провожала,  потому что ей  все
равно  надо было в город,  и дожидалась там  перед  постовой будкой, которую
охранял резервист;  вместе с Яном они решили, что уж  на сей-то раз ему надо
отправиться во  Францию,  дабы исцелить свою хилую грудную  клетку в богатом
железом  и свинцом воздухе  этой  страны. Возможно, моя  матушка многократно
пересчитывала  пуговицы  на   мундире  ополченца,  и  всякий  раз  с  другим
результатом. Я вполне могу себе  представить, что  пуговицы на любом мундире
расположены таким  образом,  что  последняя  по  счету пуговица  всякий  раз
подразумевала  Верден,  либо  одну  из  многочисленных вершин  Вогезов, либо
речушку   --   Сомму   или   Марну.   Когда   в   четвертый  раз   прошедший
освидетельствование паренек спустя почти  час выскочил  из портала  окружной
комендатуры, скатился вниз по лестнице  и,  бросаясь  на шею Агнес,  то есть
моей  матушке, шепнул  ей на ушко столь распространенную тогда присказку "Ни
кожи, ни рожи, на годик отложим", матушка впервые обняла Яна Бронски, и я не
уверен,  что ей и в будущем доводилось  быть  столь же счастливой, когда она
обнимала Яна. Подробности этой юной  любви  военных лет мне  не известны. Ян
продал   часть  своей  коллекции  марок,  чтобы  соответствовать  претензиям
матушки,  имевшей  ярко  выраженную  тягу  ко  всему  красивому,  модному  и
дорогому,  кроме  того,  он  в  ту  же пору  вел  дневник,  впоследствии,  к
сожалению,  утерянный.  Бабушка, судя по  всему, снисходительно относилась к
связи молодых людей -- нетрудно догадаться, что эта связь  выходила за рамки
чисто родственных отношений, -- поскольку Ян  Бронски  все  так же обитал  в
тесной квартирке на Троиле. Он выехал лишь вскоре после войны, да и то когда
уже никак  нельзя  было замалчивать существование некоего господина Мацерата
и,  следовательно,   пришлось  таковое  признать.   Матушка,  надо   думать,
познакомилась с  упомянутым  господином  летом  восемнадцатого  года,  когда
служила помощницей сестры в лазарете Зильберхаммер у Оливы. Альфред Мацерат,
родом  из Рейнланда, лежал там со  сквозным ранением  мягких  тканей бедра и
благодаря  своей  рейнланд-ской  жизнерадостности вскоре заделался  любимцем
всех  сестер,  не исключая сестры  Агнес.  Едва  выздоровев, он  ковылял  по
коридору под ручку с какой-нибудь  из сестер и подсоблял на кухне  сестричке
Агнес, потому что уж  очень шел  к ее круглому  личику сестринский чепец,  а
вдобавок потому, что он  страстно увлекался  стряпней и умел претворять свои
чувства в супы.
   После выздоровления  Альфред Мацерат  остался в Данциге и тотчас  нашел
работу  как  представитель своей  рейнской  фирмы  --  крупного  предприятия
бумагоделательной  индустрии.  Война  шла на  убыль, и,  создавая повод  для
грядущих войн,  народ  сел за  составление мирных договоров: область  вокруг
устья  Вислы примерно от Фогельзанга  на Свежей косе  вдоль по реке Ногат до
Пикеля,  там,  следуя  вниз по  течению Вислы, до  Чат-кау,  потом влево под
прямым углом до Шенефлиса, там,  выгорбясь дугой, вокруг  Заскошинского anp`
до Отто-минского озера,  оставляя в стороне Маттерн,  Рамкау  и  Биссау моей
бабушки и  выходя  к Балтийскому морю возле Кляйн-Каца  -- эта  область была
провозглашена Вольным  городом Данцигом и  переподчинена Лиге  Наций. Польша
получила  в  черте  города  свободный  порт  --  Вестерплатте  с  арсеналом,
правлением железной дороги и собственной почтой на Хевелиус-плац.
   В  то  время   как   марки   Вольного   города  предлагали   для  писем
красно-золотую ганзейскую пышность с изображением  торгового судна  и герба,
поляки  клеили на письма  жуткие  фиолетовые картины, иллюстрирующие истории
про Казимира и Батория.
   Ян  Бронски перешел  служить на  Польскую почту.  Переход его  выглядел
неожиданным,  равно как  и выбор польского гражданства.  Одной из причин, по
которой он принял польское подданство, многие сочли  поведение моей матушки.
