ь,  да  и  сам Раскольников, благодаря одним  только  разговорам и
взглядам,  достиг  удовлетворительного  результата,  .затем вскочил со своей
табуреточки и размашистыми мазиками на мольберте взялся за "Мадонну 49".
   На .меня Раскольников тоже иногда таращился, хотя и по другим причинам.
Он  считал, что мне чего-то недостает.  Он говорил,  что между руками у меня
возникает  некий  вакуум,  и поочередно совал  мне  в руки •разные предметы,
которых при его-то сюрреалистических фантазиях приходило ему на ум более чем
достаточно. Так, он вооружил Оскара пистолетом,  заставил меня  -- Иисуса --
целиться  в Мадонну. Я должен  был •протягивать  ей  песочные часы, зеркало,
которое  страшно  ее  уродовало,  поскольку было  выпуклым,  ножницы,  рыбьи
скелеты,  телефонные  трубки,  черепа,  маленькие  самолетики,  бронемашины,
океанские пароходы держал я обеими руками и, однако же -- Раскольников скоро
это  заметил, -- не мог заполнить вакуум. Оскар  со страхом ждал дня,  когда
художник принесет предмет, единственно предназначенный для того, чтобы я его
держал в руках. А когда наконец он действительно принес барабан, я закричал:
   -- Не-е-ет! Раскольников:
   -- Возьми барабан, Оскар, я узнал тебя! Я, дрожа всем телом:
   -- Ни за что! С этим покончено! Он, мрачно:
   -- Ничего не покончено, все  возвращается,  преступление,  наказание  и
снова преступление! Я, из последних сил:
   --  Оскар уже  искупил свой  грех, простите ему барабан, все я согласен
держать, только не эту жестянку!
   Я плакал, когда муза Улла наклонилась надо мной, и я, ослепший от слез,
не  мог помешать тому, чтоб она поцеловала меня, чтоб муза страшным поцелуем
поцеловала меня, -- вы, все,  кого когда-  нибудь коснулся поцелуй музы,  вы
наверняка поймете,  что после этого клеймящего поцелуя  Оскар  снова  взял в
руки ту  жесть, которую много лет  назад отринул,  зарыл в песок на кладбище
Заспе.
   Но барабанить  я не стал, я  просто позировал и -- что уже само по себе
достаточно  плохо  -- был как  Иисус барабанящий нарисован  на  голом  левом
колене у Мадонны 49.
   Вот таким меня  и увидела Мария на плакате, извещавшем о художественной
выставке. Не предупредив меня, она побывала на  этой выставке,  должно быть,
долго простояла  перед  этой картиной  и  наливалась  гневом,  ибо  позднее,
призвав к  ответу, отхлестала  меня  школьной линейкой моего  же сына Курта.
Она, вот уже  несколько  месяцев назад нашедшая хорошо  оплачиваемое место в
большом  деликатесном  магазине, сперва  место  продавщицы,  а затем  --  за
расторопность -- кассирши, вела  теперь себя по отношению ко мне  как вполне
освоившаяся  на западе  особа, а не  как  беженка  с  востока,  занимающаяся
спекуляцией, поэтому  она  с  великой  силой  убеждения могла  назвать  меня
свиньей, пакостником, опустившимся субъектом, кричала также,  что  не желает
больше видеть те поганые деньги, которые я зарабатываю  своими мерзостями, и
меня она тоже не желает больше видеть.
   Правда, последние слова  Мария очень скоро  взяла  обратно и две недели
спустя изъяла на хозяйственные нужды изрядную долю моего заработка, однако я
решил положить конец совместному проживанию с  ней, с ее сестрой Густой  и с
моим сыном  Куртом, решил  уехать  как можно дальше, в Гамбург например,  по
возможности  ближе  к  морю,  если  удастся,  но  Мария, поспешно одобрившая
запланированный мной переезд,  настояла все-таки, при поддержке своей сестры
Густы, чтобы  я подыскал комнату где-нибудь неподалеку от нее и от Куртхена,
во всяком случае никак не дальше Дюссельдорфа.


ЕЖ

   Восстановленный,  срубленный,  искорененный,   приобщенный,   унесенный
ветром, прочувствованный: лишь в  качестве съемщика от  жильцов Оскар освоил
искусство возвращения  к  барабану.  Не  одна  только  комната, но  и Еж,  и
мастерская гробовщика во  дворе, и господин Мюнцер помогли мне вернуться, да
и сестра Доротея сыграла роль стимула.
