актуально, теперь давно passe!
   Рбууе -- любимое  словцо Ланкеса. Весь мир для него разделен на рбууе и
актуально. Но отставной обер-лейтенант полагал, что это отнюдь не passe, что
еще не по всем  счетам  уплачено  и  что  позднее  придется  отвечать  перед
историей,  причем не  раз, а потому  он теперь намерен осмотреть "Дору-семь"
изнутри.
   -- Вы меня поняли, Ланкес?
   Тень  Херцога уже  накрыла  наш стол  и  рыбу,  он  хотел,  обойдя  нас
стороной,  проникнуть  в  тот  бункер,  над  входом   которого  до  сих  пор
красовались  бетонные орнаменты,  выдавая  творческий почерк  обер-ефрейтора
Ланкеса.
   Но обойти наш стол Херцогу не удалось. Снизу с вилкой в руке, хотя и не
прибегая  к ней,  Ланкес  выбросил  вверх  свой  кулак  и  уложил  на  песок
отставного  обер-лейтенанта Херцога.  Покачивая головой, скорбя  о нарушении
нашего рыбного застолья, Ланкес встал,  сгреб левой рукой  льняную рубаху на
груди  у  обер- лейтенанта, поволок его в сторону, оставляя на  песке ровный
след,  и  швырнул  его на  дюны, так  что больше мы  его  не  видели, хотя и
слышали.  Херцог  собрал  свои  измерительные  инструменты,  которые  Ланкес
побросал  ему вслед, и удалился, бранясь, взывая ко всем историческим духам,
которых Ланкес несколько ранее обо значил как passe.
   -- Не так уж он и не  прав, этот Херцог. Хоть он и выдумщик. Не будь мы
такие  поддатые, когда все  здесь началось, поди знай, что  бы мы сделали  с
канадцами.
   Я  мог лишь  одобрительно  кивнуть, ибо еще  накануне, когда был отлив,
отыскал между  раковинами  и пустыми  крабьими  панцирями  красно-коричневую
пуговицу с  канадского военного  мундира.  Оскар запрятал пуговицу к  себе в
кошелек  и  был  при  этом  так  счастлив, будто нашел уникальную  этрусскую
монету.
   Как  ни  краток  оказался визит обер-лейтенанта  Херцога,  он  пробудил
воспоминания.
   -- А ты  еще помнишь,  Ланкес,  как мы тут с труппой Фронтового  театра
осматривали  ваш бетон, завтракали сверху на бункере,  ветерок задувал,  вот
как сегодня, и вдруг тут появилось не то шесть, не  то семь монашек, которые
искали  крабов между  побегами  Роммелевой спаржи,  а  тебе, Ланкес,  отдали
приказ очистить берег, и ты выполнил этот приказ из пулемета-убийцы.
   Ланкес помнил,  он обсасывал косточки, он до  сих  пор не  забыл имена:
сестра Схоластика, сестра Агне-та  --  перечислял  он, послушницу описал как
розовое личико со множеством черноты вокруг, причем все так четко нарисовал,
что постоянно живший во мне образ  мирской сестры, сестры Доротеи, если и не
померк, то по крайней  мере был отчасти заслонен, причем это состояние  лишь
усугубилось, когда  буквально через несколько минут после  описания  --  для
меня уже более не столь удивительно,  чтобы  воспринять это как чудо,  -- со
стороны  Кабура ветром нанесло на дюны молодую монахиню, которую -- розовую,
а вокруг много черного -- никак нельзя было не заметить.
   Она несла черный  зонтик, какой носят пожилые мужчины  -- для защиты от
солнца.  Над  глазами круглился бурно-зеленый  целлулоидный козырек, подобно
тем, которые защищают глаза деловых киношников Голливуда. Ее окликали с дюн.
Не перевелись еще, видно, монахини в этих краях.
   -- Сестра Агнета! -- кричали ей или: -- Сестра Агнета, вы куда делись?
