о сына Курта.
   Впрочем, такая линия  доказательств была, разумеется, совершенно  чужда
Мацерату,  от которого и исходило приглашение. Ибо даже в самые сомнительные
моменты,  например  после с позором проигранной партии в скат,  он мнил себя
дважды производителем, еще вдобавок отцом и кормильцем. Так что своих деда и
бабку Оскар  увидел совсем по другой причине.  Обоих стариков онемечили. Они
больше  не считались поляками, они только сны видели теперь  по-кашубски.  А
именовались они "фольксдойче,  группа три".  Вдобавок Хедвиг Бронски,  вдова
Яна, вышла за балтийского немца,  который служил в Рамкау ортсбауэрнфюрером.
И  уже были  поданы заявления, чтобы в случае положительного ответа Марга  и
Стефан Бронски могли впредь носить фамилию своего отчима и называться Элерс.
Семнадцатилетний Стефан  пошел  добровольцем,  находился теперь  на  плацу в
Гросс-Бошполе, где  проходили подготовку пехотные части, -- словом, имел все
шансы своими  глазами увидеть европейские театры  военных действий, -- тогда
как Оскар, который  тоже близился к призывному возрасту, принужден был ждать
за своим  барабаном,  покуда в армии,  либо на флоте,  или,  предположим,  в
авиации   не   сыщется   возможность  применения   такого  вот   трехлетнего
барабанщика. Начало положил ортсбауэрнфюрер Элерс. За две  недели до крестин
он запряг пару и со  своей  Хедвиг  приехал на Лабесвег. У него были  кривые
ноги,  больной  желудок, и он не шел ни в какое сравнение с Яном Бронски. На
голову  ниже, чем его Хедвиг с коровьими глазами, сидел  он у нас в гостиной
за  столом. Его приезд  даже Мацерата  поверг  в смятение. Разговор никак не
завязывался.  Поговорили  о  погоде,  отметили,  что на востоке  много  чего
происходит, что там все  идет как  по  маслу и  вообще куда  успешнее, чем в
пятнадцатом году,  по  словам Мацерата, который в  пятнадцатом  году  и  сам
участвовал.
   Все  старались не  заговорить  ненароком  про  Яна Бронски,  пока я  не
перечеркнул все их планы умолчания  и, выпятив губы, как дитя, многократно и
громко  позвал  Оскарова дядю Яна. Мацерат  взял  себя  в  руки  и  произнес
несколько задумчивых  и добрых слов  про  своего  былого друга  и соперника.
Элерс  тотчас с  ним согласился, хотя  сам он своего  предшественника вообще
никогда  не  видел.  Хедвиг выдавила из себя  несколько искренних,  медленно
катящихся  по щеке слезинок,  и --  наконец -- заключительные слова по  теме
"Ян":
   -- Хороший был человек. Он  бы и  мухи не обидел. Кто мог подумать, что
он так погибнет, когда он был такой робкий, а вот дал себя застрелить зазря,
ну как есть зазря.

   После  этих  слов  Мацерат  велел стоящей  позади него  Марии  принести
бутылочку пива, а у Элерса  спросил, умеет ли  тот играть в скат. Элерс, как
выяснилось,  не  умеет,  о  чем  крайне  сожалел,  но  у  Мацерата   хватило
великодушия, чтобы  простить ортсбауэрнфюреру этот небольшой изъян. Он  даже
похлопал его по плечу и,  когда пиво уже было  разлито по  бокалам, заверил,
что,  если даже  Элерс  ничего не  смыслит  в скате, это, вообще- то говоря,
пустяк и они все равно могут остаться друзьями.
   Вот как  Хедвиг Бронски  уже  под  именем Хедвиг  Элерс снова проторила
дорожку  в нашу квартиру, приведя на крестины  моего  сына  Курта не  только
своего ортсбауэрнфюрера,  но  и своего  бывшего свекра  Вин-цента  Бронски и
сестру его Анну. Мацерат, судя по всему,  был  в  курсе, он  громко  и очень
сердечно при ветствовал обоих стариков прямо на улице, под окнами у соседей,
а когда бабушка уже в гостиной запустила руку под свои четыре юбки и достала
оттуда крестильный гостинец -- откормленного гуся, сказал:
   -- Зря беспокоилась, мамаша. Я тебе всегда рад, хоть с гусем, хоть без.
   Формулировка, однако, моей бабке  не понравилась. Она, напротив, желала
услышать,  чего стоит  ее  гусь,  она  хлопнула  ладонью  по жирной  тушке и
сказала:
   --  Да ты не  кочевряжься,  Альфред. Это тебе  не кашубский  гусь,  это
фольксдойчер гусь, и на вкус он будет точно как до войны.