   Парсифаля помните? Вот  и я  тоже не очень.  Разве что историю  с тремя
каплями  крови на  снегу. История  правдивая,  потому что применима  ко мне.
Может,  она и  к любому применима, у кого есть  какая-нибудь  идея. Но Оскар
пишет  про себя, и поэтому как-то даже  подозрительно, что  она написана для
него, словно по мерке.
   Правда, я по-прежнему служил искусству, позволяя рисовать себя синим, и
зеленым,  и желтым,  и земляного  цвета, позволяя себя чернить и  ставить на
каком-то фоне, совместно с музой по имени Улла я  целый семестр оплодотворял
Академию   художеств  --  мы   и  следующий,  летний,   семестр   не  лишили
благословения  музы,  -- но  уже  выпал снег,  вобравший те три капли крови,
которые  приковали  мой взор подобно  взору шута Парсифаля, о ком шут  Оскар
знает до того мало, что без труда может себя с ним идентифицировать.
   Мое неискусное описание должно яснее  ясного  сказать вам: снег --  это
рабочая одежда медицинской сестры, красный крест, который большинство сестер
и,  следовательно, сестра  Доротея  носят в  центре  брошки, скрепляющей  их
воротник, сиял мне вместо трех ка пель крови. И вот я сидел и не мог отвести
глаз.
   Но  прежде чем  осесть в  бывшей ванной комнате Цайдлеровской квартиры,
следовало  еще  найти ее, эту  комнату. Зимний семестр  как раз  подходил  к
концу,  некоторые студенты отказывались от  своих  комнат,  ехали  на  Пасху
домой, а потом возвращались --  или не возвращались. Моя коллега, она же моя
муза  Улла,  помогала мне искать  комнату, она пошла со  мной в студенческий
совет, там дали кучу адресов и рекомендательное письмо от академии.
   Прежде  чем начать поиски квартиры, я  после  долгого перерыва навестил
каменотеса Корнеффа в мастерской на Молельной тропе. Привязанность заставила
меня  пуститься  в путь, к тому же я искал работу  на время  каникул, ибо те
несколько часов, которые я  дол жен был простоять  с  Уллой или  без нее  на
частных сеансах у  некоторых профессоров, навряд ли могли прокормить  меня в
течение ближайших полутора месяцев, да к тому же надо было заработать деньги
на меблированную комнату.
   Корнеффа я застал в прежнем виде -- с двумя почти зажившими и одним еще
не  созревшим  фурункулом  на шее  он  склонялся  над плитой из бельгийского
гра-яита, которую  поставил на попа, а  теперь удар за ударом выбивал на ней
бороздки. Мы поговорили о том о сем, я не без намека поиграл штихелем, обвел
взглядом  выставленные камни, которые были  уже отшлифованы,  отполированы и
ждали  только,  когда  на них  выбьют  надпись.  Два блока --  ракушечник  и
силезский  мрамор  для  парной  могилы выглядели  так,  будто Корнефф их уже
запродал и ждет только толкового  гранитчика. Я порадовался  за  каменотеса,
который после денежной реформы пережил нелегкое время. Впрочем, уже  и тогда
мы умели  себя  утешить  следующей  мудростью: даже самая  жизнеутверждающая
денежная реформа не  может отвратить людей от привычки умирать  и заказывать
себе могильные камни.
   По-нашему и  вышло, люди  снова начали умирать и снова покупать.  Кроме
того, пошли заказы,  которых до реформы  почти  не  было, мясники  принялись
покрывать  свои  фасады  и  внутренность  лавок  пестрым мрамором  с Лана; в
поврежденном  туфе и песчанике многих банков  и торговых домов надлежало еще
пробить  средокрестие и  заполнить его,  чтобы банки и торговые  дома  вновь
приняли достойный вид.
   Я похвалил  трудовой  пыл  Корнеффа и  спросил, управится  ли он сам со
всеми заказами. Сперва Корнефф отвечал уклончиво, потом  все-таки признался,
что порой хотел бы  иметь четыре руки,  и наконец предложил  мне  по  полдня
выбивать у  него шрифты, за надпись  на известняке  он  платит по сорок пять
пфеннигов, на  гра  ните или диабазе  -- по пятьдесят пять  пфеннигов буква,
выпуклые  буквы  идут, соответственно,  по шестьдесят  и  по семьдесят  пять
пфеннигов.