   И  сестра  Агнета,   это   юное  существо,   поверх  нашего  все  ясней
проступающего рыбьего хребта, отвечала:
   -- Я здесь, сестра  Схоластика,  здесь так тихо!  Ланкес  ухмыльнулся и
удовлетворенно  кивнул  своей  волчьей головой,  словно  сам и  заказал  эту
католическую процессию, словно ничто на свете не может его больше удивить.
   Юная монахиня увидела нас и  остановилась слева от бункера.  Ее розовое
личико с двумя круглыми  ноздрями и чуть выступающими вперед, в остальном же
безупречными зубками произнесло:
   -- Ой!
   Ланкес повернул голову и шею, даже не шелохнув верхней частью тела:
   --  Ну,  сестричка,  прогуляться  надумали? До чего же быстро прозвучал
ответ:
   -- Мы каждый год один  раз ходим к морю. Но я вижу  море в  первый раз.
Оно такое большое!
   Спорить было трудно. Эти слова  и по сей день служат для меня наилучшим
из всех существующих описаний моря.
   Ланкес  изобразил  гостеприимство,  поковырялся  в  моей  доле  рыбы  и
предложил:
   -- Рыбки не  желаете?  Еще  тепленькая. Его непринужденный  французский
меня  изумил, и  тогда Оскар решил тоже испробовать свои силы  в иностранном
языке:
   -- Да вы не стесняйтесь, сестра. Ведь сегодня пятница.
   Но даже и  этот намек  на без сомнения  строгие правила  ордена не  мог
подвигнуть девушку, аккуратно  запрятанную  в  рясу, присоединиться  к нашей
трапезе.
   -- Вы здесь всегда живете? -- заговорило в ней любопытство.
   Наш  бункер она  нашла милым и слегка смешным. Но тут, к  сожалению, на
гребне дюн возникла мать аббатиса и  еще пять монахинь с черными -- от дождя
-- зонтиками  и  зелеными репортерскими козырьками. Агнета  улетела прочь и,
насколько  я  смог  разобрать  поток  слов,  заглаженный  восточным  ветром,
получила основательный нагоняй, а потом была взята сестрами в кольцо.
   Ланкес  размечтался.  Он сунул  вилку в рот обратным концом и не сводил
глаз с летящей по дюнам группы.
   -- Это не монашки, это парусники.
   -- Парусники белые, -- усомнился я.
   -- Ну тогда, значит, это  черные парусники.  --  (Было  трудно завязать
спор  с Ланкесом.) -- Которая на левом  фланге,  это флагман, Агнета  -- это
быстрый  корвет.  Попутный  ветер,  кильватерная  линия  от   кливера  и  до
ахтерштевеня, бизань-мачта,  грот-мачта  и фок-мачта  -- все паруса подняты,
курс на горизонт,  в Англию.  Ты себе  только  представь: завтра утром Томми
продерут глаза, глянут из окошка, и что они перед собой увидят? А увидят они
двадцать пять  тысяч монашек,  флаги  до  самого топа, и  уже звучит  первый
бортовой залп...
   -- Новая религиозная война! --  поддержал я  его  мысль.  -- А  флагман
должен называться "Мария Стюарт", или "Де Валера", или -- того лучше -- "Дон
Хуан". Новая быстроходная армада прибыла покви таться за Трафальгар! "Смерть
пуританам!"  -- раздается  клич, а  у  англичан  на сей  раз  нет  в  запасе
Нельсона. Высадку можно начать. Англия больше не остров.
   На вкус Ланкеса, разговор принял слишком уж политическое направление.
   -- Все, теперь монашки разводят пары.
   -- Поднимают  паруса!  -- поправил  я. Впрочем, разводили  они пары или
поднимали паруса,  держа  курс на Кабур,  их унесло  прочь.  Между  собой  и
солнцем они выставили зонтики. Лишь одна чуть приотстала, нагнулась на ходу,
подняла что-то --  и  уронила.  Остаток  флотилии -- чтобы уже не  выйти  из
образа,  -- с  трудом  одолевая  ветер,  шел  на  выгоревшие  кулисы бывшего
прибрежного отел.
