три пальца  выглянуло  розовое белье. Путь жены к окну, вдевание
нитки и обратный путь Еж наблюдал с  профилактической язвительностью, но и с
явным почтением. Едва она села, он сунул руку за печь, достал оттуда совок и
метелочку,  сгреб  осколки,  высыпал  сметенное  на газету,  уже  более  чем
наполовину заваленную осколками рюмок,  так  что для следующего разбивания в
связи с очередным взрывом ярости просто не оставалось места.
   Если читатель  подумает, что в бьющем рюмки Еже Оскар узнал самого себя
из тех  времен,  когда он  резал  голосом  стекло, я не возьмусь утверждать,
будто читатель так уж и не прав,  вот  ведь и я любил некогда выражать своей
гнев в осколках -- но никто и никогда не видел, чтобы после этого я хватался
за совок и метелку.
   Устранив следы  своего гнева, Цайдлер вернулся в  свое  кресло. И Оскар
снова протянул ему бланк,  который Еж не  мог не уронить, когда запустил обе
руки в горку.  Цайдлер  наконец расписался  и сообщил мне, что в  квартире у
него  надлежит  соблюдать  порядок,  иначе к чему мы все придем,  он недаром
пятнадцать лет  представитель,  он  представляет фирму  машинок для  стрижки
волос, а знаю ли я вообще, что это такое.
   Оскар  знал, что  такое  машинка  для  стрижки  волос,  он даже  сделал
несколько  разъяснительных  взмахов в  воздухе, на основании которых Цайдлер
мог догадаться, что по части  машинок я  в курсе.  Его недурно подстриженная
щетина свидетельствовала  о  том,  что  представитель  он  вполне достойный.
Объяснив мне, по какому принципу распределяется его  рабочее время -- неделя
поездок, два дня дома, -- он утратил какой бы то ни было интерес к Оскару  и
только качался еж-ежом в светло-коричневой скрипящей коже, сверкая  стеклами
очков, произнес то ли со значением, то ли без всякого значения "да-да-да" --
и мне пришлось уйти.
   Сперва  Оскар  попрощался  с  фрау Цайдлер. У  нее  оказалась холодная,
лишенная костей, но сухая  рука.  Еж помахал  со  своего кресла, помахал  по
направлению к двери,  где стоял багаж Оскара,  и не успел я нагрузиться, как
услышал его вопрос:
   -- Это что у вас такое болтается на чемодане?
   -- Это мой жестяной барабан.
   -- Вы никак собираетесь здесь барабанить?
   -- Не обязательно. Но раньше я часто барабанил.
   -- По мне, можете и здесь. Меня-то все равно не бывает дома.
   -- Едва ли я когда-нибудь снова возьмусь за палочки.
   -- А с чего это вы такой маленький, а?
   -- Неудачное падение приостановило мой рост.
   -- Чтоб вы тут у меня не устраивали всяких фокусов. С приступами и тому
подобное.
   -- За последние  годы  состояние моего  здоровья заметно улучшилось. Вы
только взгляните, какая подвижность.
   Тут  Оскар  изобразил  перед  господином  и госпожой Цайдлер  несколько
прыжков  и упражнений  почти  акробатической сложности,  которые  освоил  за
время,  проведенное  в фронтовом  театре,  превратив  ее  в хихикающую  фрау
Цайдлер, а его -- в ежа, который не перестал хлопать себя по ляжкам, когда я
уже давно вышел  в  коридор и  заносил свой багаж к  себе,  мимо сестринской
двери матового  стекла, мимо двери туалета, мимо кухонной двери. Это было  в
начале   мая.  И  с  того  дня  меня  искушала,  заполнила,  покорила  тайна
медицинской сестры:  сестры сделали меня  больным,  неизлечимо  больным, ибо
даже сегодня, когда все это осталось для меня  далеко позади, я  осмеливаюсь
противоречить моему санитару Бруно, если тот напрямик утверждает, будто лишь
мужчины  способны  ходить за  больными, а  желание пациентов, чтобы  за ними
непременно ходили женщины,  -- это просто еще один симптом болезни  и ничего
больше: в то время  как мужчина старательно ходит  за пациентом и порой даже
исцеляет его, медсестра  избирает женский путь -- она соблазняет  пациента к
выздоровлению   или   к  смерти,   делая   ее  слегка   эротизи-рованной   и
привлекательной.