   Я сразу взялся за ракушечник, быстро  освоился с  работой и с буквами и
выбил  клинописью-.  "Алоис Кю-фер  --  род.  3.9.1887  --  ум.  10.6.1946",
управился с тридцатью буквами, знаками и цифрами без малого за четыре часа и
перед уходом получил согласно тарифу тридцать марок и пятьдесят пфеннигов
   Это составляло треть от моей квартирной платы  за месяц,  которую я мог
себе позволить Платить больше  сорока я и  не  мог,  и не  хотел, ибо  Оскар
считал своей  обязанностью  и  впредь,  хотя  бы скромно, давать  деньги  на
хозяйство в Бильке, на Марию, мальчика и Густу.
   Из  четырех  адресов,  полученных  мной  от  доброжелательных  ребят  в
студенческом  совете  академии, я выбрал  такой: Цайдлер,  Юлихерштрассе, 7,
потому что оттуда было ближе всего до академии.
   В начале мая, когда  было жарко, мглисто и  вообще по- нижнерейнски, я,
запасясь  достаточной суммой наличные денег, вышел в  путь.  Мария подновила
мой костюм, и я  выглядел вполне изысканно. Тот дом, где на четвертом  этаже
занимал  трехкомнатную квартиру Цайдлер, располагался за пыльным каштаном  и
был  весь  в искрошившейся  лепнине.  Поскольку  Юлихер-штрассе  состояла  в
основном из развалин, трудно было  что-то сказать о  соседних домах, как и о
доме  напротив. Поросшая травой и лютиками  гора  с торчащими из нее ржавыми
железными балками по левую руку позволяла  догадываться, что  некогда здесь,
рядом с цайдлеровским, стоял пятиэтажный дом. Справа удалось восстановить до
третьего  этажа  дом, не окончательно разрушенный. Но дальше, видно, средств
не хватило.  Оставалось еще привести в порядок поврежденный во многих местах
и  треснувший  фасад  поли  рованного  черно-шведского гранита.  В  надписи:
"Погребальный институт  Шорнеман" недоставало  многих,  уж и не  помню каких
букв. По счастью, на все еще зеркальном граните остались неповрежденными две
заглубленные  клинописью пальмовые ветви,  и,  стало быть, они могли придать
полуразрушенному заведению хотя бы отчасти благопристойный вид.
   Торговля  гробами этого  уже  более  семидесяти пяти лет  существующего
заведения  помещалась  во дворе и из  моей комнаты, выходившей туда  окнами,
весьма  часто  привлекала  мое  внимание.  Я смотрел на  рабочих,  которые в
хорошую  погоду выкатывали гробы из сара, ставили  их на козлы, чтобы  всеми
доступными  средствами  обновить полировку  этих емкостей, которые привычным
для меня способом суживались к изножью.
   На звонок  Цайдлер  открыл сам  и предстал  передо  мной  в  дверях  --
низенький, коренастый, пыхтящий, встопорщенный,  как еж, на нем были  очки с
толстыми  стеклами, нижнюю  половину лица  покрывала взбитая  мыльная  пена,
правой рукой  он прижимал  к  щеке кисточку  и  был,  если  судить  по виду,
алкоголик, а по выговору -- вестфалец.
   -- Если вам комната не понравится, скажите сразу. Я как раз бреюсь, и у
меня еще ноги не мыты.

   Церемонничать Цайдлер явно не привык. Я  осмотрел комнату.  Понравиться
она мне никак не могла, потому что  это оказалась не используемая больше  по
прямому назначению  и  до  половины  выложенная  бирюзовой  плиткой, а  выше
оклеенная беспокойного цвета  обоями ванная комната. И  все же  я не сказал,
что  такая  комната не может  понравиться. Пренебрегая сохнущей  на  лице  у
Цайдлера мыльной пеной и так  до сих пор  и не  вымытыми ногами, я простукал
всю ванну, хотел выяснить, нельзя ли  вообще обойтись без нее, тем более что
стока у нее все равно нет.
   Цайдлер  с улыбкой помотал  своим седым ежиком, тщетно пытаясь при этом
взбить кисточкой  пену.  Это  и был его  ответ, и тогда я  сказал, что готов
снять комнату с ванной за сорок марок в месяц.
   Когда мы снова оказались в похожем на кишку, скупо освещенном коридоре,
наткнувшись  на   множество  помещений  с   по-разному  окрашенными,   порой
застекленными  дверями,  я  поинтересовался,  кто  еще  живет в  квартире  у
Цайдлера. -- Моя жена и съемщики от жильцов.  Я постучал в  дверь с  матовым
стеклом посреди коридора, которую только один шаг отделял от входной двери.