   Тем самым были решены все как есть национальные проблемы,  и лишь перед
самыми крестинами возникли некоторые трудности, ибо Оскар не пожелал войти в
протестантскую церковь.  Даже  когда  они  достали  из  такси  мой  барабан,
подманивая  меня  как  на  живца и  заверяя,  что  в  протестантской  церкви
разрешается  ходить  с барабаном,  я  продолжал оставаться католиком  чернее
черного  и  готов был  уж  скорее произнести краткую обобщающую  исповедь  в
волосатое  ухо  его  преподобия  Винке,   нежели   выслушать  протестантскую
крестильную  проповедь  Мацерат уступил. Может быть, опасаясь моего голоса и
связанного  с  ним  неизбежного  возмещения  убытков. Вот почему я, покуда в
церкви совершался обряд крещения, сидел в такси, разглядывал затылок шофера,
изучал  физиономию  Оскара  в зеркале заднего  вида, вспоминал  собственные,
случившиеся уже  много лет назад крестины и все попытки его преподобия Винке
изгнать сатану из младенца Оскара.
   После обряда сели  за  угощение. Сдвинули  вместе  два стола и начали с
черепашьего супа. Ложка и -- край тарелки. Деревенские громко хлебали. Грефф
отставил  мизинец.  Гретхен Шефлер откусывала  суп.  Густа широко  улыбалась
поверх ложки. Элерс говорил  поверх ложки. Винцент, дрожа, вслепую отыскивал
свою ложку. Одни только старухи, бабушка Анна  и мамаша  Тручински,  уделяли
ложкам должное внимание, а Оскар, если можно так  выразиться, выпал из своей
ложки,  он встал из-за стола, покуда все они работали  ложками, и отыскал  в
спальне колыбель своего сына, так  как  хотел  поразмышлять  о своем сыне, а
остальные со своими ложками тем временем скукоживались, все более бездумные,
все более вычерпанные, хоть и вливали в себя суп ложками.
   Светло-голубой  тюлевый  полог  над  плетенкой  на  колесах.  Поскольку
плетенка   была   слишком   высока,   я   поначалу    углядел   лишь   нечто
лилово-сморщенное.  Я  подставил  себе  барабан,  после чего  мог разглядеть
своего  спящего  и  нервно  подергивающегося во  сне сына.  О ты,  отцовская
гордость,  которая  неизменно алчет  высоких  слов!  Но  поскольку при  виде
младенца мне  ничего не  пришло в голову,  кроме короткой фразы: "Когда  ему
исполнится  три года, он  получит барабан", и  поскольку мой  сын  никак  не
информировал меня о ходе своих мыслей, и поскольку я мог лишь надеяться, что
он, подобно мне, принадлежит к числу прозорливых младенцев, я еще раз, снова
и  снова, посулил  ему на третий день рождения барабан, после  чего слез  со
своего барабана, чтобы снова попытать счастья среди взрослых в гостиной.
   Там они  как раз  успели  разделаться  с супом. Мария  принесла зеленый
горошек  в масле. Мацерат же, ответственный за свиное жаркое, сам сервировал
блюдо,  он  сбросил  пиджак, в  одной  рубашке  начал отрезать  пластину  за
пластиной,  и лицо у него над мягким и сочным мясом стало до того раскованно
нежным, что я невольно отвел глаза.
   А зеленщику Греффу подавали  особо. Он получил баночную  спаржу, крутые
яйца и  хрен  со сметаной,  поскольку вегетарианцы не едят мяса.  Как и  все
остальные, он взял себе  шматок пюре, но поливал его не соусом от жаркого, а
растопленным  маслом,  которое заботливая  Мария  принесла  ему  из кухни  в
шипящем ковшике.  Все  пили  пиво,  тогда как в стакане  у  Греффа был налит
фруктовый  сок. Разговор шел об  окружении  под  Киевом, считали  на пальцах
число пленных. При-балт Элерс  оказался  в  подсчетах всех  проворнее, после
каждых  ста  тысяч  он  задирал  кверху  один  палец,  чтобы   потом,  когда
растопыренные пальцы обеих  рук обозначат миллион, снова загибать один палец
за   другим,   продолжая   счет.  Когда   была   исчерпана   тема   "русские
военнопленные", которая из-за растущих цифр постепенно утрачивала ценность и
интерес, Шефлер  поведал о подводных лодках в Готенхафене, а Мацерат  шептал
на ухо моей бабке, что на  Шихауской верфи  каждую неделю должны сходить  со
стапелей две подводные лодки.  В  ответ зеленщик Грефф поведал всем  гостям,
почему  подводные лодки должны сходить со  стапелей бортом, а не кормой.  Он
хотел изобразить это  как  можно более  наглядно,  с  помощью  целого набора
жестов,   которым   гости,   восторгавшиеся  подводными  лодками,   пытались
внимательно  и  неискусно  подражать.  Когда  левая  рука  Винцента  Бронски
надумала изобра зить лодку, уходящую под воду, он опрокинул  при этом кружку
с  пивом. Бабушка хотела  его  хорошенько выбранить, но  Мария ее успокоила,
сказала, что это  пустяки, что скатерть завтра все  равно пойдет  в стирку и
что на угощение в честь крестин всегда бывают пятна, это же само собой ясно.
