ать?
   Это был неизбежный вопрос. Характер встречи его предполагал.  Расспросы
занимают важное  место в  человеческом общении. Ответом на этот вопрос живут
многие более, а также менее продолжительные пьесы, как, впрочем,  и оперы --
возьмем, к примеру, "Лоэнгрина".
   Я дождался, пока  между двумя облаками блеснет  лунный свет,  дал этому
свету возможность в  течение времени, потребного, чтобы проглотить три ложки
супа,  воздействовать на Штертебекера  голубизной  моих  глаз и потом отверз
уста,  назвал себя,  завидуя  воздействию  этого  слова,  ибо имя "Оскар" не
вызвало бы  у  них ничего,  кроме хихиканья,  итак, Оскар изрек: "Меня зовут
Иисус", после чего наступило продолжительное молчание, пока Углекрад наконец
не откашлялся:
   -- Шеф! Пора его почистить!
   Не только Углекрад был за  чистку. Сам Штерте-бекер,  щелкнув пальцами,
дал  разрешение,  и Углекрад  схватил меня,  прижал костяшки пальцев к моему
правому  плечу и начал  их  двигать, быстро,  деловито,  горячо, болезненно,
покуда Штертебекер не  скомандовал отбой, вторично щелкнув пальцами. Значит,
вот что они называют "чистить"!
   -- Ну так как же тебя звать?
   Господин  в  велюровой шляпе напустил  на  себя  скучливый  вид, справа
сделал  боксерское движение,  отчего немного задрался слишком длинный  рукав
его плаща и на свет выглянули часы, а слева шепнул куда-то мимо меня:
   -- Даю одну минуту на размышление, потом Штертебекер скажет "баста".
   Ну  что ж,  хотя  бы  одну минуту Оскар мог невозбранно созерцать луну,
искать  выход в  ее  кратерах и до  конца обдумать единожды принятое решение
стать  преемником Христа. Поскольку словечко  "баста" мне  не понравилось, а
вдобавок  я не желал,  чтобы  эти  парни распоряжались мной по своим  часам,
Оскар примерно через тридцать пять секунд сказал;
   -- Я Иисус.
   То,  что за этим воспоследовало, выглядело вполне эффектно, хоть  и  не
мной  было  инсценировано. Сразу после моего вторичного провозглашения  себя
преемником Христа, еще  прежде чем Штертебекер  успел  щелкнуть  пальцами, а
Углекрад приступить к чистке, раздался сигнал воздушной тревоги.
   Оскар  сказал  "Иисус", снова вздохнул, и  сирены подтвердили мои слова
одна за другой, сперва  та,  что по соседству, у аэродрома,  потом сирена на
главном здании пехотной казармы в Хохштрисе, сирена на крыше гимназии Хорста
Весселя, что перед самым Лангфурским лесом, сирена на Универсальном магазине
Штернфельда  и  совсем   далеко,   от  Гинденбургаллее,  --   сирена  Высшей
технической школы. Потребовалось  некоторое  время,  прежде чем  все  сирены
пригорода  протяжно  и пронзительно,  словно  трубы  архангелов,  восприняли
принесенную  мной  благую  весть,  заставили  ночь  вздуться и  опасть,  сны
замелькать  и  разорваться,  залезли в уши спящих,  а  луне, на  которую  ре
шительно  никак  нельзя  было  воздействовать,  придали  зловещий  смысл  не
поддающегося затемнению небесного тела.
   Но  те  же  сирены, которые,  как  сказал  Оскар,  были всецело  на его
стороне,  заставили  поволноваться  Штертебекера,  ибо  по  служебной  линии
тревога непосредственно касалась части его банды. Для  начала  ему  пришлось
отпустить  четверых зенитчиков прямо через  забор к их  батареям, к позициям
восемь запятая восемь между трамвайным депо и  аэродромом. Трое,  в их числе
Велизарий, несли дежурство в Конрадовой гимназии, иными словами, тоже должны
были немедля  уйти. А остаток, человек примерно  пятнадцать, он задержал при
себе и, поскольку в небе ничего не происходило, продолжил допрос.
   -- Итак, если мы  правильно тебя поняли, ты Иисус. Хорошо, оставим это.
Второй  вопрос:  как  ты  это  устраиваешь  с  фонарями  и   окнами?  И   не
выкручивайся, мы в курсе.