   --  Тут  живет медицинская сестра,  но вас это  не касается. Ее  вы все
равно не увидите. Она приходит сюда только спать, да и то не каждый раз.
   Не  берусь  утверждать,  будто  Оскар   вздрогнул,   заслышав  словечко
"сестра".  Он,  правда,  кивнул, но  не  посмел задавать вопросы про  другие
комнаты, а про свою, с ванной,  он и так  все  знал: она лежала  направо  от
входа и ее дверь по ширине как раз перекрывала стену коридора.
   Цайдлер постучал меня пальцем по лацкану:
   -- А готовить вы можете у себя, если у вас есть спиртовка. По мне, хоть
на кухне, иногда, если, конечно, достанете до плиты.
   Это было первое его замечание про  рост Оскара. Рекомендательное письмо
от  Академии  художеств,  которое он  быстро пробежал  глазами, сыграло свою
роль, ибо было подписано директором академии профессором  Ройзером.  На  все
его указания  я отвечал "да-да" и "аминь", я заметил,  что кухня расположена
слева от моей комнаты,  пообещал ему отдавать  белье  в стирку  вне дома, и,
поскольку  он  боялся,  как бы из-за  сырости  не отстали  обои в  ванной, я
пообещал  это  даже  с  известной  уверенностью,  так как Мария  уже  раньше
вызвалась стирать мое белье.
   Теперь мне предстояло сходить за вещами и заполнить бланки переезда. Но
этого Оскар  делать  не  стал, он не мог так  просто  покинуть квартиру. Без
всякого  повода он  попросил своего будущего  квартиросдатчика  показать ему
туалет, тот ткнул большим  пальцем в фанерную дверцу, напоминающую о военных
и первых  послевоенных  годах. Когда  же Оскар надумал  сразу  там побывать,
Цайдлер, на лице которого крошилась и зудела застывшая мыльная пена, включил
там свет.
   Уже внутри я  сам  на себя рассердился,  поскольку Оскару там ничего не
было нужно. Но  я упорно ждал, пока смогу отлить хоть немного водички, и при
малом давлении внутри пузыря должен был очень стараться -- еще и потому, что
стоял почти  вплотную  к дере вянному  очку, --  чтобы  не  залить сиденье и
плиточный  пол   тесного  закутка.  Мой  носовой  платок  устранил  следы  с
засиженного дерева, а подметками Оскару пришлось затирать неосторожные капли
на плитках.
   Несмотря на неприятное ощущение сохнущего мыла, Цайдлер и не подумал за
время моего отсутствия поискать зеркальце для бритья  и теплую воду. Он ждал
в коридоре. Видно, я уж очень пришелся ему по душе.
   -- Ну и типчик же вы! Договор еще не подписан, а он уже идет в сортир!
   Он  приблизился  ко  мне с  холодной засохшей кисточкой,  хотел, видно,
отпустить  какую-нибудь  дурацкую шутку, потом,  однако,  не  задев меня  ни
словом,  открыл  входную  дверь.  Покуда Оскар  задом  мимо  Ежа,  и отчасти
приглядывая за Ежом, протиснулся на лестничную площадку, я про себя заметил,
что дверь  туалета  находится  как раз  между дверью на  кухню  и той дверью
матового  стекла, за которой изредка,  иными словами  нерегулярно,  проводит
ночи некая медицинская сестра.
   Когда  ближе к вечеру Оскар  со  своим багажом, к которому был привешен
новый  жестяной  барабан, подарок Раскольникова, портретиста Мадонны,  снова
позвонил   у   дверей   Цайдлера,   размахивая   заполненными   формулярами,
свежевыбритый  Еж,  который,  надо полагать, успел тем временем  вымыть себе
ноги, провел меня в цайдлеровскую гостиную.
   Там  пахло  остывшим сигарным дымом. Там пахло многократно раскуренными
сигарами.  К  этому прибавлялись  испарения  множества сложенных  штабелями,
свернутых в  трубку по углам комнаты, возможно очень даже дорогих, ковров. И
еще  там пахло старыми  календарями.  Но календарей  я нигде  не  обнаружил,
календарями пахло  от ковров. Вот  удобные, обтянутые кожей  кресла странным
образом  не  издавали  никакого запаха. Это  меня  крайне разочаровало,  ибо
Оскар,  который в жизни еще не  сидел на кожаном  кресле, имел о запахе кожи
столь  четкое  представление,  что  цайдлеровская  обивка  кресел и  стульев
вызвала у него сильные подозрения и была принята за искусственную кожу.