В двадцатом году, когда маршал  Пилсудский разбил под Варшавой Красную Армию
и  за это чудо на Висле люди, подобные Винценту Бронски, возблагодарили Деву
Марию, а  сведущие  в  военном  деле  приписали  все  заслуги  либо генералу
Сикорскому,  либо генералу Вейгану, -- словом,  в том польском  году матушка
моя  обручилась  с  имперским  немцем Мацера-том.  Мне  хочется  думать, что
бабушка Анна так же мало одобрила  это обручение, как и сам Ян. Она уступила
дочери  подвальную   лавочку  на  Троиле,  которая   тем  временем  достигла
известного расцвета, перебралась в  Бис-  сау  к своему  брату  Винценту  --
короче, на  польские  земли -- и, как в доколяйчековские времена,  взяла  на
себя двор, поля свеклы и картофеля, предоставив своему осененному благодатью
брату больше времени  для общения и диалога с девственной королевой  Польши,
сама  же  удовольствовалась возможностью  в своих  четырех  юбках  сидеть  у
осеннего   костерка  с  горящей  ботвой  и  глядеть  в   сторону  горизонта,
по-прежнему расчлененного телеграфными столбами. Лишь когда Ян Бронски нашел
свою  Хедвиг,  кашубскую девушку,  хоть и горожанку,  но  имеющую  пашню под
Рамкау, а  найдя, женился, отношения  между моей матушкой и  Яном  несколько
улучшились. На танцах в кафе  Войке, где они  случайно  встретились, матушка
представила  Яна  Мацерату.  Оба  столь различных, но  применительно  к моей
матушке столь единодушных человека приглянулись друг другу, хотя Ма-церат на
своем  рейнском  диалекте  обозвал  переход  Яна на Польскую  почту дурацкой
блажью. Ян танцевал с  матушкой,  Мацерат -- с ширококостой  дылдой Хед-виг,
наделенной загадочным коровьим взглядом, что  побуждало  ближайшее окружение
неизменно считать ее беременной.  Они еще много  танцевали друг с  другом  и
крест-накрест  и при  каждом новом танце уже думали о  следующем, при звуках
уанстепа опережая друг друга, а при звуках английского вальса  чувствуя себя
раскрепощенными  и, наконец,  обретая  веру  в себя  при  чарльстоне, а  при
медленном  фокстроте  -- чувственность,  граничащую  с религиозным экстазом.
Когда Альфред Мацерат в двадцать  третьем году -- а в том  году за стоимость
одного коробка спичек можно было обклеить целую спальню орнаментом из  нулей
--  женился  на  моей  матушке, Ян был одним из свидетелей, а владелец лавки
колониальных  товаров  Мюлен -- другим. О свидетеле  Мюлене я  могу поведать
немного. Упомянуть же его следует потому, что матушка и Мацерат откупили его
разоренную неисправными должниками лавку  в пригороде Лангфур как раз в  тот
момент, когда ввели  рентную марку.  За короткое  время матушке, усвоившей в
подвальной  лавке  на  Троиле  формы  искусного  обращения со  всякого  рода
берущими в jpedhr  покупателями да  вдобавок наделенной  от природы де ловой
хваткой, чувством юмора  и бойкостью в разговоре, удалось  настолько поднять
захиревшую  лавку,  что  Мацерату  пришлось  оставить место  представителя в
бумагоделательной  отрасли,  тем более что  там  и  без него  толклась  уйма
народу, и помогать в лавке.
   Оба  великолепно  дополняли  друг  друга.  То,  чего достигла  матушка,
общаясь  с покупателями  за  прилавком,  рейнландцу  удавалось в  общении  с
представителями фирм и при оптовых закупках. Прибавьте еще  тягу Мацерата  к
кухонному фартуку, к работе на кухне,  включавшей в себя и мытье посуды, что
весьма  разгрузило  матушку,  предпочитавшую  блюда, состряпанные на  скорую
руку.
   Хотя квартира,  примыкавшая  к лавке, была  тесной и  заставленной, но,
если  сравнить с жильем на  Троиле,  которое, впрочем, известно мне  лишь по
рассказам, она была достаточно мещанской,  чтобы  матушка, по крайней мере в
первые годы супружества, благоденствовала на Лабесвег.