   Вот что  говорит Бруно, и я соглашаюсь  с ним,  хотя  и  неохотно. Кто,
подобно мне, каждые два  года получал от  сестры подтверждение  своей жизни,
тот сохраняет  благодарность и  не позволяет ворчливому, хоть и симпатичному
санитару так уж сразу, из  чисто профессиональной  зависти, очернить  в  его
глазах все се стринское сословие.
   Все  началось  моим  падением  с  подвальной  лестницы,  в честь  моего
третьего дня рождения.  Помнится мне, ее звали сестра Лотта и родом она была
из Прауста. Сестру Инге, доктора Холлаца я мог сохранить на много лет. После
обороны Польской почты я  достался  нескольким сестрам зараз. Запомнил же  я
только одно имя:  ее звали не то сестра Эрни, не то сестра Верни. Безымянные
сестры в  Люнебурге, в университетских клиниках  Ганновера.  Потом  сестры в
больничном городке Дюссельдорфа, и  прежде  всех сестра Гертруд. И под конец
явилась она, та, ради  которой мне даже не нужно было  ложиться в  больницу.
При  отменном  состоянии  здоровья  Оскар предался  душой  сестре,  которая,
подобно ему, снимала в квартире Цайдле-ра комнату от жильцов. С того дня мир
для  меня заполнился медицинскими  сестрами.  Когда рано  утром я уходил  на
работу выбивать  надписи  на корнеффских  камнях,  мне надо  было садиться в
трамвай у госпиталя  Марии. Перед  кирпичным  входом  на заполненной цветами
госпитальной  площади всегда было полным-полно  сестер, одни уходили, другие
приходили,  то есть  сестер, которые  либо завершили  трудную рабочую смену,
либо  приступали к ней.  Потом подъезжал трамвай.  Порой я даже против  воли
сидел с  некоторыми  из этих измученных или по меньшей мере  глядевших перед
собой  отрешенным  взглядом  сестричек  в  одном  прицепе,  стоял  на  одной
площадке.  Поначалу  мне  досаждал их  запах,  вскоре я  начал  его  ловить,
становился рядом, а то и между их халатами.
   Ну и потом Молельная тропа. В хорошую погоду  я выбивал буквы на улице,
среди выставки могильных камней, и глядел, как они идут в перерыв -- по две,
по  четыре,  под ручку,  они  болтали и  вынуждали  Оскара поднять  глаза от
диабаза и пренебречь работой,  ибо каждое поднятие  глаз стоило мне двадцать
пфеннигов.
   Киноафиши: в Германии  всегда хватало фильмов с медицинскими  сестрами.
Мария Шелл  заманивала  меня в  кино. На  ней было сестринское  одеяние, она
смеялась, плакала, самоотверженно выхаживала  больных, играла с улыбкой и не
снимая  сестринского  чепчика серьезную музыку, приходила  в отчаяние, можно
сказать рвала на себе ночную сорочку,  после попытки самоубийства жертвовала
своей любовью  -- врача играл  Борше,  -- сохраняла  верность профессии,  --
иными словами,  все  так же носила  чепчик и брошку с  красным крестом. Пока
мозжечок  и мозг Оскара смеялись и  непрерывно вплетали всякие  сальности  в
текст фильма,  глаза  Оскара увлажняли  слезы, почти  ослепнув, метался  я в
пустыне,  состоящей  из  безымянных самаритянок  в  белом, отыскивал  сестру
Доротею, о которой знал только, что она снимает у Цайдлера комнату за дверью
матового стекла.
   Порой  я слышал  ее  шаги, когда она  возвращалась с ночного дежурства.
Слышал  и часов около девяти  вечера, когда  у нее кончалось  дневное  и она
наведывалась в  свою комнатку.  Заслышав  шаги  сестры в коридоре, Оскар  не
всегда мог усидеть на своем стуле. Он часто  затевал игру с  дверной ручкой.
Ибо как прикажете это выдержать? И кто бы не выглянул, когда что-то проходит
мимо,  возможно проходит мимо именно для него? Кто  усидит  на  стуле, когда
каждый звук  по  соседству, кажется, преследует единственную цель: заставить
тех, кто спокойно сидит, вскочить с места.
