вно попал в невесомость, и в течение ничтожных долей секунды заново
переосмыслил старую истину, гласившую, что красота - страшная сила. Впрочем,
помимо красоты, в этой женщине было еще  множество  достоинств  -  например,
мужество, которое не часто можно встретить даже в больших и сильных  с  виду
мужчинах.
   - Просьбы бывают разные, - медленно сказала Таня. - Но для тебя... Что ж,
ладно. Обещаю. Кого я должна убить?
   - Никого. Я хочу, чтобы ты честно, ничего не пропуская и  не  прибегая  к
иносказаниям, ответила мне на один вопрос: чего ты хочешь в данный момент?
   - Болван. - Таня попыталась высвободиться, но Юрий держал  ее  крепко.  -
Кто же задает такие вопросы женщинам? Отпусти немедленно!
   - Обещаю, что отпущу. Как только ты выполнишь свое обещание.
   - Черт возьми! Тебе за бегемотами ухаживать, а  не  за  бабами!  Я  хочу,
чтобы ты немедленно меня отпустил!
   Железная хватка внезапно исчезла, и Таня  едва  устояла  на  ногах.  Юрий
поддержал ее под локоть, но тут же снова убрал руку.
   - Если это был честный ответ, ты можешь идти, -  мягко  сказал  он.  -  А
можешь остаться. Я лягу на кухне.
   Таня в упор посмотрела на него, резко повернулась и  решительно  пошла  к
дверям. На пороге прихожей силы оставили ее, и она тихо  заплакала,  спрятав
лицо в ладони.
   Юрий подошел сзади и  обнял  ее  за  плечи,  прижавшись  щекой  к  мокрым
волосам.
   - Тише, - сказал он шепотом, - Не надо плакать. Все будет хорошо.
   - Как же мы... Как же мы теперь?.. - всхлипывая, спросила Таня.
   - Что - как? Как все, так и мы. Как получится. Как сумеем, так и сыграем.
Тебе есть, что терять?
   - Нет. Кроме тебя, мне терять нечего.
   - А мне - кроме тебя. Так что волноваться  не  о  чем.  Мы  с  тобой  еще
станцуем буги-вуги!
   - Вот дурак. - Таня повернулась к нему лицом, улыбаясь  сквозь  слезы.  -
Спорю на что угодно, что танцевать ты не умеешь. Вообще не умеешь, не говоря
уже о буги-вуги. Ну что, спорим?
   - С бабой спорить - себя не уважать, - голосом пьяного сантехника ответил
Юрий, и они расхохотались. Продолжая смеяться,  он  наклонился  и  поцеловал
Таню в полуоткрытые губы. Ее ладонь дважды хлопнула по стареньким  выцветшим
обоям, прежде чем нащупала  выключатель.  Свет  в  квартире  погас,  и  Юрию
пришлось взять ее на руки, чтобы она не заблудилась в темноте  по  дороге  к
его старому скрипучему дивану.

Глава 17

   Теплоход причалил бортом, и от легкого, почти  неощутимого  толчка  часть
дорогого армянского коньяка выплеснулась через край  огромного  хрустального
фужера  и  неопрятной  лужицей  растеклась  по  матовой  поверхности  стола.
Сидевший за столом огромный рыхлый человек лет пятидесяти с молочного  цвета
кожей и огненно-рыжей шевелюрой неодобрительно покосился  на  эту  лужицу  и
отпустил короткое ругательство в адрес капитана теплохода, который,  по  его
мнению, зря получал бешеные бабки и, похоже, уже успел нализаться, хотя было
еще только полдесятого утра. То обстоятельство, что сам он в этот ранний час
готовился заправиться уже третьим фужером "Арарата", рыжего толстяка  ничуть
не волновало: как хозяин всего, что его окружало, он был выше критики.