Тут  и  мамаша Тручински подоспела с тряпкой, промокнула лужу, а левой рукой
она держала хрустальную вазу с шоколадным  пудингом,  посыпанным  миндальной
крошкой.

   Ах, будь к этому пудингу подана другая подливка -- или  вообще никакой!
Но подали ванильную!!  Густую, тягуче-желтую  ванильную подливку. Банальную,
заурядную и,  однако же, единственную в  своем  роде ванильную. На земле нет
ничего более  веселого,  но в то же время и более печального, чем  ванильная
подливка. Ваниль издавала нежный запах,  все  больше и больше  окружая  меня
Марией, так что  ее,  зачинщицу всей  и  всяческой ванили, ее, сидящую возле
Мацерата  и державшую  Мацерата за  руку,  я  не  мог  больше  ни видеть, ни
выносить.
   Оскар  сполз  со  своего  детского  стульчика,  придерживаясь  за  юбку
Греффихи,  остался  лежать у ног Греффихи, которая наверху усердно  работала
ложкой,  и  впервые  воспринял  тот источаемый  Линой  запах, который  сразу
перекричал, поглотил, уничтожил всю и всяческую ваниль.
   Хотя  это  новое для меня направление  запаха  отдавало  кислятиной,  я
оставался при  нем, пока,  как  мне показалось, он не  забил все связанные с
ванилью  воспоминания.  Медленно,  беззвучно,  без  спазм  накатил  на  меня
избавительный позыв к рвоте. И покуда  из меня  исторгался  черепаховый суп,
кусочки свиного жаркого,  зеленый  горошек -- почти в неизмененном виде -- и
те самые несколько ложек шоколадного пудинга с ванильной подливкой, я постиг
смысл  своего беспамятства, уплыл  в  свое беспамятство, беспамятство Оскара
распласталось у ног Лины Грефф -- и я решил отныне и впредь  изо дня  в день
носить свое беспамятство к фрау Грефф.

СЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ КИЛОГРАММОВ

   Вязьма  и  Брянск,  потом  дороги  развезло,   начался  сезон  грязи  и
бездорожья. Вот и Оскар к середине октября сорок первого года начал усиленно
рыться в грязи. Прошу не судить меня строго за то, что  я сравниваю грязевые
успехи  группы  Центр со своими успехами  в непроходимых и столь же  грязных
дебрях Лины Грефф.  Точно так  же,  как там, перед  самой  Москвой, танки  и
грузовики  вязли в жидкой грязи, увяз и  я, правда колеса там еще крутились,
взрывая грязь, правда и я здесь не  отступал, мне в  буквальном смысле слова
удалось взбить  пену  на жидкой  Греффовой грязи  --  но  о  территориальных
успехах не могло быть и речи ни под Москвой, ни в Греффовой спальне.
   Мне  все  еще жалко  отказываться  от своего  сравнения:  как  стратеги
будущего извлекут, надо полагать,  свои уроки из операции, увязшей  в грязи,
так и  я  сделал определенные  выводы  по  итогам борьбы против  греффовских
явлений природы. Не  надо при этом недооценивать тыловые свершения последней
мировой  войны. Оскару было в  ту пору семнадцать  лет,  и при столь молодом
возрасте он  сумел выучиться на мужчину благодаря  предательски необозримому
полигону Лины Грефф. Отказавшись от сравнений  военного характера, я намерен
в  дальнейшем  измерять успехи Оскара понятиями из  сферы искусства и говорю
так: если Мария в наивно одурманивающем ванильном  тумане познакомила меня с
малыми формами, с лирическими проявлениями, такими, как порошок  для шипучки
или  поиск  грибов, то в кругу  пронзительно-кислых, многослойно  сплетенных
испарений  Греффихи я обрел  то широкое эпическое  дыхание, которое  сегодня
дает мне возможность объединить в одной фразе успехи фронтовые и постельные.