   В курсе они, положим, не были. Но  какие-то успехи моего голоса им, без
сомнения, довелось наблюдать. Оскар присоветовал себе известную сдержанность
с теми недорослями, которых  сегодня коротко и ясно назвали бы хулиганами. Я
постарался   извинить   их   откровенную   и   --   отчасти   --    неловкую
целеустремленность,  дабы  судить их снисходительно и объективно.  Итак, это
были пресловутые чистильщики, про которых уже несколько недель говорил' весь
город, шайка  малолеток,  за которыми охотилась уголовная полиция и  патрули
гитлерюгенд.  Как  вьмснилось  впоследствии -- сплошь гимназисты из гимназии
Конрада,  Петришуле  и  Хорствесселыпуле.  Существовала  и  еще  одна  банда
чистильщиков,  в  Нойфарвассере, которую  хоть и  возглавляли гимназисты, но
состояла она на две трети из  учеников с Шихауской верфи и вагонного завода.
Обе  группы сотрудничали редко, собственно  лишь  в тех  случаях,  когда  от
Шихаугассе  совместно  прочесывали Штеффенспарк  и  ночную Гинденбургаллее в
поисках  фюрерш  СНД,  которые   после  вечерних  занятий   возвращались  из
Молодежного  центра через Бишофсберг.  Конфликтов группы старались избегать,
сферы дейст  вия  были строго  разграничены, и  Штертебекер  считал  главаря
нойфарвассерской  банды скорее  другом,  чем конкурентом. Банда чистильщиков
была  против  всего  на свете. Они обчищали служебные  центры гитлер-югенда,
пуще всего охотились  за  знаками различия  и наградами фронтовиков, которые
занимались в парке любовью  со своими  девушками,  крали  оружие,  амуницию,
бензин с зенитных батарей при содействии входящих в состав  банды зенитчиков
и  с  самого  начала  своей   деятельности  планировали  большой   налет  на
хозяйственное управление.
   Ничего не зная ни о самой организации, ни о планах чистильщиков, Оскар,
который в  ту пору чувствовал себя  заброшенным и несчастным, надеялся среди
этих подростков почувствовать  себя под  надежной защитой.  В глубине души я
уже был заодно с этими парнями, пренебрег чрезмерной разницей в возрасте  --
мне  было без малого  двадцать  -- и  сказал себе:  "По  чему бы  тебе  и не
продемонстрировать этим парням образчики своего искусства? Подростки -- люди
любознательные.  Тебе тож.3 когда-то  было пятнадцать и шестнадцать. Яви  им
образец,  продемонстрируй  им  что-нибудь.  Они  будут  тобой  восторгаться,
возможно, когда-нибудь  покорятся тебе.  Ты вполне способен испробовать свое
отточенное опытом воздействие,  так не мешкай же, следуй  своему  призванию,
собери вокруг себя учеников и стань преемником Христа".
   Штертебекер,  вероятно, догадывался,  что моя задумчивость имеет веские
причины. Он дал мне время, и я признателен ему за это. Конец августа. Лунная
ночь, почти безоблачная.  Воздушная  тревога. Два-три  прожектора на берегу,
возможно,  самолет-разведчик. Как  раз  в  те  дни пришлось оставить  Париж.
Напротив  меня  многооконное  здание  шоколадной  фабрики   "Балтик".  После
продолжительной  пробежки  группа  "Центр"  остановилась на  Висле.  Фабрика
"Балтик",  во всяком случае,  не  работала  больше на розничную торговлю,  а
производила шоколад исключительно для авиации. Пришлось и Оскару принять как
данность, что солдаты генерала Паттона выгуливают свои амери канские мундиры
под  Эйфелевой башней.  Эта мысль причиняла мне  боль,  и  Оскар воздел свою
барабанную палочку. Столько совместных часов с Розвитой! Штертебекер заметил
это движение, его  взгляд последовал за палочкой, а с палочки соскользнул на
шоколадную фабрику. В то время как в Тихом океане средь бела дня очистили от
японцев целый остров,  здесь одновременно  отражался месяц во всех окнах.  И
Оскар сказал всем, кто желал его  слышать: -- Сейчас Иисус  разрежет голосом
стекло. Еще прежде, чем я разделался с первыми тремя окнами, мой слух уловил
высоко над головой жужжание мухи. Когда еще два стекла утратили лунный свет,
я подумал: не иначе это умирающая муха, раз она так громко  жужжит.  Далее я
своим  голосом  окрасил  в черный  цвет  остальные  стекла верхнего этажа  и
убедился,  что большинство прожекторов страдает бледной немочью,  прежде чем
вынуть  отражение  огней  родом,  по  всей вероятности, с батареи, что возле
Нарвикского  склада,  из  окон  среднего  и  нижнего  этажа.  Сперва  палили
береговые батареи, потом я довел до конца сред  ний этаж.  Сразу после этого
батареи  Старой  Шотландии,  Пелонкена  и  Шеллмюля получили  приказ открыть
огонь. В  нижнем  этаже  было три  окна,  и  ночные  штурмовики,  взлетев  с
аэродрома,  пронеслись  прямо   по-над  крышей  фабрики.   Я  не  успел  еще
разделаться с нижним  этажом, как  зенитная  артиллерия смолкла, предоставив
ночным истребителям право сбивать  четырехмоторный  бомбардировщик  дальнего
действия, который уже вели три прожектора.