   -- То ли она якорь  не выбрала, то  ли у  нее руль заклинило. -- Ланкес
все еще  придерживался морской терминологии. -- А не Агнета ли  это,  часом,
наш быстроходный корвет?
   Корвет ли, фрегат ли, но именно послушница Агнета, собирая и отбрасывая
раковины, приближалась к нам.
   -- Сестра! Что вы это там собираете? -- Хотя Ланкес и сам отлично видел
что.
   --  Ракушки!  --  Она  как-то  по-особенному  выговорила  это  слово  и
нагнулась.
   --  А  вам  разрешается?  Это ведь  сокровища  земные!  Я  вступился за
послушницу Агнету:
   -- Ошибаешься, Ланкес, раковины не могут быть сокровищами земными.
   --  Тогда  они  сокровища  пляжные,  как  ни  крути,  они сокровища,  а
послушницы  не должны  собирать сокровища  на этой  земле. Для  них  главное
бедность, бедность и еще раз бедность. Верно я говорю, сестра?
   Сестра Агнета улыбнулась, выставив напоказ выступающие зубы:
   --  Я ведь  беру  немного раковин. И они  для детского сада. Дети очень
любят в них играть. Они никогда не были на море.
   Агнета  стояла перед входом  в бункер  и  бросила  монашеский  взгляд в
глубину бункера.
   -- Как вам нравится наш домик?  -- подкатывался я к ней. Ланкес  же шел
напрямик:
   -- Посмотрите нашу виллу, сестра. За осмотр денег не берут.
   Острыми башмачками, прикрытыми  тяжелой  тканью,  она поскребла  песок.
Порой она даже взрывала его, а ветер подхватывал и осыпал им нашу рыбу. Чуть
неуверенней,  теперь  уже, несомненно, светло- карими глазами, она  оглядела
нас и стол между нами.
   -- Это не разрешается, -- побудила она нас к возражению.
   -- Что  вы, сестра. -- Художник отмел все трудности  и поднялся. --  Он
очень даже недурно выглядит, наш бункер. А через бойницы виден весь берег.
   Она  все еще колебалась  и,  верно,  набрала уже полные  ботинки песка.
Ланкес вытянул руку в направлении входа. Бетонный орнамент отбрасывал четкие
орнаментальные тени.
   -- А у нас там очень чисто.
   Не иначе  приглашающее  движение  художника завлекло  монашку  в  недра
бункера.
   --  Но только  на минуточку!  -- прозвучало решающее слово, и, опережая
Ланкеса,  она  шмыгнула в бункер. Тот отер руки о  штаны  --  типичный  жест
художника -- и, прежде чем скрыться, пригрозил:
   -- Не вздумай трогать мою рыбу.
   Но Оскар  был сыт  рыбой по горло. Я отодвинулся от стола, отдавшись на
волю гонящего песок ветра и чрезмерных  шумов прибоя, этого старого  силача.
Ногой  я  подтянул к  себе  свой  барабан  и  начал искать  выход  из  этого
беспокойного  пейзажа, из  этого  бункерного мира, из этого  овоща,  который
назывался Роммелевой спаржей.
   Поначалу, и без особого  успеха, я избрал темой любовь: некогда я любил
сестру,  меньше  монахиню, больше сестру. Она  жила в квартире у Цайдлера за
дверью матового стекла. Она была очень хороша собой,  но я так  ни разу ее и
не видел. Еще там был кокосовый половик,  и он примешался к делу. Уж слишком
темно было в  коридоре у  Цайдлера. Поэтому  я  и  ощущал  кокосовые волокна
отчетливей, чем тело сестры Доротеи.