   А с тишиной дело обстоит и того хуже. Мы уже знаем об этом из истории с
галионной  фигурой,   которая,  как  известно,   была  деревянной,  тихой  и
пассивной. Между тем  первый смотритель музея плавал в  собственной крови. И
говорилось так: его убила Ниобея. Директор  начал искать другого смотрителя,
потому что не  за крывать  же  музей.  Когда и  второй смотритель  умер, все
закричали: убила Ниобея. Директору  музея было очень нелегко  найти третьего
смотрителя -- а может, он искал не третьего,  а уже одиннадцатого?  Впрочем,
не  все ли равно, которого  он искал.  Во всяком  случае, однажды  и этого с
трудом  найденного  смотрителя нашли мертвым. Все кричали:  Ниобея,  зеленая
Ниобея,  Ниобея,  вытаращившая свои янтарные  гляделки,  Ниобея  деревянная,
Ниобея голая,  не вздрагивает, не  мерзнет,  не потеет, не дышит, в ней даже
жука- древоточца и то нет, потому что ее специально опрыскали для этой цели,
потому что  она  -- ценность, потому что она имеет истори  ческое  значение.
Из-за  нее  сожгли ведьму, из-за  нее  тому,  кто ее  вырезал, отрубили  его
талантливые  руки,  корабли  шли  ко  дну, она  спасалась вплавь.  Она  была
деревянная,  но не горела, она  убивала, но сохраняла  ценность. Выпускников
гимназий, студентов, старого священника и целый хор музейных смотрителей она
своей  тишиной  заставила  навсегда затихнуть. Мой  друг, Герберт Тручински,
полез на нее, истек, но Ниобея осталась сухой, и тишина в ней окрепла.
   Когда сестра очень ранним утром, часов примерно в шесть,  покидала свою
комнату, коридор и вообще всю квартиру Ежа, становилось очень тихо, хотя она
и будучи здесь не производила ни малейшего шума. Чтобы вытерпеть эту тишину,
Оскару иногда  приходилось  скрипеть кроватью,  двигать  стул  или катать по
ванне яблоко. В восемь часов раздавался шорох. Это шуршал почтальон, который
просовывал в почтовую щель письма  и  открытки, падавшие затем на пол. Кроме
Оскара, того же шороха дожидалась фрау Цайдлер. Работу на посту секретарши у
Маннесмана она  начинала  с  девяти часов, первенство уступала мне, и, таким
образом, именно Оскар первым откликался на шорох. Я делал это по возможности
тихо, хотя и  знал,  что она  меня все равно  слышит, я не затворял за собой
дверь  своей комнаты, чтобы не приходилось  зажигать свет, сгребал разом всю
почту,  при наличии такового совал в карман пижамы письмо,  которое исправно
раз в неделю писала мне Мария и в котором подробно расписывала жизнь свою, и
ребенка,   и  своей  сестры   Густы,  после   чего  просматривал   остальную
корреспонденцию. Все, что приходило на имя Цайдлеров или  некоего  господина
Мюнцера,  обитавшего  в  другом  конце  коридора, я,  не стоявший  прямо,  а
сидевший на корточках, снова ронял на пол, но вот письма на имя сестры Оскар
вертел,  обнюхивал,  ощупывал и,  главное,  выспрашивал у конвертов,  кто их
отправитель.
   Сестра Доротея письма получала редко, хоть и чаще,  чем я Полное ее имя
было  Доротея Кенгеттер, но  лично  я называл  ее только  "сестра  Доротея",
фамилию же время от времени забывал, что для медсестры, в общем, не так уж и
важно.  Она получала письма от своей сестры из Хильдесхайма,  еще  приходили
письма и открытки  из различных больниц Западной Германии. Ей писали сестры,
вместе  с  которыми она оканчивала  сестринские  курсы.  Теперь она  кое-как
поддерживала связи с коллегами  при помощи открыток, получала от них ответы,
которые,  как  устанавливал  Оскар  в  результате  беглого  прочтения,  были
бессодержательными и пустыми.
   И однако,  из этих  открыток,  по большей  части  де монстрировавших на
своей лицевой стороне  увитые плющом  больничные фасады, я узнал  кое-что  о
прежней жизни  сестры  Доротеи: она, Доротея, какое-то  время проработала  в
госпитале Винцента в Кельне, в частной клинике под Аахеном  и в Хильдесхайме
тоже. Из Хильдесхайма, кстати, и писала ее мать. Стало быть, она то ли  была
родом из Нижней Саксонии, то ли -- как беженка  с востока, подобно Оскару --
вскоре после  войны нашла  там прибежище. Далее я узнал, что работает сестра
Доротея совсем неподалеку отсюда, в Мариинском  госпитале, и, надо полагать,
дружит с сестрой  Беатой,  ибо множество открыток подтверждало  наличие этой
дружбы либо содержало приветы, адресованные Беате.