   Поначалу Оскар чуть опасался, как бы совпадение во времени его номера с
эффективными усилиями  противовоздушной обороны  не  отвлекло  часть  общего
внимания, а то и вовсе не переключило его с фабрики на ночное небо.
   Тем сильнее было  мое удивление, когда после завершения работы банда не
покинула  оставшуюся  без  окон  фабрику.  Даже  когда с лежащего поблизости
Хоенфридебергвег донеслись крики "браво" и аплодисменты, прямо как в театре,
потому  что  бомбардировщик удалось  подбить, потому что,  горя и  тем даруя
людям   красивое   зрелище,  он   скорее  рухнул,   нежели   приземлился   в
Йешкентальском лесу, лишь немногочисленные  члены банды -- и среди них  Путя
-- ушли  от лишенной стекол  фабрики.  Но ни Шт8preaejep, ни Углекрад  --  а
интересовали  меня именно  они -- не удостоили  сбитый  самолет  ни малейшим
вниманием.
   После  всего  этого  на небе, как и  раньше, остались  только  месяц да
мелкая россыпь звезд.  Истребители  снова сели. Вдали подала  голос пожарная
охрана.  И  тогда  Штертебекер  развернулся, показал  мне свой  презрительно
изогнутый рот,  повторил то боксерское  движение, от которого из-под слишком
длинного рукава выглядывали часы, снял их, протянул  мне без слов, но тяжело
дыша, хотел что-то сказать, переждал сперва, пока смолкнут возвещающие отбой
сирены, и под аплодисменты своих людей сделал признание:
   -- Хорошо,  Иисус. Если  хочешь,  мы тебя  примем,  можешь оставаться с
нами. Мы -- чистильщики, если только ты знаешь, что это такое.
   Оскар взвесил часы на ладони и передарил эту довольно изысканную штучку
со  светящимся  цифербла-  том,  который показывал  ноль часов двадцать  три
минуты,  пареньку  по кличке Углекрад. Тот вопросительно поглядел на  своего
шефа. Штертебекер кивком выразил согласие. И тогда, поудобней пристроив свой
барабан для обратного пути, Оскар сказал:
   -- Иисус поведет вас. Следуйте за мной.


РОЖДЕСТВЕНСКОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

   В ту пору  много говорили о чудесном оружии и об окончательной  победе.
Мы,  чистильщики, ничего не говорили ни  о  том, ни о другом, хотя у  нас-то
чудесное оружие было.
   Когда Оскар взял на себя  руководство бандой в тридцать- сорок человек,
я  попросил  Штертебекера,  чтобы  тот для  начала  представил  мне  главаря
нойфар-вассерской  группы.  Мооркене,  хромой  паренек  лет семнадцати,  сын
крупного  чиновника  в  Нойфарвассеров-ском  союзе  лоцманов,   по   причине
физического  недостатка --  правая нога у него была на два сантиметра короче
другой  --  не  стал  ни  вспомогательным  номером  на  зенитной батарее, ни
солдатом.  И хотя этот  самый Мооркене сознательно и гордо выставлял напоказ
свою хромоту, был он человек  робкий и говорил тихим голосом. Этот все время
коварно  улыбающийся молодой человек  считался  лучшим учеником  в выпускном
классе Конрадовой гимназии и имел все шансы --  если, конечно, русская армия
не станет  возражать  --  с  отличием сдать экзамены  на  аттестат зрелости.
Мооркене собирался изучать философию.
   Так же безоговорочно, как почитал меня Штертебекер, хромой видел во мне
Иисуса,  ведущего  за  собой  чистильщиков.  Для начала  Оскар  велел  обоим
показать  ему их  склад и кассу, поскольку обе  группы хранили все добытое в
ходе своих разбойничьих набегов в одном  и том же подвале. А подвал, сухой и
просторный, располагался под тихой и  изысканной виллой  на Йешкент-алервег.