   После  того,  как  эта  тема,  причем  слишком  скоро,  завершилась  на
кокосовом половике, я пытался разрешить в ритмах мою раннюю любовь к Марии и
высадить перед  бетоном вьюнки, растущие с той же скоростью. И снова  сестра
Доротея помешала моей любви к Марии: с моря налетел запах карболки, мелькали
чайки в сестринских одеждах, солнце виделось брошкой с красным крестом.
   Вообще-то  Оскар   был  даже  рад,   когда  ему   помешали  барабанить.
Настоятельница, сестра Схоластика,  вернулась  со своими пятью монахинями. У
них был усталый вид, косо и уныло держали они свои зонтики.
   -- Вы не видели молодую монахиню,  нашу новую послушницу? Она еще такая
молоденькая. Дитя в первый раз увидело море. Верно, она  заблудилась. Где же
вы, сестра Агнета?
   У  меня  не  оставалось  иного  выхода,  кроме как  направить  группку,
подгоняемую ветром в спину, к устью Орны,  к Арроманшу, к порту Уинстон, где
некогда  англичане  отвоевали у  моря свою искусственную  гавань.  Да  и  то
сказать,  всем им,  вместе  взятым, едва бы  хватило места в  нашем бункере.
Правда,  какое-то мгновение я тешился мыслью удружить Ланкесу и устроить ему
этот визит, но  затем  дружба,  досада  и  злость одновременно  повелели мне
ткнуть  пальцем в сторону  устья  Орны. Монашки повиновались  движению моего
большого пальца, превратились на гребне дюн в шесть все удаляющихся, летящих
по  ветру черных  прорех, и  даже  жа лобный призыв  "Сестра  Агнета, сестра
Агнета" звучал из их уст все наветренней, пока не утонул в песке.
   Ланкес  вышел  из  бункера  первым,   отер   руки  о   штаны   типичным
художническим  движением, понежился на  солнце, потребовал у меня  сигарету,
сунул ее в карман рубашки и набросился на холодную рыбу.
   -- От этого всегда хочется есть, -- намекнул он, пожирая принадлежавшую
мне хвостовую часть.
   -- Она будет теперь очень  несчастна, -- обвинил я Ланкеса, наслаждаясь
при этом словцом "несчастна".
   -- Это почему еще? С чего это она будет несчастна? Ланкес решительно не
мог себе представить, что его манера обращаться с людьми может хоть  кого-то
сделать несчастным.
   -- А что она теперь делает? -- спросил я, хотя думал совсем другое.
   -- Шьет! --  объяснил Ланкес с  помощью  вилки. --  У  ней ряса малость
порвалась, вот она и зашивает.
   Швея  вышла из бункера,  немедля раскрыла  зонтик  и  защебетала хоть и
непринужденно, но, как мне показалось, с некоторьм напряжением:
   -- А  отсюда и в самом деле красивый вид. Виден весь  берег и все море.
-- Глядя на остатки нашей рыбы, она замешкалась. -- Можно?
   Мы кивнули одновременно.
   -- Морской воздух всегда пробуждает аппетит, --  пришел  я  на выручку,
она кивнула и покрасневшими, потрескавшимися, напоминавшими о тяжелой работе
в монастьфе  руками взялась за нашу рыбу, поднесла ее  ко рту, ела серьезно,
напряженно,  вдумчиво,  словно  вместе  с   рыбой  пережевывала  нечто,  чем
насладилась еще до рыбы.
   Я заглянул ей под чепец. Свой зеленый репортерский козьфек она забыла в
бункере. Белые ровные капли пота теснились на ее гладком лбу, напоминавшем в
крахмальном  белом  обрамлении лоб Мадонны. Ланкес опять потребовал  у  меня
сигарету, хотя  еще не выкурил  предыдущую. Я  кинул ему всю  пачку. Пока он
засовывал  три  из  них  в  карман  рубашки  и  одновременно зажимал  губами
четвертую,  сестра Агнета отбросила свой  зонтик, побежала  -- лишь теперь я
увидел, что она босая, -- вверх по дюне и скрылась там, где прибой.