   Хозяина теплохода звали  Константином  Ивановичем,  хотя  в  кругу  своих
знакомых он был больше известен  как  Костя-Понтиак.  Подумав,  он  отставил
фужер  в  сторонку  и,  протянув  пухлую,  унизанную  массивными   перстнями
веснушчатую руку, вынул из лежавшего на краю стола  роскошного  бювара  лист
мелованной писчей бумаги с золотым обрезом. Некоторое время он, пыхтя и  все
больше раздражаясь, пытался вытереть коньячную лужу этим листом, но  добился
только того, что размазал ее на добрую половину  стола.  Прорычав  очередное
ругательство, Понтиак скомкал лист,  отшвырнул  его  на  середину  каюты  и,
сорвав с жирной шеи шелковый галстук от Версаче, яростно  вытер  им  сначала
стол, а потом руки. Пыхтя и отдуваясь, Понтиак расстегнул  золотую  запонку,
высвобождая  свои  многочисленные  подбородки  из  слишком  тесных   объятий
крахмального воротничка. Поверх белоснежной сорочки  на  нем  был  роскошный
пунцовый халат со стегаными золотистыми лацканами и обшлагами  и  толстенная
золотая цепь, делавшая его похожим на персонаж  бесчисленных  анекдотов  про
"новых русских".
   - Суки, - пробормотал Понтиак, зло скаля золотые зубы. - Твари  позорные,
волчары рваные...
   Стоявший в коридоре у приоткрытой двери  каюты  гориллоподобный  охранник
слегка поморщился и поправил сползающий  ремень  автомата:  у  хозяина  было
плохое настроение. Понтиак ночевал на борту  своего  теплохода  уже  неделю,
опасаясь сойти на берег. Он давно отвык от подобного образа жизни,  и,  хотя
теплоход изнутри больше напоминал дворец, вынужденное затворничество  бесило
Понтиака все больше.
   Понтиак прятался. В течение последних двух с  половиной  недель  на  него
было  совершено  четыре  неудачных  покушения,  которые  стоили   ему   двух
"Мерседесов", пятерых охранников и нескольких  миллиардов  выгоревших  дотла
нервных клеток. Чертов Умар взялся за дело всерьез,  и  теперь  Понтиак  уже
сомневался, что идея "опустить" зарвавшегося чеченца была  такой  блестящей,
как  ему  показалось  вначале.  Умара  нужно  было   замочить,   пока   была
возможность, а теперь проклятый мусульманин исчез, как в воду канул и  мстил
из подполья, как будто дело происходило не в Москве, а в каком-нибудь горном
селении.
   Больше  всего  Понтиака  бесила   информированность   противника,   порой
казавшаяся сверхъестественной. Понтиак  давно  привык  считать  себя  птицей
высокого полета. До какого-то момента Умар и его косноязычные бойцы казались
ему мелочью, наподобие попавшего в ботинок камешка. Тем неприятнее ему  было
обнаружить, что темнолицые дети гор обложили его со всех сторон, как  зверя,
и он нигде не может чувствовать себя в безопасности. Маршруты  его  движения
по городу, его планы и замыслы  становились  им  известны  раньше,  чем  ему
самому, и, куда бы Понтиак ни  направлялся,  его  везде  ждала  засада.  Это
заставляло думать о том, что в  его  ближайшем  окружении  завелся  "дятел",
который  постоянно  продавал  чеченцам  самую  свежую  информацию.   Понтиак
буквально на стенку лез, думая о том, что чертов стукач становится богаче  с
каждым прожитым днем, в то время как сам он, уйдя в  подполье,  нес  немалые
убытки. Не все  можно  решить,  сидя  на  борту  плавающего  взад-вперед  по
Москве-реке  теплохода.  Кое-какие  дела   требовали   личного   присутствия
Константина Ивановича, а он,  черт  подери,  не  мог  ступить  ни  шагу,  не
опасаясь схлопотать пулю в затылок!