На этом укрытом всеми  мыслимыми видами  вьющихся растений и, благодаря чуть
наклонному  газону  перед  домом,  как  бы  отгороженном  от  улицы  участке
проживали родители Пути, именовавшие себя "фон Путкаммер",  точней  сказать,
господин Путкаммер находился в прекрасной Франции, где командовал  дивизией,
и  был   померанско-польско-прусского   происхождения  кавалером  Рыцарского
креста; фрау же Элизабет  фон Путкаммер,  напротив, была  дама болезненная и
уже несколько месяцев находилась в Верхней Баварии, дабы там выздороветь.
   Вольфганг  фон Путкаммер, которого чистильщики  переименовали в "Путю",
единолично  распоряжался  виллой,  ибо  ту старую,  полуглухую служанку, что
этажом выше пеклась о благе  молодого господина, мы никогда  не видели,  так
как проникали в подвал через прачечную.
   На  складе   громоздились   горы   консервных  банок,   курева,  рулоны
парашютного шелка. С полки свисало до двух дюжин офицерских часов, а Путя по
приказу Штертебекера должен был исправно заводить их и следить за  точностью
хода. Кроме  того, он  был обязан регулярно чистить два пулемета,  автомат и
пистолеты.  Мне  продемонстрировали  фаустпатрон,  боезапас для  пулеметов и
двадцать пять гранат. Все это плюс солидный ряд наполненных бензином канистр
было  предназначено  для штурма  хозяйственного  управления. И потому первый
приказ  Оскара, который  я произнес уже на правах Иисуса,  гласил: "Оружие и
бензин закопать в саду, бойки сдать Иисусу. Наше оружие другого рода".
   Когда  ребята  приволокли мне ящик  из-под сигар, заполненный крадеными
орденами и  прочими знаками  отличия, я с  улыбкой разрешил  им оставить эти
игрушки себе.  Вот парашютные  ножи я  у них  зря  не  отобрал. Впоследствии
ребята пользовались этими лезвиями,  потому  что они  очень  удобно лежали в
руке и просто упрашивали, чтоб их пустили в ход.
   Потом  мне принесли  кассу. Оскар велел  подсчитать, проверил и записал
наличность в две тысячи  че- тыреста двадцать рейхсмарок. А когда в середине
января  сорок четвертого года Конев и  Жуков совершили прорыв  на Висле, нам
пришлось сдать  всю эту наличность. Путя сделал добровольное признание, и на
стол  Верховного  суда   в  пачках  и  кучках  легло  тридцать  шесть  тысяч
рейхсмарок.
   Соответственно своему характеру Оскар держался во время всех этих акций
на заднем  плане.  Днем по большей части один, а если и  не один, то  лишь в
сопровождении Штертебекера я подыскивал достойные цели для-ночных свершений,
затем передоверял  Штер-тебекеру и  Мооркене организационную  сторону  дела,
после чего,  не  покидая квартиру  мамаши Тручински,  поздней  порой из окна
спальни с расстояния, еще более отдаленного, чем когда бы то ни было,  резал
своим  голосом -- вот я  и назвал  его, наше чудесное оружие  -- окна нижних
этажей, где располагались многочисленные отделения партии, выходящее во двор
окно  типографии, где печатались продуктовые карточки, а один раз, с большой
неохотой   идя  навстречу   просьбам,  кухонные  окна  в  квартире   некоего
штудиенрата, которому ребята хотели отомстить.
   Дело было  уже в ноябре. Наше оружие возмездия Vi  и Va было на пути  в
Англию,  а я  послал  свой  голос  поверх  всего  Лангфура,  вдоль  деревьев
Гинденбургал-лее,   через   вокзал,  Старый   город  и   Правый  город,   на
Фляйшергассе,  отыскал  там  музей, велел  ребятам  залезть  туда и отыскать
Ниобею, деревянную галионную фигуру.
   Только  они ее не нашли. А рядом со мной плотно сидела в кресле  мамаша
Тручински, голова у нее тряслась,  и  все же мы с ней занимались практически
одним  делом, ибо,  покуда  Оскар  посылал  на  расстояние  свой  голос, она
посылала на расстояние свои мысли, отыскивала в  небе своего сына  Герберта,
на участке группы Центр  --  своего  сына  Фрица. Да и  старшую дочь, Густу,
которая  к  началу  сорок  четвертого  вышла  замуж  в  Рейнланде,  ее  тоже
приходилось отыскивать на расстоянии, в Дюссельдорфе, потому  что именно там
про- живал  обер-кельнер Кестер,  хотя  в  настоящее  время  он находился  в
Курляндии,  так что Густа могла держать его при себе  и познавать всего лишь
две недели отпуска.