   Она несколько  беспокоила меня, эта  подруга. Оскар  размышлял о ней, я
сочиняя письма  этой Беате, в  одном письме просил заступничества, в  другом
вообще •не  поминал Доротею, хотел  сперва подкатиться к  Беате, а уж  потом
добраться и до  ее  подружки.  Я набросал не то  пять, не  то  шесть  писем,
некоторые даже вложил в конверт, но так ни одного и не отправил.
   Возможно,  при  моем-то  безумии я бы в один  прекрасный  день  все  же
отправил такое послание сестре Беате, не найди я в один из понедельников  --
у Марии как раз наметилась связь с ее работодателем по фамилии Штенцель, что
странным образом оставило меня совершенно равнодушным, -- то письмо, которое
обратило мою страсть с большой примесью любви в сплошную ревность.
   Отпечатанный  на  конверте адрес  отправителя  поведал мне,  что письмо
Доротее прислал некий "Доктор Эрих Вернер, Мариинский госпиталь". Во вторник
щнипяо второе письмо.  Четверг одарил  ее третьим. Как все  обстояло  в  тот
четверг? Оскар вернулся  в свою комнату, рухнул на один из кухонных стульев,
выданных ему в качестве  меблировки,  извлек еженедельное  послание Марии из
кармана  --  несмотря на  нового ухажера, Мария  продолжала  так же исправно
писать  мне, аккуратно, ничего  не упуская, --  даже вскрыл конверт и начал,
нет, не начал читать, услышал из передней фрау Цайдлер, сразу после этого --
ее голос,  она  звала господина  Мюнцера,  но тот не  отвечал, хотя явно был
дома, ибо  Цайдлерша открыла его  дверь,  протянула  ему  почту,  непрерывно
что-то втолковывая.
   Фрау  Цайдлер  еще не довела  до  конца свои  речи,  а  я уже  перестал
воспринимать   ее   голос.   Безумию   обоев   отдался   я,   вертикальному,
горизонтальному,    диагональному   безумию,    закругленному,   многократно
размноженному  безумию,  осознал  себя   Мацератом,  вкушал  вместе   с  ним
подозрительно  легкий  хлеб  всех  обманутых, после  чего  сумел  без  труда
преобразовать своего Яна Бронски в низкопробного, преуспевающего, сатанински
размалеванного  соблазнителя, который  представал  то в неизменном пальто  с
бархатным  воротником,  то в  белом халате доктора  Холлаца и  сразу же  без
всякого  перехода --  как  хирург  доктор  Вернер, чтобы  совращать, губить,
осквернять, обижать,  бить, мучить -- чтобы делать то, что  положено  делать
совратителю, дабы не выпасть из образа.
   Сегодня я не могу удержаться  от смеха,  когда вызываю в памяти  мысль,
заставившую  Оскара  пожелтеть  и  помешаться на  обоях: я  пожелал  изучать
медицину, причем без промедления. Я  пожелал стать врачом,  причем  именно в
Мариинском  госпитале. Я хотел изгнать  оттуда доктора Вернера,  разоблачить
его,  обвинить в  невежестве,  даже  в  смертельном -- по его небрежности --
исходе одной операции на гортани. Чтобы выяснилось, что этот господин Вернер
никогда не  учился  на  врача.  Просто во  время войны  он работал в полевом
госпитале и там  понахватался кое-каких знаний --  долой обманщиков! А Оскар
становится главным врачом -- такой молодой -- и занимает такой ответственный
пост! И  вот  уже новый  Зауэрбрух шагал  по гулким  коридорам, и  на правах
операционной сестры  его сопровождала сестра Доротея, и  он  делал обход,  и
он--в последнюю минуту -- все-таки решался на операцию.
   Ах, как хорошо, что этот фильм так никогда и не был снят.


В ПЛАТЯНОМ ШКАФУ

   Не надо,  впрочем, думать, будто Оскара занимали одни лишь сестры. Была
и  у меня своя профессиональная жизнь. Начинался  летний  семестр в Академии
художеств, мне пришлось бросить случайную работу гранитчика, которую я делал
в каникулы, ибо Оскару надлежало  -- за хорошую плату --  стоять неподвижно,
старые стилевые направления должны были доказать ему свою  жизнеспособность,
новые  стили  испытывали  себя  на  мне  и  на  музе  по  имени  Улла:  нашу
предметность уничтожали, перед ней  капитулировали, нас отрицали, переносили
линии, квадраты,  спирали, все сплошь  опостылевшие изыски, которые, однако,
вполне  оправдали  себя  на  обоях, также  и на экраны  и  чертежные  листы,
оснащали бытовые узоры,  которым не хватало разве что Оскара  да Уллы, иными
словами таинственного напряжения, зазывными, рекламно-торговыми  названиями,
как, например, "Вертикальное  плетение", "Песнь над временем", "Красный цвет
в новых объемах".
