му  сейчас плохо, нашему покорителю стекла. В чем беда, мой
друг? Стекло больше не поддается или голоса не хватает?
   Юный и пылкий, каким я был, Оскар хотел немедля продемонстрировать свое
неувядаемое искусство. Я  оглянулся по  сторонам, уже  зафиксировал взглядом
большую  стеклянную плоскость  перед декоративными рыбками и водорослями, но
прежде, чем я успел запеть, Бебра сказал:
   --  Нет, мой  друг!  Мы  вам  поверим  на  слово.  Ради  Бога,  не надо
разрушений, наводнений, рыбьей смерти.
   Я пристыженно извинился, прежде всего перед синьорой Розвитой, которая,
достав миниатюрный веер, взволнованно им обмахивалась.
   -- У меня мама умерла, -- пробовал я объяснить свое поведение, -- ей не
следовало так поступать. Я на  нее очень сердит. Ведь говорят  же люди: мать
все  видит, все чувствует, все прощает. Сплошь фразы для  Дня матери! А  она
видела во  мне гнома. И избавилась  бы от гнома,  если  б  только  могла. Но
избавиться  не  могла, потому  что  дети,  даже  если  это гномы, занесены в
бумаги, от них нельзя просто так взять и избавиться. И еще потому, что я был
ее собственный гном, потому что,  избавившись от меня, она избавилась бы  от
самой себя.  Погубила бы себя. Так  как же, я или гном,  спросила она  себя,
после  чего  уничтожила  себя,  начала есть одну  рыбу,  и при этом  даже не
свежую, дала  отставку  своим любовникам,  а  теперь,  когда  она  лежит  на
кладбище  в  Брентау, и любовники, и  покупатели  в один голос твердят: "Это
гном  своим барабаном  свел  ее в  гроб.  Она  не  хотела больше жить  из-за
Оскархена, он убил ее!"
   Я  здорово преувеличивал, желая, может быть,  произвести впечатление на
синьору  Розвиту.  Ведь  на самом деле большинство  людей  обвиняли в смерти
матушки Мацерата и пуще того Яна Бронски. Но Бебра разгадал меня.
   -- Преувеличиваете,  мой дорогой. Из  чистой  ревности вы  сердитесь на
свою мертвую матушку. Так как она сошла в гроб не столько из-за вас, сколько
из-за утомительных  любовных отношений, вы чувствуете, что вами пренебрегли.
B{ злы, и вы тщеславны, как, собственно,  и положено гению. --  Далее, после
вздоха и  взгляда искоса на синьору Розвиту:  -- Нелегко проявлять терпение,
будучи наших размеров.  Оставаться человечным без внешних  примет  роста  --
сколь высокая это задача, сколь благородное призвание!
   Розвита  Рагуна,  неаполитанская  сомнамбула  с  кожей  одновременно  и
гладкой, и морщинистой, та, которой я давал лет восемнадцать, не более того,
и  которой уже  в ближайшее мгновение  восхищался как восьмидесяти-,  а то и
девяностолетней  старухой,  эта  самая  синьора  Розвита  провела  рукой  по
элегантному, английского  покроя костюму  господина Бебры, послала мне  свои
вишнево-черные  средиземноморские  глаза  и далее  темным,  обещающим  плоды
голосом,  который  взволновал  меня  и  заставил  оцепенеть:  --  Кариссимо,
Оскарнелло!  Как я ее понимаю, вашу боль!  Андиамо, поехали  с нами:  Милан,
Париж, Толедо, Гватемала! У меня началось легкое  головокружение.  Я схватил
цветущую свежестью и  древнюю как мир ручку Рагу-ны. Волны Средиземного моря
бились  о  мой берег,  оливы зашептали мне в ухо: --  Розвита станет для вас
матерью,  Розвита будет вас  понимать.  Она,  Розвита,  великая  сомнамбула,
которая все видит насквозь, все понимает, только себя самое не может понять,
о  мама миа,  только себя нет, дио! Странным образом, едва начав видеть меня
насквозь и пронизывать меня своим сомнамбулическим взглядом, Рагуна внезапно
и  со  страхом  выдернула  у   меня  свою  руку.  Не  ужаснуло   ли  ее  мое
четырнадцатилетнее изголодавшееся  сердце? Не открылось ли ей,  что Розвита,
все равно девушка  или  старуха, для  меня  означала лишь одно: Розвита? Она
вздрагивала, и шептала  по-неаполитански, и так  часто осеняла себя крестом,
будто страхи, которые она вычитала во мне, не имели конца, а после всего она
безмолвно скрылась за своим веером. Я растерянно попросил просветить меня, я
