем я подвергался могильно-холодному  воздействию католицизма,
думать о  туризме  и о посещении церквей в дальних  странах можно было, лишь
облачась в военную форму, участвуя в планомерном  отступлении и, может быть,
даже   записывая  в  неизменном   дневничке:   "Сегодня   оставили  Орвьето,
удивительнейший  церковный фасад,  съездить  после войны вместе  с Моникой и
осмотреть повнимательней".
   Мне нетрудно  было стать церковным завсегдатаем, ибо дома меня ничто не
удерживало.  Правда, дома была  Мария, но у  Марии был Мацерат. Правда, дома
был  мой сын Курт, но  малыш с каждым днем  становился  все более несносным:
швырял мне песок в глаза, царапал меня так, что ломал  ногти о мою отцовскую
плоть. Да и кулаки мне сынок  показывал с такими побелевшими косточками, что
при одном только виде этой агрессивной двойни у меня текла кровь из носу.
   Как ни странно,  Мацерат за меня вступался, неуклюже, но от  всей души.
Оскар  с удивлением терпел, когда  этот до сей поры безразличный ему человек
сажал его к себе на колени, прижимал, разглядывал, даже  поцеловал  однажды,
сам при  этом  растрогался и сказал, обращаясь больше  к самому себе, чем  к
Марии:
   -- Нельзя же так. Нельзя же родного  сына. Да пусть он хоть десять раз,
и пусть  все врачи нам  говорят. Они просто  так пишут. У них,  верно, своих
детей нет.
   Мария, которая сидела за столом  и, как и каждый  вечер,  наклеивала на
газетные развороты талоны от продовольственных карточек, подняла взгляд:
   -- Да не волнуйся, Альфред. Можно подумать, будто мне на это наплевать.
Но если они  говорят, что  сегодня все так делают, я  уж и не знаю,  как оно
верней.
   Мацерат  ткнул  указательным пальцем  в сторону  пианино, которое после
смерти бедной матушки и думать позабыло про музыку:
   -- Агнес и сама бы этого никак не сделала, и другим бы не позволила.
   Мария  глянула  на пианино, подняла  плечи  и, лишь заговорив, снова их
опустила.
   -- Чего ж тут диковинного, когда  она мать и  всегда  надеялась, может,
ему  получшеет.  Дак ты сам видишь: ничего не получшело,  его все гоняют,  и
жить как все он не может, и помереть тоже нет.
   Уж не  черпал  ли Мацерат силы в портрете Бетховена,  который  все  еще
висел над пианино и сумрачно взирал на сумрачного Гитлера?
   -- Нет!  -- вскричал Мацерат.  -- Ни  за  что! -- И грохнул  кулаком по
столу,  прямо по сырым липким газетным листам, затем велел Марии  подать ему
письмо  от  директора заведения, прочитал раз, и другой, и  третий, разорвал
письмо и разбросал клочки среди талонов на хлеб, талонов на жиры, талонов на
прочие  продукты,  талонов   для  транзитников,  и  для  занятых  в  тяжелом
производстве,  и  еще  среди талонов для будущих и для кормящих  матерей.  И
пусть даже Оскар благодаря  Мацерату не попал в руки  врачей, он с  тех  пор
представлял себе -- и представляет по сей день, едва на  глаза ему попадется
Мария -- на  редкость красивую,  расположенную  среди высокогорного приволья
клинику,  а в  этой  клинике  --  светлую,  приветливую  на  современный лад
операционную,  видит,  как  перед  ее  обитой  дверью  Мария  с  робкой,  но
исполненной доверия улыбкой передает меня в руки  врачей, которые  точно так
же,  вызывая  доверие,  улыбаются и прячут  под  своими  белыми  стерильными
халатами вызывающие доверие шприцы мгновенного  действия. Итак,  мир покинул
меня и лишь тень моей бедной матушки,  что сковала пальцы Мацерату, когда он
уже  собрался было подписать  бумагу,  присланную из  министерства по охране
здоровья, не  раз и  не  два  воспрепятствовала тому, чтобы  я,  многократно
покинутый, покинул этот мир.