   Наши  вечера  протекали  очень мирно.  Оскар сидел  в  ногах  у  мамаши
Тручински,  немножко импровизировал на  своем барабане, вынимал из духовки в
изразцовой печке яблоко, скрывался с морщинистым плодом, предназначенным для
старух  и  детей,  в  темной  спальне,  поднимал  затемняющую  бумагу,  чуть
приоткрывал   окно,  впускал  малую  толику  ночи   и   мороза,  после  чего
целенаправленно  посылал  свой  голос  дальнего действия,  но посылал  не  к
дрожащей звезде,  да  и  Млечный  Путь нисколько  его  не  привлекал,  а  на
Винтерфельд-плац, не к  радиостанции, а  через  дорогу,  к той  коробке, где
сплошняком один за другим шли кабинеты Управления.
   При  ясной погоде для  моей работы не требовалось и  минуты. Яблоко тем
временем успевало слегка остыть на подоконнике. Жуя, возвращался я к  мамаше
Тручински и к своему барабану, а вскоре ложился спать и мог  не сомневаться,
что, покуда Оскар спит, чистильщики именем Христовым грабят партийные сейфы,
похищают  отпечатанные продовольственные карточки и  -- что того  важней  --
служебные  печати,  заполненные  формуляры  или  поименный  список  патрулей
гит-лерюгенда.
   Я благоразумно давал Мооркене и Штертебекеру возможность вытворять все,
что им заблагорассудится, с  поддельными документами. Врагом  номер один был
для  банды  патруль. Так пусть  они  отлавливают  своих  противников сколько
пожелают, пусть очищают их  от пыли, пусть,  как выражался -- и как поступал
-- Углекрад, полируют им яйца.
   От  этих мероприятий, которые были не более чем прелюдией и не выдавали
моих  истинных планов, я  держался  в  стороне  и потому не могу утверждать,
чистильщики это  были или  нет, кто в сентябре сорок четвертого изловил двух
высоких чинов патруля,  в том числе -- внушавшего страх Хельмута  Нойтберга,
связал их и утопил в Моттлау повыше Коровьего моста.
   А  вот  что  между чистильщиками  и  пиратской  группой  "Эдельвейс" из
Кельна-на-Рейне   существовали  тесные  связи,  что   польские  партизаны  с
Тухольской  пустоши  влияли,  и не  только влияли,  но даже направляли  наши
действия, я,  возглавлявший банду в двойном качестве -- и  как Оскар,  и как
Иисус, -- решительно отвергаю и должен отнести это в область преданий.
   В  ходе  процесса  нам  приписывали  также  связи  с  заговорщиками  от
двадцатого  июля, потому  лишь, что Путин  отец, Август фон  Путкаммер,  был
очень близок фельдмаршалу Роммелю и кончил жизнь самоубийством.
   Путя, который за всю войну видел своего отца раза четыре- пять, бегло и
всякий раз с новыми  знаками различия, узнал лишь во время процесса об этой,
по сути  глубоко нам  безразличной,  офицерской истории  и  расплакался  так
жалобно  и так неприлично, что  Углекраду, сидевшему возле него, пришлось на
глазах у всех судей хорошенько его почистить.
   Лишь один-единственный  раз  за все  время нашей  деятельности взрослые
попытались установить с нами контакт. Рабочие  с верфи  -- коммунисты, как я
сразу же заподозрил, -- надумали утвердить свое влияние через наших учеников
с Шихауской верфи и превратить нас в движение  красных  подпольщиков. Причем
уче ники даже  и  не  особенно возражали,  но гимназисты  самым  решительным
образом отвергли  какую бы то ни было политическую  окраску.  Мистер,  он же
вспомогательный номер  зенитной батареи, циник и  теоретик чистильщиков, так
сформулировал свои взгляды на одном из собраний банды:
   -- Мы вообще не имеем  отношения ни  к каким партиям, мы боремся против
наших родителей и прочих взрослых,  независимо от того, за кого эти взрослые
или против кого.
   И  если  даже  Мистер  здорово  преувеличивал,  гимназисты  дружно  его
поддержали, после чего  в банде произошел  раскол. Ученики с Шихауской верфи
--  и я очень  об этом  сожалел,  потому  что  ребята они  были толковые, --
основали   собственный   союз,   но,   несмотря