попросил  объяснений у  господина  Бебры, но  даже Бебра, проис ходивший  по
прямой  линии  от  принца  Евгения,  судя  по  всему  сам   потерял  обычную
уверенность,  он что-то лепетал,  и под конец  я мог разобрать следующее: --
Ваш гений, мой юный  друг,  божественное,  но и,  без  сомнения, дьявольское
начало  вашего  гения  несколько  смутили  мою  добрую Розвиту,  да  и  мне,
признаюсь честно, присущая вам спонтанная безмерность представляется чуждой,
хотя и не совсем непонятной. Но все равно, -- Бебра успел собраться с духом,
-- все равно,  как бы ни был устроен ваш характер,  поезжайте с нами, будете
выступать  в "Волшебном  шоу" Бебры.  При  известной доле  самовоспитания  и
самоограничения вы вполне способны даже при сложившихся сегодня политических
обстоятельствах найти  свою публику. Я тотчас смекнул, что Бебра,  который в
свое время посоветовал мне всегда быть на сцене и никогда -- перед  ней, сам
приобщился к сонму  стоящих  перед,  пусть  даже он по-прежнему  выступал  в
цирке.  Вот по  этой причине  он  и не был  разочарован,  когда  я,  с видом
вежливого сожаления, отклонил его предложение. А синьора Розвита даже звучно
вздохнула за своим веером и вновь показала мне свои средиземноморские глаза.
Мы еще немного поболтали, я попросил кельнера принести мне пустой стакан для
воды, голосом вырезал в стакане  сердечко, выпел вокруг прихотливую  надпись
"От Оскара -- Розвите", подарил  стакан ей,  чем очень ее порадовал, а Бебра
расплатился и щедро дал на чай, прежде чем мы ушли. Оба проводили меня почти
до самого спортзала. Я указал барабанной палочкой в сторону пустых трибун на
противоположном конце Майского луга и -- теперь я припоминаю, что  было  это
весной тридцать  восьмого  года,  --  рассказал  своему  наставнику Бебре  о
собственной деятельности в качестве барабанщика под трибунами.
   Бебра смущенно улыбнулся,  синьора Розвита  проде монстрировала строгое
лицо. А когда синьора  на несколько шагов отошла в сторону, Бебра, прощаясь,
шепнул мне на ухо:
   -- Я сплоховал, дорогой друг, как  же  я могу и впредь оставаться вашим
наставником? Ох уж эта грязная политика!
   После таких слов он, как и много лет назад, когда я впервые  повстречал
его  между  жилыми  фургончиками цирка,  поцеловал меня в лоб, дама  Розвита
протянула  мне  словно бы фарфоровую ручку,  я  церемонно  склонился  -- для
четырнадцатилетнего  это  выглядело  чересчур  отработанным  жестом  --  над
пальчиками сомнамбулы.
   -- Мы  еще  увидимся,  сын  мой!  --  помахал  мне  господин Бебра.  --
Увидимся,  как  бы  ни  сложилась  жизнь.  Люди,  подобные  нам,  не   могут
потеряться.
   --  Не держите  зла  на  своих отцов! --  наставляла  меня  синьора. --
Привыкайте к собственному существованию, дабы сердце  ваше обрело  покой,  а
сатана злобствовал.
   Мне почудилось, будто синьора еще раз, хоть и снова напрасно, окрестила
меня.  Изыди,  сатана, -- а  сатана  не уходил. Я  печально,  с опустошенным
сердцем поглядел  обоим вслед, помахал, когда они сели в такси  и совершенно
исчезли в нем, ибо "форд" был построен для взрослых, а с ними внутри казался
пустым и, когда помчался прочь, унося моих друзей, выглядел  так, будто ищет
седоков.
   Впоследствии  я,  правда,  пытался уговорить Мацера-та  сходить в  цирк
Кроне,  но Мацерат не поддавался на уговоры, он с  головой ушел в скорбь  по
моей  бедной  ма  тушке, которая,  по  сути, никогда  ему  полностью не  при
надлежала.  Да и кому она принадлежала  полностью? Даже Яну Бронски --  и то
нет,  разве  что  мне, ибо  Оскар  больше  всех  страдал  от ее  отсутствия,
нарушавшего нормальный  ход его повседневной  жизни и даже  поставившего эту
жизнь под сомнение. Мать ужасно меня подвела. От отцов  и вовсе ожидать было
нечего.  Наставник Бебра  сам  обрел  своего  наставника  в лице  Геббельса,
министра пропаганды.  Гретхен  Шефлер  с головой  ушла  в  "зимнюю  помощь".