   -- Пусть себе бежит, -- витийствовал Ланкес, -- она еще вернется -- или
не вернется.
   Лишь недолгое время  я мог сохранить спокойствие  и глядеть на сигарету
художника. Потом залез на бункер, созерцая приблизившийся  благодаря приливу
берег.
   -- Ну? -- полюбопытствовал Ланкес.
   -- Она раздевается. -- Получить у меня более подробную информацию он не
смог. -- Может, захотела искупаться, чтобы остыть немножко.
   Я счел эту затею опасной, во время прилива, да еще сразу после еды. Она
уже  зашла  по колено,  заходила  все глубже, и  спина у  нее  была круглая.
Наверняка не  слишком теплая  в  конце августа,  вода ее, судя  по всему, не
пугала,  она плыла, плыла хорошо,  пробовала разные стили и ныряла, рассекая
волны.
   -- Да пусть себе плавает, слезай наконец с бункера. Я оглянулся назад и
увидел,  как  дымит растянувшийся  на  песке Ланкес.  Чистый  хребет  трески
доминировал на столе, мерцал белизной под лучами солнца.
   Когда я спрыгнул с бетона, Ланкес открыл свои художнические глаза:
   --  Потрясная  будет  картина:  "Приливные  монашки"!  или  "Монашки  в
прилив".
   --  Скотина  ты! --  вскричал я. -- А  если  она утонет?  Ланкес закрыл
глаза.
   -- Тогда картина будет называться "Тонущие монашки".
   -- А  если  она  вернется и  падет к твоим  ногам? Снова  открыв глаза,
художник вынес свой приговор:
   -- Тогда и ее, и картину можно будет назвать "Падшая монашка".
   Ланкес признавал только или -- или: голова или хвост, утонула или пала.
У  меня он отнимал  сигареты, обер-лейтенанта  сбросил с  дюн,  от моей рыбы
отъел кусок, а  ребенку,  который, собственно говоря,  был посвящен небу, он
показал глубины нашего бункера и, пока она еще уплывала в открытое море, уже
набрасывал  грубой шишковатой  ногой  в воздухе картину, уже задавал формат,
уже  озаглавливал:  "Приливные  монашки".  "Монашки  в   прилив".   "Тонущие
монашки".  "Двадцать пять тысяч  монашек".  Поперечный  формат: "Монашки  на
высоте  Трафальгара".  Вертикальный  формат: "Монашки  одерживают победу над
лордом  Нельсоном".  "Монашки при встречном  ветре".  "Монашки при  попутном
ветре".  "Монашки  плывут против  ветра".  Чернота, много  черноты, размытая
белизна     и     синева     --     поверх     льда:     "Высадка"      или:
"Мистически-варварски-скучливо" -- старое его  название для бетона,  еще  из
военных времен. И все эти картины, все эти вертикальные и поперечные форматы
художник  Ланкес нарисовал, когда мы вернулись в Рейнланд, он выпускал целые
монашеские  серии, он нашел торговца, который заинтересовался  картинами про
монашек,  он  выставил  сорок  три  картины,  семнадцать  из них  он  продал
собирателям, фабрикантам,  музеям,  даже одному  американцу, он дал критикам
повод сравнивать  его,  Ланкеса,  с  Пикассо и своим  успехом  убедил  меня,
Оскара, найти ту визитную  карточку импресарио  доктора Деша, ибо не  только
искусство Ланкеса, но и мое искусство требовало хлеба: предстояло с  помощью
жестяного барабана  превратить впечатления трехлетнего барабанщика Оскара за
довоенные и военные годы в чистое, звонкое золото послевоенной поры.


БЕЗЫМЯННЫЙ ПАЛЕЦ

   --  Ну  так  как  же,  --  спросил  Цайдлер, --  вы  вообще  больше  не
собираетесь работать?