   В  одном из  этих  гладких, лишенных запаха и, как выяснилось  позднее,
обтянутых натуральной кожей кресел сидела  фрау Цайдлер. На  ней был скверно
сшитый  серый  костюм  спортивного  покроя.   Юбка   задралась  выше  колен,
демонстрируя полоску нижнего  белья  в  три пальца шириной. Поскольку она не
стала одергивать задравшуюся юбку и глаза у нее -- как показалось  Оскару --
были  заплаканные,  я,  со своей стороны, не осмелился начать приветственный
разговор, дабы заодно себя представить. Я  отвесил безмолвный поклон, причем
завершение его  было опять-таки адресовано Цайдлеру,  который представил мне
свою жену движением большого пальца и кратким покашливанием.
   Комната  выглядела  большой  и  квадратной.  Росший перед домом  каштан
затемнял ее, увеличивал и уменьшал. Чемодан с барабаном  я оставил у дверей,
сам  же приблизился с  регистрационным бланком к  Цайдлеру,  который стоял в
простенке.  Оскар не  услышал соб  ственных  шагов,  ибо  ступал -- как  мне
впоследствии удалось подсчитать -- сразу по четырем коврам, лежавшим один на
другом, и чем выше, тем меньшего формата, образуя своими разноокрашенными, с
бахромой или без бахромы, краями пеструю  лестницу, нижняя ступенька которой
была красновато-коричневой и  начиналась вблизи стен комнаты, вторая, скажем
зеленая, по большей части  убегала  под мебель, под тяжелый буфет, например,
под горку,  полную рюмок для ликера, дюжинами там стоявших,  под  просторную
супружескую кровать. А вот край  третьего ковра, синий и узорный, был открыт
взору от одного угла до другого. На долю четвертого -- винно- красный бархат
-- выпала задача держать на  себе круглый, покрытый для сохранности клеенкой
раздвижной стол и четыре обитых  кожей стула с  декоративными металлическими
кнопками.
   Поскольку  еще  великое множество  ковров,  которые,  по сути,  не были
настенными,  висело  на стенах  либо свернутыми в трубку прозябало по углам,
Оскар пришел к выводу,  что Еж до реформы  торговал коврами, а после реформы
так и остался на них сидеть.
   Единственной  картиной,  висевшей  среди  придающих  комнате  восточный
колорит  ковровых  дорожек, был  застекленный  портрет  Бисмарка в простенке
между окнами. Заполняя своим задом  кожаное  кресло,  Еж сидел как  раз  под
канцлером и даже обнаруживал известное с ним  сходство. Когда он взял у меня
из рук бланк пере езда, после чего зорко,  критически и  с явным нетерпением
изучил обе стороны, шепотом заданный его женой вопрос, все ли тут в порядке,
вызвал у него приступ ярости, еще более сблизивший его с железным канцлером.
Кресло  его выплюнуло. Он стоял на четырех коврах, он  наполнил себя и  свой
жилет  воздухом, одним прыжком  достиг первого и  второго ковра и обрушил на
голову   своей   жены,    склонившейся   над   шитьем,    следующую   фразу:
"Ктотутразеваетроткогдаегонеспрашивают-иговоритьемунечегоаговорю туттолькоя!
Молчать!"
   Поскольку фрау Цайдлер тоже  себя не уронила, не промолвила ни словечка
и по-прежнему  ковыряла  свое  шитье, проблема  для  бессильно  скачущего на
коврах Ежа состояла в том, чтобы убедительно разыграть и доиграть свой гнев.
Одним шагом он достиг горки, открыл ее, так что все  задребезжало, осторожно
растопыренными пальцами достал оттуда восемь рюмок, вытащил загруженные руки
из витрины, не причинив рюмкам вреда, прокрался шажок за шажком --  ни дать,
ни  взять гостеприимный хозяин, который решил позабавить себя и своих гостей
упражнением на ловкость, -- к  выложенной зеленым кафелем печке-голландке и,
забыв про осторожность,  швырнул весь свой хрупкий груз в холодную  чугунную
дверцу.
   Всего  удивительней,  что  во  время  этой  сцены,  которая   требовала
известной  меткости.  Еж не  спускал скрытых под очками глаз  со своей жены,
которая  тем временем  встала и пыталась возле правого  окна  вдеть нитку  в
игольное  ушко.  Секунду  после  того,  как  Еж  бил  рюмки,  ее  непростая,
свидетельствующая  о твердой руке  попытка  увенчалась успехом. Фрау Цайдлер
вернулась в свое еще теплое кресло, села так, что юбка у нее опять задралась
и опять на