Говорилось так:  никто  не должен голодать,  никто не должен  мерзнуть. Я же
держался за свой  барабан и окончательно покорился  одиночеству, работая над
истончившейся под  ударами  палочек белой некогда  жестью.  По вечерам мы  с
Маце-ратом  сидели друг  против друга,  он  листал  свои поваренные книги, я
изливал жалобы на своем инструменте. Иногда Мацерат плакал, уронив голову на
поваренные книги.  Ян Бронски бывал  у нас  все  реже. Учитывая политические
обстоятельства,  мужчины  пришли  к  выводу,  что  надо  соблюдать   сугубую
осторожность, кто его знает, как оно все обернется. Поэтому вечера со скатом
и с меняющимся третьим игроком устраивались все реже, а если и устраивались,
то в  поздний час, без разговоров о политике, у нас в гостиной, под  висячей
лампой. Бабушка  моя Анна, казалось, начисто забыла дорогу из Биссау  к нам,
на Лабесвег.  Она сердилась  на Мацерата, возможно, сердилась и  на меня,  я
ведь сам  слышал, как она говорит: "Моя Агнешка, она померла, ей из-за этого
барабана больше жить не хотелось". Пусть даже и повинный в смерти матушки, я
тем судорожнее  veokkq за свой  охаянный барабан, он  ведь  не  умирал,  как
умирают  матери,  барабан можно купить  новый либо отдать в  починку старому
Хайланду  или  часовщику  Лаубшаду,  барабан  меня  понимал,  на  все  давал
правильный ответ  и держался за меня, как я держался за него. В  тот период,
когда  собственное жилище  становилось для  меня слишком  тесным,  улицы  --
слишком  короткими либо слишком длинными для  моих четырнадцати лет, когда в
течение дня  мне ни разу не  представлялась возможность разыграть искусителя
перед  витриной,  а  по  вечерам  само искушение  не  получалось  достаточно
сильным, чтобы изображать правдоподобного искусителя в темной подворотне, я,
задавая  такт,  топал  на  пятый  этаж,  отсчитав по  пути  сто  шестнадцать
ступеней,  делал остановку  на  каждом  этаже, ловя  носом  запахи,  которые
просачивались через все пять дверей  на каждой  лестничной площадке,  потому
что запахам, как и мне самому, было слишком тесно в двухкомнатной квартире.
   Поначалу мне хоть изредка да везло с трубачом  Мейном. Валяясь в пьяном
виде на чердаке  между сохнущих  простынь, он  мог  на удивление  музыкально
дышать в свою  трубу, доставляя  тем  великую  радость моему барабану. В мае
тридцать  восьмого Мейн отказался от  можжевеловки, возвестив людям: "Сейчас
начнется новая  жизнь". После  этого он  стал членом  музыкантской  роты при
кавалерийских частях  штурмовиков.  В  дальнейшем  я мог наблюдать, как он в
сапогах  и  с подбитым кожей задом за  один шаг одолевает на  лестнице сразу
пять ступенек. Четырех кошек, из  которых одна  звалась  Бисмарк,  он держал
по-прежнему,  ибо,  как  можно было  предположить,  можжевеловка  порой  тор
жествовала и настраивала его на музыкальный лад.
   Лишь изредка я стучал в двери часовщика Лаубшада, тихого человека среди
сотен шумливых часов.  Но  столь  расточительное обращение со временем я мог
себе позволить не более раза в месяц.
   Старик Хайланд по-прежнему держал свою берлогу во дворе доходного дома.
И  по-прежнему он прямил  кривые гвозди.  И еще были, как в прежние времена,
кролики  и  крольчата  от кроликов.  Только ребятня во  дворе  стала другая.
Теперь они ходили в мундире, при черном галстуке и не варили больше супов из
кирпичной пыли. Явилось другое поколение, а мое  уже одолело школу и пошло в
ученье: Нухи  Эйке стал парикмахером, Аксель Мишке собирался стать сварщиком
на ТТТи-хауской  верфи,  Сузи Катер училась  на  продавщицу  в торговом доме
Штернфельд, и у нее уже был постоянный кавалер. До чего все может измениться
за какие-нибудь  три-  четыре  года! Правда,  во  дворе  по-прежнему  стояла
перекладина,  чтобы  выбивать  ковры,  и  в домовом  распорядке так  и  было
записано:  вторник  и  пятница  --  выбивание  ковров;  но  в  эти  два  дня
раздавались только редкие и какие-то смущенные удары:  с  тех пор как Гитлер
пришел  к власти, в  хозяйствах  появлялось  все больше и  больше пылесосов,
перекладины  стояли в  одиночестве  и  годились  теперь лишь  под  воробьев.