   Помимо  длинного, с  небольшим изгибом коридора,  где по большей  части
громоздились пачки стирального  порошка, существовала еще просторная, однако
так же наполовину загроможденная товарами -- типа консервных банок, мешков с
мукой и пачек  с овсяными хлопьями -- кухня. Основу  же всей этой квартиры в
первом  этаже  составляла гостиная с двумя окнами,  глядевшими на выложенный
летом балтийскими раковинами палисадник и  на улицу. Если в обоях преобладал
винно-красный  цвет,  шезлонги  были  обтянуты   разве   что  не   пурпуром.
Раздвижной,  с закругленными углами  обеденный  стол, четыре черных,  крытых
кожей  стула  и  круглый курительный столик, который то и дело  менял место,
упирались черными ножками в голубой ковер. Черные с золотом напольные часы в
простенке. Черное, прильнувшее к  пурпурному  шезлонгу пианино сперва  брали
напрокат, но постепенно выкупили, вертящийся табурет на изжелта-белой шкуре.
Напротив  пианино -- буфет. Черный буфет с раздвижными дверцами шлифованного
стекла в обрамлении черных пузатых столбиков, с массивно-черным фруктовым ба
рельефом  на нижних, скрывающих посуду и  столовое белье  дверцах, с черными
лапами-ножками, черной резной насадкой, а между хрустальной вазой с фруктами
из папье- маше  и зеленым, выигранным в лотерею кубком -- тот  самый  проем,
который благодаря активной  коммерческой  деятельности  матушки  был немного
спустя заполнен светло- коричневым радиоприемником. Спальня была выдержана в
желтых тонах, окнами  смотрела  на  двор четырехэтажного  доходного дома.  И
поверьте мне, пожалуйста,  на слово, что балдахин  над  широким  супружеским
ложем  был  нежно-голубого  цвета,  что  над  изголовьем  среди этой  нежной
голубизны  в рамочке  и под  стеклом  лежала  в  пещере  кающаяся  Магдалина
телесного  цвета, вознося  вздохи  к правому верхнему углу  картины  и ломая
перед грудью  руки с таким количеством пальцев,  что из-за подозрения, будто
их больше десяти, хотелось на всякий случай пересчитать. Против  супружеской
кровати -- крытый белым лаком платяной шкаф с зеркальными дверцами, слева --
туалетный столик, справа --  комод под  мраморной крышкой, с потолка свисает
не  обтянутая  тканью,   как  в  гостиной,  а  на   двух  медных   цепях  со
светло-розовыми  фарфоровыми  плафонами,  так  что   видны  изливающие  свет
лампочки, спальная люстра. Сегодня я пробарабанил всю долгую первую половину
дня, задавал своему барабану вопросы, спрашивал, какие лампочки были у нас в
спальне, на  сорок свечей или на xeqr|deqr. Я уже не первый раз задаю себе и
своему барабану этот  столь  важный для меня вопрос.  Иногда  проходят часы,
прежде чем я отыщу  путь к  этим лампочкам, ибо разве не  следует всякий раз
предварительно забыть про те  тысячи источников света,  которые, посещая или
покидая  тысячи квартир,  я оживлял либо  усыплял с помощью  соответствующих
выключателей, дабы затем уже, без запинки барабаня, отыскать путь  из  этого
леса  определенной   мощности  лампочек  к  светильникам  нашей  спальни  на
Лабесвег.  Рожала  матушка дома.  Когда начались  схватки, она еще стояла  в
лавке, рассыпая песок по синим фунтовым и полуфунтовым кулькам. А потом было
уже поздно  везти  ее  в  женскую  клинику,  пришлось  сбегать  на  соседнюю
Герташтрассе за  старой акушеркой,  которая время от времени  еще бралась за
свой  чемоданчик с  инструментами. В спальне  она помогла мне и моей матушке
отделиться друг от друга. Итак, я  впервые увидел свет в образе двух шестиде
сятиваттных лампочек.  А потому  и  по сей  день библейский  текст "Да будет
свет, и стал свет" представляется мне чрезвычайно удачным рекламным лозунгом
фирмы Осрам. Если не считать  неизбежного разрыва промежности, рождение меня
прошло гладко. Я без всякого труда вышел головкой вперед -- положение, столь
высоко  ценимое  роженицами,  эмбрионами  и акушерками.  И  чтобы  сразу  же
поставить  вас  в  известность:  я  принадлежу  к  числу  тех  восприимчивых
младенцев, чье духовное развитие уже завершено к моменту появления на  свет,
в дальнейшем же его  надлежит только подтверждать. Сколь самостоятельно я на
стадии эмбрионального  развития  внимал  лишь  самому  себе  и, отражаясь  в
околоплодных водах,  испытывал самоуважение, столь же  критически  внимал  я
первым  спонтанным  репликам  моих  родителей  под  светом  упомянутых  двух
лампочек. Мое ухо проявляло редкую остроту слуха. Пусть оно  было маленькое,
приплюснутое,  слипшееся  и  во  всяком   случае   заслуживало  наименования
"прелестное",  оно  сохранило каждую  из тех столь  важных  для  меня -- как
первые впечатления  --  фраз. Более  того,  все воспринятое  ухом  я  тотчас
оценивал своим  крохотным мозгом и,  должным  образом  обмыслив  услышанное,
решил  сие  непременно делать, то же, без  сомнения,  оставить. "Мальчик, --
сказал тот господин Мацерат, которого я счел своим отцом.  -- Когда-нибудь к
нему отойдет лавка. Теперь наконец мы знаем, чего ради так надрываемся".