   Этим занимались  преимущественно новички, которые еще толком и рисовать
не  умели. Мои  старые друзья,  группировавшиеся вокруг профессоров Кухена и
.Маруна,  лучшие  ученики типа  Циге  и  Раскольникова  были  слишком богаты
чернотой  и цветом, чтобы  бес цветными завитушками  и  худосочными  линиями
возносить хвалу убожеству.
   А  вот  муза  Улла,  которая,  становясь  земным  созданием,  проявляла
незаурядное  понимание  прикладной  живописи, до  того  вдохновилась  новыми
обоями, что  вскоре  забыла  бросившего  ее  художника  Ланкеса  и  объявила
симпатичными,  веселыми,  забавными,  фантастическими,  неслыханными и  даже
элегантными различных размеров декорации уже немолодого художника по фамилии
Майгель.  То  обстоятельство,  что  она  вскоре и  обручилась с  художником,
который отдавал  предпочтение формам типа переслащенных  пасхальных  яиц, не
имеет значения; она и в дальнейшем неодно кратно  обручалась, да  и в данный
момент -- о чем сама же и  поведала, навестив меня позавчера с конфетами для
меня и для Бруно, -- не сегодня-завтра вступит, как она это всегда называет,
в серьезные отношения.
   В начале семестра Улла как муза вообще  пожелала дарить свой образ лишь
новому  и  --  чего она совершенно не  замечала -- тупиковому  направлению в
искусстве. Ее специалист пю .пасхальным писанкам, Майгель, запустил эту вошь
ей  в  голову,  преподнес  как жениховский подарок  ;некий  словарный запас,
который она об катывала, беседуя со мной  об искусстве. Она толковала теперь
о раппортах,  композиции,  акцентах,  перспективе,  о  подтеках, лакировке и
феномене текстуры. Она, ^которая целый  день только и знала, что есть бананы
и запивать  их томатным соком, рассуждала теперь  о  первичных  клетках,  об
атомах  краски, которые в динами ческой подвижности на  собственном  силовом
поле  не только находили свое естественное  место,  но  и более того...  Так
примерно беседовала  со мной  Улла в  пере-фывах  или  когда мы от  случая к
случаю  пили кофе на  Ратингерштрассе.  И  даже когда помолвка с  динамичным
оформителем  пасхальных  яиц  была  расторгнута,  'когда  после  мимолетного
эпизода с какой-то лесбинкой  Улла занялась  одним из учеников  Кухена и тем
верну лась в предметный мир, у нее  сохранился прежний лексикон, от которого
ее  маленькое личико приобретало 'столь напряженное  выражение, что по обеим
сторонам рта пролегали две глубокие фанатические складки.
   Здесь  следует  признать,  что  идея  нарисовать Уллу "как  медицинскую
сестру принадлежала не только Раскольникову. После "Мадонны 49" он изобразил
нас в  "Похищении  Европы"  -- я  был быком. А сразу после  весьма  спорного
"Похищения" возникла картина "Шут исцеляет медицинскую сестру".
   Одно  оброненное  мною  словцо распалило  фантазию  Раскольникова.  Он,
мрачный,  рыжеволосый,  замкнутый,  что-то  обдумывал,  он   сполоснул  свою
кисточку, не  отводя  глаз  от  Уллы, рассуждал о преступлении и  наказании,
после  чего  я  посоветовал  ему  увидеть  во  мне преступление,  а  в  Улле
наказание,  причем мое преступление и без того видно невооруженным глазом, а
вот наказание можно нарядить в одежды медсестры.
   И если эта превосходная картина в результате получила другое, сбивающее
с толку название, вина лежит целиком  на Раскольникове. Лично я назвал бы ее
"Искушение",  потому  что моя  правая  нарисованная  рука держится на ней за
ручку двери,  поворачивает, открывает комнату, посреди которой стоит сестра.
Раскольников также мог бы назвать  картину просто "Дверная ручка", ибо, если
бы  мне вздумалось  подыскать синоним  для искушения,  я  порекомендовал  бы
"Дверную  ручку",  недаром  это ухватистое  устройство взывает к  искушению,
недаром  я неизменно искушал ручку на застекленной  двери  в комнату  сестры
Доротеи, когда знал, что Еж-Цайдлер в отъезд