   Оскар не хотел быть неблагодарным.  У меня еще оставался мой барабан. И
оставался  голос,  который едва ли мог  предложить что-нибудь новенькое вам,
знающим  мои   победы  над  стеклом,  и  который  тем  из  вас,  кто   любит
разнообразие, вполне мог  наскучить, но для меня голос Оскара в дополнение к
барабану навсегда оставался немеркнущим подтверждением моего сущест вования,
ибо,  покуда   я   резал  пением  стекло,   я  и  существовал,   покуда  мое
целенаправленное  дыхание отнимало дыхание у стекла, во мне еще  сохранялась
жизнь.
   В те времена Оскар  много пел. Пел много  -- до  отчаяния. Всякий  раз,
выходя   поздней  порой  из  церкви  Сердца  Христова,  я  непременно  резал
что-нибудь своим голосом.  Я шел домой, я даже не искал ничего особенного, я
избирал   целью   плохо  затемненное  оконце   какой-нибудь   мансарды  либо
выкрашенный  в  синий  цвет  и горящий в  строгом  соответствии  с правилами
противовоздушной обороны фонарь. Всякий раз, побывав в церкви, я возвращался
другой дорогой.  Однажды Оскар пошел к Мариенштрассе  через Антон-Меллервег.
Другой  раз  он  избрал  Упхагенвег,  вокруг  Конрадовой гимназии,  заставил
дребезжать  ее  застекленный  портал  и  через  рейхсколонию  вышел к  Макс-
Хальбеплац. Когда в  один из последних августовских  дней  я слишком  поздно
добрался до церкви и увидел  закрытый  портал,  я решил сделать  крюк больше
обычного,  чтобы дать выход своей досаде. Я пробежал по Банхофштрассе, казня
по пути  каждый третий фонарь, за Дворцом  кино свернул  направо,  в Адольф-
Гитлер-штрассе, оставил по левую руку ряды окон в пехотных  казармах, однако
сумел  остудить  свой  пыл  на  приближающемся со стороны  Оливы  полупустом
трамвае, левую сторону которого я начисто лишил затемненных стекол.
   Но Оскар не уделил своему успеху никакого внимания, он заставил трамвай
заскрежетать,  остановиться, заставил пассажиров выйти из него, выругаться и
снова войти, сам же искал для своей ярости какое-то подобие десерта, лакомый
кусочек в это столь  скудное на лакомства  время и остановил движение  своих
шнурованных  башмаков, лишь  когда добрался до первых домов Лангфура и подле
столярной   мастерской  Беренда,  в  лунном  свете,  увидел   перед   широко
раскинувшимся барачным поселком аэропорта главный корпус  шоколадной фабрики
"Балтик".
   Впрочем,  ярость   моя  уже  была  не  настолько  велика,  чтобы  сразу
испытанным методом доложить фабрике о своем присутствии. Я решил не спешить,
я  пересчитал  уже подсчитанные  луной  стекла,  мои  расчеты  совпали с  ее
расчетами, и я мог, стало быть, начать представление,  но для начала пожелал
узнать, какие  это подростки шли за мной "ho пятам, начиная  от Хохштриса  и
даже,  может  быть,  уже под каштанами  Банхофштрас-се,  шестеро или  семеро
стояло под навесом на  трамвайной  остановке  Хоенфридбергервег. Еще пятерых
можно было разглядеть за первыми деревьями шоссе на Сопот.
   Я уже  решил  было  отложить  визит  на  шоколадную  фабрику,  избежать
встречи,  выбрав окольный путь, и прошмыгнуть через железнодорожный мост, по
краю  аэродрома,   сквозь  дачный  поселок,   к   акционерной  пивоварне  на
Кляйнхаммервег, когда Оскар  уже с  моста услышал согласованные, похожие  на
сигнал свистки. Сомнений не  оставалось:  все это имеет прямое отноше ние ко
мне.