   Его очень раздражало, что Клепп и  Оскар сидели то  в комнате у Клеппа,
то у Оскара и ровным счетом  ничего не делали. Правда, из остатка тех денег,
которые  в  виде  аванса  вручил  мне  доктор Деш на Южном  кладбище,  когда
хоронили  Шму, я оплатил обе  комнаты за октябрь, а вот  ноябрь грозил стать
хмурым месяцем даже и в финансовом смысле.
   Причем разного  рода предложений нам хватало с лихвой. Мы могли  бы,  к
примеру,  играть  джаз  в  том  либо ином кафе  с  танцами,  а  то в  ночных
ресторанах. Но  Оскар не  желал больше  играть джаз. Мы все время спорили  с
Клеппом.  Он утверждал, будто мой новый  способ  барабанить не имеет к джазу
никакого отношения. Я не возражал. Тогда он обозвал меня предателем джазовой
идеи.
   Лишь когда  в  начале ноября  Клепп отыскал  нового  ударника, Бобби из
"Единорога", короче, вполне подходящего  человека,  -- а  вместе  с  Бобби и
ангажемент в Старом городе, мы снова стали  общаться как  друзья, хотя Клепп
уже и тогда начал в духе своей КПГ больше говорить, чем думать.
   Впрочем, передо  мной еще была открыта дверь  концертной агентуры Деша.
Возвращаться к Марии  я не  хотел, да и  не мог, тем более  что ее поклонник
Штенцель собирался  подать на развод, чтобы после развода сделать  мою Марию
Марией Штенцель. Порой меня заносило на Молельную  тропу, к  Корнеффу, где я
выбивал  какую-нибудь надпись,  наведывался  я  также  и в  академию,  давал
ретивым ученикам возможность чернить меня карандашом и абстрагировать, часто
навещал, без  всякой, впрочем, цели,  музу Уллу, которой  вскоре после нашей
поездки на Атлантический вал пришлось расторгнуть свою помолвку с художником
Ланкесом, потому что тот желал теперь писать исключительно дорогие картины с
монахинями, а музу Уллу даже и лупцевать больше не желал.
   Тем  временем визитная карточка доктора Деша тихо  и настырно лежала на
моем столе  рядом с  ванной. Когда  в  один  прекрасный день  я ее  попросту
разорвал  и выбросил,  поскольку  не  желал  иметь с  доктором  Дешем ничего
общего,  мне,  к  ужасу моему,  стало  ясно,  что  я  могу  продекламировать
наизусть, как стихотворение, и телефонный  номер, и точный адрес концертного
агентства. Так  я и  делал  три  дня  подряд, я  не мог  заснуть из-за этого
номера, а потому на  четвертый день  отыскал телефонную будку, набрал номер,
получил Деша, тот сразу  повел себя так,  словно  круглосуточно ожидал моего
звонка, и попросил меня прийти к нему в  тот  же день после обеда, ибо хотел
представить своему шефу. Шеф-де ожидает господина Мацерата.
   Концертное  агентство   "Запад"  помещалось   на  девятом  этаже  вновь
отстроенного административного здания. Прежде  чем войти  в лифт,  я спросил
себя, не скрывается ли за этим названием какой-нибудь  скверный политический
смысл.
   Ведь  если  существует  концертное   агентство   "Запад",   значит,   в
каком-нибудь схожем  здании должно  существовать и  агентство  "Восток". Имя
было  выбрано  довольно  искусно,  поскольку  я  немедля  отдал предпочтение
"Западу"  и, выходя на девятом этаже из лифта, испытывал  приятное  чувство,
что связался с правильным агентством. Ковры, много меди, непрямое освещение,
звукоизоляция,  дверь  лепится  к  двери  в  мире  и  согласии,  длинноногие
секретарши, рассыпая искры, проносили мимо меня запах сигар своих шефов, так
что я чуть не сбежал от кабинетов агентуры "Запад".
   Доктор Деш  встретил  меня с рас