Музыка!  От по-детски сентиментальной  и, однако же, столь сладостной губной
гармошки  у  Марии  --  прямиком  за  дирижерский   пульт,  ибо  Лина  Грефф
предоставила  в  мое  распоряжение  целый  оркестр, столь  широко  и глубоко
эшелонированный,  что  подобный  можно   сыскать  разве  в  Байройте  или  в
Зальцбурге. Тут я выучился трубить, брать аккорды, дудеть, играть пиццикато,
водить смычком, все равно -- в басовом ключе или полифонически, все равно --
шла  ли речь о додекафонии, о новой тональности или о вступлении при скерцо,
или об избрании  темпа для адажио, пафос мой был сухо сдержан и одновременно
мягко  напевен:  Оскар извлекал из Греффихи все, что можно  было извлечь, и,
хоть  и  нельзя сказать, что был неудовлетворен, все же оставался недоволен,
как и положено истинному художнику.
   От нашей лавки колониальных товаров до греффовской зеленной лавки  надо
было проделать двадцать шажков. Зеленная  была расположена  чуть наискось от
нашей, очень  удачно, куда удачнее, чем жилье  пекаря Александра  Шефлера на
Кляйнхаммервег.  Не  исключено,   что   именно   преимущество   расположения
объясняет,  почему  в  изучении  женской  анатомии  я продвинулся  несколько
дальше, чем при изучении своих на ставников  Гете и Распутина. Допускаю, что
это и  по сей день  зияющее  расхождение можно объяснить,  а  то и оправдать
несходством  обеих моих  учительниц.  В  то время как  Лина Грефф  отнюдь не
собиралась меня учить, а лишь  бесхитростно  и пассивно  предоставляла в мое
распоряжение все  свои  сокровища  как  наглядный  познавательный  материал,
Гретхен  Шефлер  отно  силась  к  своей  учительской  миссии  с   чрезмерной
серьезностью. Она желала наблюдать  мои успехи, желала, чтобы я внятно читал
вслух,  желала видеть, как мои  пальцы барабанщика изощряются в каллиграфии,
желала сдружить  меня с нежной грамматикой и одновременно получать дивиденды
от этой дружбы. Но когда выяснилось, что Оскар отказывается предоставлять ей
какие бы то ни было  внятные доказательства успеха, Гретхен  Шефлер потеряла
всяческое  терпение,  вскоре  после смерти моей бедной  матушки и --  как ни
крути -- после семи лет занятий вернулась к своему вязанию, а поскольку брак
ее по-прежнему оставался  бездетным, снабжала меня, правда лишь изредка, пре
имущественно  по  большим  праздникам,  самодельными  пуловерами, чулками  и
варежками. О Гете и Распутине мы с ней больше не  говорили, и лишь отрывками
из трудов обоих мастеров,  которые я  до сих пор  хранил то здесь, то там, а
чаще всего на чердаке нашего дома, Оскар был обязан тем, что по крайней мере
эта часть его занятий  не пропала совсем  уж втуне: я сам себя образовывал и
приходил к собственным выводам.
   А  вот  хворая Лина Грефф  была прикована к постели,  не могла от  меня
уклониться,   не  могла  меня  оставить,   ибо  болезнь   ее  была   хоть  и
продолжительной, но не  настолько  серьезной, чтобы ее смерть могла до срока
отнять у меня мою учительницу Лину. Но  поскольку на этой планете нет ничего
неизменного, именно  Оскар  покинул прикованную  к постели Лину, когда  счел
курс занятий завершенным.
   Вы можете сказать: в каком  ограниченном мирке получал свое образование
молодой человек!  Снаряжение  для позднейшей, для мужской жизни он принужден
был  собирать  на малом  пространстве  между  лавкой  колониальных  товаров,
пекарней и зеленной  лавкой. Но хоть я и не могу отрицать, что своих первых,
столь  важных  впечатлений  Оскар  набирался  в  весьма  затхлом,  мещанском
окружении, был  у  него, в  конце концов, и  третий наставник.  Вот на этого
наставника и легла задача открыть перед Оскаром врата мира, сделать его тем,
кем  он является сегодня, сделать  его  личностью, которую я  за недостатком
лучшего определения обозначу не совсем подходящим именем    Как  наиболее  внимательные из  вас уже, вероятно, заметили, я говорю о
своем учителе и наставнике Бебре, о происходящем  по прямой  линии от принца
Евгения,  об отпрыске дома Людвига Четырнадцатого, о лилипуте и  музыкальном
клоуне Бебре. Но, произнося имя "Бебра", я, конечно  же, подразумеваю и даму
рядом с  ним, великую  сомнамбулу Розвиту  Рагуну,  красавицу без  возраста,
которую  я часто вспоминал в те мрачные годы, когда Мацерат отнял у меня мою
Марию. Интересно, сколько ей лет, этой  синьоре? -- спрашивал я сам себя. То
ли она цветущая, двадцатилетняя или  вовсе девятнадцатилетняя девушка, то ли
девяностодевятилетняя  старуха,  которая  и  в  сто  лет  будет  несокрушимо
воплощать облик вечной юности в миниатюре.