   В  такой   ситуации,  в   тот   короткий  промежуток   времени,   когда
преследователи уже обнаружены, а охота еще  не началась, можно не спеша  и с
удовольствием изучить последние возможности спасения. Итак, Оскар мог громко
закричать  "папа" или "мама". Это привлекло бы  внимание  пусть не всех,  но
хоть  какого-ни будь полицейского. Что, учитывая мой внешний  вид, наверняка
обеспечило  бы мне поддержку  со  стороны взрослых,  но  решительно -- каким
бывал порой Оскар -- я отказался от помощи взрослых прохожих и от содействия
полиции, надумав из любопытства и ради самоутверждения пройти через  все,  а
потому избрал самый глупый вариант:  в  измазанном  смолой заборе шоколадной
фабрики я начал отыскивать какую-нибудь  дырку, не нашел ее, мог видеть, как
эти самые подростки выдвинулись из- под навеса  на  трамвайной остановке, из
тени  деревьев на Сопотском шоссе.  Оскар следовал  дальше вдоль забора, тут
они  спустились  с  моста,  а  дыры  в  дощатом  заборе  все  не  было,  они
приближались не слишком быстро, скорее -- вразвалочку, при желании Оскар мог
бы  и  еще поискать,  они предоставили мне ровно  столько  времени,  сколько
нужно, чтобы найти дыру, но когда наконец оказалось, что  в  одном месте все
же не  хватает одной-единственной планки  и  я, выдрав  где-то  клок одежды,
протиснулся  сквозь  узкую  щель,  по ту  сторону забора меня  уже поджидало
четверо  парней в  ветровках,  а  лапы  они засунули в карманы  лыжных брюк,
изрядно их оттопырив.
   Сразу поняв неотвратимость  сложившейся ситуации, я для начала принялся
отыскивать ту  дыру в своей одежде, которая возникла, когда я  протискивался
через  слишком  узкую  щель.  Дыру  я  обнаружил  на  штанах  сзади, справа.
Растопырив  два  пальца,  я  ее  измерил, нашел, что она  куда  как  велика,
напустил на себя равнодушный вид и не спешил поднять глаза, пока все парни с
трамвайной остановки, с шоссе  и с моста не  перелезут через забор, ибо дыра
для них не подходила.
   Дело было  в последние дни августа. Месяц время  от  времени заслонялся
облачком.  Парней  я  насчитал  до  двадцати. Младшим примерно четырнадцать,
старшим -- шестнадцать, почти семнадцать. В сорок четвертом году  у нас было
теплое сухое лето.  На  четырех  из  тех, что постарше,  была форма зенитных
вспомогательных номеров. Еще я припоминаю,  что сорок четвертый  год  принес
хороший  урожай вишен.  Парни группками  стояли  вокруг Оскара и  вполголоса
переговаривались,  употребляя  жаргон, понять который  я  не  давал  себе ни
малейшего труда. Еще они называли друг друга диковинными именами, из которых
я  кой-какие  запомнил. Так, например, одного пятнадцатилетнего  парнишечку,
имевшего глаза с лепкой поволокой, все равно  как у  лани, звали попеременно
Колотун или Рвач. Того,  что рядом с ним, звали Путей. Самый маленький -- по
росту, но наверняка не по возрасту, -- шепелявый, с выпяченной нижней губой,
прозывался Углекрад.  Одного из зе  нитчиков звали  Мистер, другого, и очень
метко, надо сказать, Суповой Курицей,  попадались также  исторические имена:
Львиное Сердце,  некий  бледный тип именовался  Синей  Бородой, удалось  мне
расслышать и привычные для моего уха имена, как, например,  Тотила и Тейя, и
даже --  дерзновенно,  на мой взгляд  -- Велизарий и  Нарсес;  Штертебекера,
имевшего  на голове сильно  помятую  вельветовую  шляпу  и  слишком  длинный
дождевик,  я  разглядывал  внимательней,   чем  других:  несмотря  на   свои
шестнадцать годков, он явно был предводителем этой компании.