   Матушка  про лавку думала меньше, а больше про экипировку своего  сына.
"Так я  и знала, что  будет мальчик,  хоть  и  говорила  не  раз,  что будет
Мариэль".
   Так  я раньше срока познакомился с женской логикой, после  чего услышал
еще  такие  слова:  "Когда маленькому  Оскару исполнится три года,  он у нас
получит жестяной барабан".
   Долгое  время  сравнивая  материнские и  отцовские  посулы,  я,  Оскар,
наблюдал и следил за ночным мотыльком, которого ненароком занесло в комнату.
Не  очень  крупный, мохнатый, он  облетал кругами  обе  шес-тидесятисвечовые
лампочки, отбрасывая  тени, значительно  превосходящие  истинный  размах его
крыльев.  Они перекрывали всю комнату  своим подрагиванием,  наполняли ее  и
расширяли. На мою долю, однако, выпала не столько игра света и тени, сколько
тот  звук, который  возникал между мотыльком и  лампой:  мотылек  qrpejnr`k,
словно  торопился избавиться от своего знания, словно на будущее  у него уже
не  осталось времени для  бесед  с источниками  света, словно  беседа  между
мотыльком и  лампой была во  всяком  случае последней исповедью мотылька, и,
получив   своего  рода  отпущение,   которое  могут   даровать   лишь  лампы
накаливания, он больше никогда не сподобится ни грешить, ни увлекаться.
   Нынче Оскар говорит просто: мотылек барабанил. Я слышал,  как барабанят
кролики,  лисы  и  сони.  Лягушки  могут  набарабанить непогоду.  Про  дятла
поговаривают, будто, барабаня, он выгоняет червей из дерева. В конце концов,
и человек бьет  в  литавры, в  тарелки,  в барабаны,  он ведет  разговоры  о
револьверах  с  барабаном,  о  барабанной дроби выстрелов;  барабанным  боем
человека  вызывают, барабанным боем  скликают  по  тревоге,  барабанным боем
провожают  в  могилу.  Это делают  барабанщики, маленькие барабанщики.  Есть
композиторы, которые пишут концерты для смычковых  и ударных инструментов. Я
позволю себе напомнить вам также про вечернюю зорю, обычную и торжественную,
про уже имевшие место усилия Оскара, но все перечисленное не идет ни в какое
сравнение  с той  барабанной оргией, которую учинил  ночной мотылек  в честь
моего рождения  на двух примитивнейших лампочках по шестьдесят ватт  каждая.
Возможно,  в самой темной  Африке  встречаются  негры, как  встречаются  и в
Америке негры, еще  не  позабывшие  Африку, возможно, этим людям, от природы
наделенным чувством ритма, дано так же,  как и моему -- или подобно моему --
мотыльку  или  в  подражание африканским мотылькам, которые,  как  известно,
много  крупнее  и  роскошней,  чем  мотыльки  Восточной  Европы,  барабанить
дисциплинированно  и  в  то  же  время  раскрепощенно,  я же  держусь  своих
восточноевропейских  масштабов,  --  иными  словами, держусь  своего средних
размеров  с  коричневой  пыльцой ночного  мотылька в  час  моего рождения  и
называю  его "наставник Оскара". Все это  происходило в первые дни сентября.