   Если не ошибаюсь, я встретил этих двух столь близких моему сердцу людей
после  смерти моей бедной  матушки.  В кафе  "Четыре времени года" мы вместе
выпили по чашечке кофе, после  чего наши дороги разошлись. При  этой встрече
между нами возникли чуть заметные,  хотя и весомые разногласия политического
характера; Бебра  оказался весьма  близок к  рейхсми-нистерству  пропаганды,
выступал, как нетрудно  было заключить  по его намекам, в  приватных угодьях
господ Геббельса и Геринга и пытался всеми доступными  способами объяснить и
оправдать  в  моих  глазах  подобную  перемену  курса.  То  он   толковал  о
влиятельнейшей позиции какого-нибудь  придворного шута времен средневековья,
демонстрировал  репродукции  с   картин  испанских   мастеров,  изображавших
какого-нибудь Филиппа или Карлоса со всем придворным штатом, причем в центре
этого чопорного общества можно было углядеть  одетых в жабо, кружева и штаны
с буфами придворных шутов, имеющих размеры Бебры или, возможно,  Оскара, мои
размеры. Именно  потому,  что картинки мне нравились -- ибо  сегодня  я могу
назвать себя страстным почитателем  гениального мастера Диего Ве-ласкеса, --
я не желал упрощать Бебре жизнь. Он мало-помалу и перестал сравнивать участь
карликов при дворе испанского  короля Филиппа Четвертого со своим положением
в  штате  рейнского  выскочки  Иосифа  Геббельса.  Он  завел речь  о тяжелых
временах, о слабосильных, которые порой должны уступать,  о  соверша  ющемся
тайно  сопротивлении,  --  короче, именно  тогда  прозвучало  словосочетание
"внутренняя эмиграция", а потому пути Оскара и Бебры разошлись.
   Не сказать что я рассердился на своего наставника. На
   всех тумбах во все последующие годы я обшаривал глазами
   афиши цирков и варьете, ища его имя, и действительно
   обнаружил дважды вместе с синьорой Роз-витой, однако не
   ударил палец о  палец, чтобы повидаться с друзьями. Короче, я положился
на волю случая, а  случай  не подвертывался, ибо, если  бы наши пути,  мой и
Бебры, Скрестились уже осенью сорок второго, а не  годом позже, Оскар ни  за
что  не стал бы учеником Лины Грефф, а стал бы он учеником наставника Бебры.
А так я изо дня в день порой уже ранним утром пересекал Лабесвег, переступал
порог  зеленной  лавки,   приличия  ради  задерживался  на  полчасика  подле
лавочника,  который  все  больше  превращался  в чудаковатого  изобретателя,
глядел,  как  он  мастерит  свои  диковинные,  звякающие,  воющие,  визжащие
механизмы, и подталкивал его, ко гда в лавку заявлялись покупатели, ибо в ту
пору сам Грефф едва ли воспринимал окружающий его мир. Что же произошло? Что
сделало некогда столь открытого,  всегда готового к шутке  садовода  и друга
молодежи  столь  замкнутым,  что  повергло  его  в  такое  одиночество,  что
превратило его в чудака, в неухоженного, стареющего мужчину?
   Так  вот,  молодежь к  нему  больше  не приходила.  Та,  что подрастала
теперь, его  не знала. Прежнюю компанию времен скаутства война разметала  по
всем фронтам.  Полевая  почта  доставляла  письма,  потом  лишь  открытки, а
однажды Грефф  окольными путями  получил  известие,  что его  любимец  Хорст
Донат,  некогда  скаут,  позднее  фенляйнфюрер  юнгфолька,  пал  --  уже как
лейтенант -- у реки Донец.
   С  того  дня Грефф и начал стареть, не обращал больше  внимания на свою
вне