   На Оскара  никто не обращал  внимания,  хотели, наверное,  истомить его
ожиданием,  а  потому  я,  наполовину забавляясь, наполовину  злясь на  себя
самого  за то, что  ввязался в  эту  дурацкую дворовую романтику,  присел от
усталости на свой барабан, поднял глаза к уже  почти полной луне и попытался
направить хотя бы часть своих мыслей в церковь Сердца Христова.
   А вдруг  именно  сегодня он бы стал барабанить? Вдруг промолвил бы хоть
словечко,  а я  тут сижу  во  дворе шоколадной фабрики и принимаю участие  в
разбойничьих  забавах рыцарей  круглого  стола. Вдруг именно сегодня он ждет
меня и собирается после  короткого  вступления на барабане вновь разверзнуть
уста и более четко провозгласить меня преемником,  а теперь разочарован, что
я не  иду, и надменно поднимает бро  ви? Интересно,  что подумал бы Иисус об
этих  парнях?  И как должен Оскар, его подобие, его  подражатель и преемник,
вести  себя  с этой  бандой? Может ли  он обратиться  к подросткам,  которые
величают  себя  Путя, Колотун,  Синяя  Борода,  Углекрад  и Шт8preaejep,  со
словами Иисуса: "Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне"?
   Приблизился Штертебекер. С ним рядом -- Углекрад, его правая рука.
   Штертебекер:
   -- Встань!
   Глаза  Оскара  все  так же  устремлены к  луне, мысли--к левому приделу
церкви,  поэтому он не встал, и Углекрад по знаку Штертебекера выбил  из-под
меня барабан.
   Встав, я спрятал жестянку под своей  курткой, чтобы надежнее уберечь ее
от дальнейших повреждений.
   Смазливый паренек, этот Штертебекер, подумал Оскар, глаза, правда, чуть
глубже посажены и чуть ближе расположены, чем  надо, зато нижняя  часть лица
подвижная и смышленая.
   -- Ты откуда идешь?
   Итак,  начинается выспрашивание, и,  поскольку это приветствие пришлось
мне  не по душе,  я снова  возвел  глаза  к лунному диску, вообразил луну --
которая  готова  стерпеть  что  угодно --  барабаном и  сам  удивился  столь
непритязательной мании величия.
   -- Штертебекер, гляди, он лыбится.
   Углекрад внимательно следил за мной и предложил своему  шефу  то, что у
них  именовалось  "чисткой". Другие, на заднем  плане,  а  именно прыщеватый
Львиное Сердце, Мистер, Колотун и Путя, -- все были за чистку.
   Все так же  не отрывая глаз от луны, я разбирал  слово  -- чистка -- по
буквам. Красивое словечко, только вряд ли оно сулит что-нибудь приятное.
   -- Здесь я решаю, когда  чистить! -- так подытожил Штертебекер воркотню
своей  банды, после  чего  обратился ко  мне:  -- Мы тебя не раз  видели  на
Бан-хофштрассе. Чего ты там делал? Откуда пришел?
   Сразу два вопроса. Оскару следовало ответить по  меньшей мере на  один,
если он по-прежнему хотел оставаться хозяином  положения.  Отвратив  лицо от
луны,  я поглядел  на Штертебекера  своими голубыми магнетическими глазами и
спокойно произнес:
   -- Я пришел из церкви.
   Смутный рокот позади,  за плащом Штертебекера. Они решили дополнить мой
ответ.  Углекрад  смекнул, что под  церковью я  подразумеваю церковь  Сердца
Христова.
   -- Как тебя зв