Словом,  мне   оставалась  только  лестничная  клетка  да  еще  чердак.  Под
черепичной крышей я читал мои испытанные книги, а  на лестнице, когда  хотел
пообщаться с  людьми, стучал  в первую дверь  слева на третьем этаже. Мамаша
Тручински  всегда мне  открывала. С тех пор как на Брентауском  кладбище она
держала  меня за руку  и  за руку же подвела к гробу моей бедной матери, она
открывала всякий  раз, когда  перед  ее  дверью  возникал  Оскар  со  своими
палочками. -- Только не барабань так  громко, Оскархен. Герберт-то наш спит,
потому как ночь  у него опять выдалась крутая и пришлось его на машине везти
домой.  После этих  слов  она  затягивала меня к  себе  в квартиру, наливала
солодового кофе с молоком, а в придачу давала кусочек коричневого леденца на
ниточке,  чтоб  макать и облизывать.  Я  пил, сосал  леденец,  а барабан  не
трогал. У  мамаши  Тручински  была  маленькая,  круглая  головка,  обтянутая
тонкими  пепельно-седыми волосами  до того скудно,  что сквозь них светилась
розовая кожа.  Жидкие пряди  стремились  к дальней точке на ее затылке и там
образовывали узел, который, несмотря на малые размеры --  меньше бильярдного
шара, --  был виден с любой стороны, как она ни крутилась, как ни вертелась.
Держался  этот  узел с  помощью  вязальных  спиц.  Свои  круглые, казавшиеся
накладными -- когда она смеялась  --  щечки  мамаша  Тручински  каждое  утро
натирала оберткой от пачки цикория, обертка была красная и линючая. Взгляд у
мамаши Тручински был как у мыши, четверо ее  детей звались: Герберт,  Густа,
Фриц, Мария. Мария  была  одних со мной лет,  только что  окончила начальную
школу и теперь жила  и училась на экономку  в Шидлице,  в чиновничьей семье.
Фриц, работавший  на  вагонном заводе,  дома появлялся редко. При нем всегда
было  две-три девушки, которые  расстилали для него постель и  с которыми он
ходил  в  Ору на танцы.  Во  дворе нашего  дома он держал кроликов,  голубых
венских, но заботы о кроликах падали на мамашу Тручински, потому что у Фрица
и без того хватало дел с многочисленными девушками. Густа, симпатичная особа
лет примерно тридцати, служила горнич ной в отеле "Эдем" у главного вокзала.
Будучи все еще  не замужем,  она,  как и  положено  персоналу первоклассного
отеля,  жила  там  же,  в  верхнем  этаже многоэтажного здания.  И  наконец,
Герберт,  старший из всех, единственный, кто жил вместе с матерью, --  если,
конечно,  не  считать редких ночевок монтера  Фрица,  -- служил кельнером  в
портовом пригороде Нойфарвас-сер. Речь здесь пойдет именно о нем. Потому что
после  смерти моей матушки Герберт был короткое,  но счастливое время  целью
моих  устремлений, да  я и  по сей день  называю  его  своим другом. Герберт
служил  у  Штарбуша.  Так звали  хозяина,  которому  принадлежал  трактир "У
шведа".  Он был  расположен  напротив протестантской церкви  для  моряков, и
посетители  его,  как  легко угадать  по  названию,  были  по  большей части
скандинавы. Впрочем, захаживали туда и русские, и поляки из Вольного города,
и  грузчики из  Хольма,  и  матросы  только  что  пришедшего  с  визитом  из
Германского рейха боевого корабля. Служить кельнером в этом,  можно сказать,
европейском трактире было отнюдь не безопасно, и лишь опыт, которого Герберт
поднабрался в "Бегах Ора" --  прежде  чем  перекочевать в Фарвассер, Герберт
послужил  какое-то время кельнером  в этой третьеразрядной танцульке, -- дал
ему  возможность в вавилонском смешении языков, царящем "У шведа", утвердить
свой  нижненемецкий   диалект  из  пригорода,  перемешанный  с  вкраплениями
польского  и  английского.  И однако  же,  раз или  два  раза  в  месяц  его
доставляла домой санитарная машина, хоть и против его воли, зато  бесплатно.