Солнце  стояло под  знаком  Девы. Издалека наползала  сквозь ночь запоздалая
гроза, сдвигая ящики и шкафы. Меркурий даровал мне критический настрой. Уран
сделал  гораздым на выдумки,  Венера  позволила мне  поверить  в свою  малую
удачу, а Марс  --  в свое честолюбие. Близились к восходу Весы, что наделяло
меня  чувствительностью  и  подталкивало  к  преувеличениям.  Нептун  достиг
десятого дома, середины жизни, и поместил меня между чудом и разочарованием,
Сатурн же в  третьем  доме,  противостоя  Юпитеру,  поставил  под вопрос мое
существование.  Но   кто   наслал   мотылька,  кто  дозволил   ему,   как  и
наставительному  рокоту  грозы  на  исходе  лета,  усилить  во  мне любовь к
обещанному матушкой жестяному барабану, делая этот  инструмент все более для
меня сподручным  и желанным?  Для отвода глаз крича  и изображая лилового но
ворожденного, я принял решение наотрез отклонить предложение моего отца,  то
есть все  связанное с лавкой колониальных товаров, зато желание моей матушки
в  указанное  время,  то  есть  в  третью  годовщину  рождения,  подвергнуть
благосклонному  рассмотрению.  В  ходе всех  этих раздумий  касательно моего
будущего я  убедился: матушке,  как и  Мацерату,  не  дано  воспринимать мои
возражения и  выводы и--в случае надобности -- относиться к ним с уважением.
Одинокий,  никем  не понятый,  лежал Оскар под  лампочками и сделал для себя
вывод, что так все и останется до  тех пор, пока через  шестьдесят- qel|deqr
лет  завершающее короткое  замыкание не  обесточит  все  источники света,  а
потому  и  вообще расхотел  жить,  еще  раньше, чем началась  эта  жизнь под
лампами; только обе щанный барабан помешал мне  тогда более активно выразить
свое  желание вернуться  в  нормальное  положение  эмбриона  головкой  вниз.
Вдобавок  и повитуха уже перерезала  пуповину,  так что больше ничего нельзя
было поделать.


ФОТОАЛЬБОМ

   Я храню  сокровище. Все эти тяжкие, состоящие липа  из  календарных дат
годы  я  хранил его,  прятал,  снова доставал;  во  время поездки в товарном
вагоне я, как драгоценность, прижимал  его к груди, а когда я засыпал, Оскар
спал на  своем сокровище, на фотоальбоме. Ну  что бы я делал  без этого  все
ставящего  на  свои  места, открытого доступу фамильного склепа?  В  нем сто
двадцать страниц. И на каждой странице одна  подле другой, одна под  другой,
прямоугольные,   тщательно  распределенные,   то   соблюдая  симметрию,  то,
напротив, ее нарушая,  приклеены фотографии, по  четыре, по шесть, а  иногда
всего  по  две. Альбом переплетен  в кожу, и чем  старше он становится,  тем
сильнее  пахнет кожей.  Были  времена, когда альбому сильно вредили  ветер и
непогода.  Фотографии   отставали  от  страниц  и  своим  беспомощным  видом
вынуждали  меня  искать  покоя  и  удобного  случая,  чтобы клеем обеспечить
исконное место чуть не потерявшемуся снимку. Есть ли хоть что-нибудь  в этом
мире, есть  ли  роман, способный  достичь эпической широты  фотоальбома? Наш
милосердный  Господь,   Который,   словно   прилежный  фотолюбитель,  каждое
воскресенье  щелкает нас сверху, то есть  в крайне  укороченном ракурсе  при
более или  менее удачном  освещении, после  чего наклеивает  снимок  в  свой
альбом,  наверняка мог  бы,  пресекая  любые  попытки помешкать,  хоть  и  с
наслаждением, но до неприличия долго, твердой рукой провести  меня через мой
альбом, не давая пищи для тяги Оскара ко всякой запутанности; я же предпочел
бы снабдить наличные  снимки оригиналами.  Попутно  заметим: тут встречаются
разнообразнейшие мундиры,  тут меняются моды  и прически, матушка становится
толще, Ян худосочнее, тут попадаются  люди,  которых я вовсе и не знаю,  тут
можно   только   гадать,  кто  делал  снимок,   потом   все  деградирует,  а
художественная фотография  на рубеже веков вырождается в бытовую фотку наших
дней.  Взять  хотя бы  тот памятник  моему деду Коляйчеку и этот  снимок  на
паспорт моего друга Клеппа. Даже если просто положить рядом портрет дедушки,
отретушированный коричневым, и  гладкое,  ждущее  печати  клепповское  фото,
сразу  станет  ясно,  куда  нас  завел  прогресс  в  области  фотографии.  В
частности, все эти штучки  моментальной фотографии. Причем  я должен сделать
себе больше упреков, чем делаю их  Клеппу,  ибо на правах владельца  альбома
мне следовало бы заботиться о сохранении уровня. Если в один прекрасн