Тогда Герберту  приходилось лежать на животе, громко  пыхтеть --  потому что
весу  в  нем было килограммов сто  --  и  несколько  дней  обременять  своей
тяжестью кровать. По этим дням мамаша  Тручински бранилась без передышки, по
этим же  дням  неутомимо заботилась  о  нем и, завершив очередную  oepebgjs,
всякий раз указывала выдернутой из волос  спицей  на отретушированный снимок
под  стеклом, как  раз напротив кровати, а  изображал этот снимок мужчину  с
серьезным и неподвижным взглядом, усатого и весьма походившего на  часть тех
усачей, что населяют первые страницы моего фотоальбома.
   Однако  господин,  на  которого  указывала  спица  мамаши Тручински, не
принадлежал к числу  членов моей семьи,  а  был  вовсе даже  отцом Герберта,
Густы, Фрица и Марии.
   -- Ты еще когда-нибудь кончишь так, как кончил твой отец, -- язвительно
шипела  она на  ухо пыхтящему и  стонущему  Герберту,  но так  ни разу и  не
сказала, где и когда этот мужчина обрел -- или,  может быть, отыскал -- свой
конец.
   -- Ну и кто он был на  этот раз? -- допытывалась седенькая мышка поверх
скрещенных рук.
   -- Да как всегда, шведы и норвежцы. -- Герберт поворачивался, и кровать
его кряхтела. -- Как всегда, как всегда! Не делай вид, будто это вечно шведы
или норвежцы, вот давеча это были ребята с учебного судна, как его звали-то,
дай  Бог памяти, ну да,  со "Шлагетера", вот,  а ты мне  знай талдычишь  про
шведов  и про норвежцев. Ухо  Герберта  -- лица я видеть не мог --  залилось
краской до самого края.
   -- Гады, вечно из себя строят незнамо что и  нос дерут. -- Ну и не лезь
к ним, не  твое  это  вовсе дело. В городе, когда они сойдут на берег, вид у
них  вполне приличный. Ты небось  опять разводил  рацеи про Ленина или совал
нос в испанскую войну? Герберт ничего больше не отвечал, и мамаша  Тручински
трюхала на кухню к своему кофе. Как только спина  у  Герберта подживала, мне
разрешалось  ее разглядывать.  Герберт  садился на кухонный стул,  сбрасывал
помочи, которые падали на  синее сукно, обтягивавшее его ляжки, и  медленно,
словно тяжелые  мысли  ему  мешали, снимал  шерстяную  рубашку.  Спина  была
круглая  и  подвижная.  По  ней  неустанно перекатывались  мускулы.  Розовый
ландшафт,  усеянный веснушками.  Пониже  лопаток по обе стороны утопающего в
жире позвоночника  кустились рыжие волосы.  Они  кудрявились  вниз по спине,
пока не исчезали  в подштанниках, которые Герберт носил  даже  летом.  А над
краем подштанников и вверх  до мускулов шеи спину Герберта покрывали  рубцы,
вздутые,  мешающие росту волос,  прерывающие  россыпь  веснушек, оставляющие
вокруг  себя складки,  зудящие  перед переменой  погоды,  многоцветные -- от
иссиня-черных  до  зеленовато-белых. И  вот  эти  рубцы мне  было  дозволено
трогать.  Была  ли у  меня, лежащего в  постели, глядящего  в окно невидящим
взглядом,  вот  уже несколько  месяцев созерцающего  хозяйственные постройки
специального лечебного заведения, а за ними Оберратский лес, была  ли у меня
до  этого дня  возможность потрогать что-нибудь столь  же твердое,  столь же
чувствительное и  столь же  туманящее разум,  как рубцы на спине у  Герберта
Тручински? Разве что некоторые части тела у некоторых  девушек и дам, да еще
мой собственный член, да еще гипсовую поливалочку у  младенца Иисуса, да тот
безымянный  палец,  который  без малого  два года  назад собака притащила  с
ржаного поля и который целый год  мне  дозволялось  хранить, правда только в
банке и чтоб не трогать,  но зато я так  отчетливо его видел, что до сих пор
могу  ощутить  и  отсчитать каждый qsqr`bwhj того пальца, дайте  мне  только
взяться за мои палочки. Всякий раз, когда  мне хотелось  вспомнить про спину
Герберта  Тручински, я начинал  барабанить, барабанным боем взбадривать свою
память, сидя перед банкой с пальцем. Всякий  раз  -- а это  случалось весьма
редко,  --  изучая тело женщины, я, не до конца  убежденный  его похожими на
рубцы частями,  возвращался мысленно к рубцам Герберта Тручински. С  тем  же
успехом я  мог бы сказать и по-другому: первые прикосновения к этим вздутиям
на необъятной спине моего друга уже тогда сулили мне знакомство  и временное
обладание  теми затвердениями,  которые