   За широким, в  половину  стены,  иллюминатором,  надраенная  медная  рама
которого сверкала, как червонное  золото,  мок  под  мелким  осенним  дождем
покрытый жухлой  умирающей  травой  пологий  береговой  откос.  Примерно  на
середине склона начиналась березовая роща. Почти голые березы уныло роняли с
ветвей последние, мокрые от дождя желтые листья.  Стекло  иллюминатора  было
рябым от мелких капель, которые постепенно увеличивались, собираясь  вместе,
набухали и наконец  начинали  струиться  по  стеклу  извилистыми  ручейками,
сбегавшими к нижнему  краю  рамы,  огибая  невидимые  глазу  препятствия  на
гладкой поверхности стекла. Сидя за столом, Понтиак мог видеть угол облезлой
дощатой будки, когда-то выкрашенной в небесно-голубой цвет, ржавые перила со
следами белой  краски  и  край  покосившегося  щита  с  названием  пристани,
которой, судя по ее виду, никто не пользовался  уже  лет  десять.  От  этого
унылого зрелища его раздражение только усилилось, и  ему  вдруг  захотелось,
как в молодые годы, выйти на разборку с волыной  в  руке  и  собственноручно
выбить дерьмо из чернозадого ублюдка.
   На теплоходе стояла тишина, только откуда-то доносились  сбивчивые  звуки
неумелого пианино - похоже, кто-то из девиц, которых Понтиак  повсюду  возил
за собой, вспоминал полученные в детстве уроки  музыки,  бездумно  перебирая
пальцами клавиши  стоявшего  в  кают-компании  концертного  "стейнвея".  Эти
упорные,  но  безуспешные  попытки  исполнить  "Собачий  вальс"  на  дорогом
профессиональном инструменте могли довести до белого каления кого угодно, но
Понтиак их почти не слышал:  его  раздражение  было  вызвано  гораздо  более
вескими причинами. Он посмотрел на массивный золотой  хронометр,  казавшийся
изящной безделушкой на его окорокоподобной волосатой лапище, и почти в ту же
секунду по сходням приглушенно простучали торопливые шаги,  где-то  загремел
железный трап, и вскоре под дверью кабинета послышался негромкий разговор.
   Дверь приоткрылась еще немного, и в нее плечом вперед всунулся  охранник.
Он обращался к Понтиаку, но при этом одним глазом косил на того, кто остался
в коридоре. У  охранника  была  странная  кличка  -  Луза.  Он  обладал  тем
неоспоримым достоинством, что не доверял вообще никому и всегда был  начеку.
Когда у дверей  кабинета  стоял  Луза,  Понтиак  чувствовал  себя  в  полной
безопасности.
   - Константин Иваныч, - сказал Луза, - там Кощей нарисовался. Говорит, ему
назначено.
   - Пусть войдет, - проворчал Понтиак и  снова  покосился  на  часы.  Кощей
прибыл минута в минуту, но раздражение Понтиака не уменьшилось.
   Луза вышел, и на его месте появился Кощей - именно появился, а не  вошел.
Он всегда возникал, как из-под земли, в своей дурацкой широкополой  шляпе  и
огромном кожаном плаще поразительно похожий на гестаповца в штатском, какими
их показывали раньше в отечественных фильмах. Глядя на него, невозможно было
отделаться от мысли, что за лацканом его тяжелого плаща приколот симпатичный
круглый значок со свастикой или еще какая-нибудь бляха,  подтверждающая  его
принадлежность к тайной полиции. Однажды Понтиак, не  удержавшись,  проверил
это предположение, но, конечно же, там, за лацканом, ничего не было.
   - Садись, - проворчал Понтиак, - рассказывай. Кощей непринужденно  уселся
в довольно удобное, но чересчур низкое кресло. Теперь он смотрел на Понтиака
снизу вверх, но, казалось, это его ничуть не смущало. Он снял с головы  свою
старомодную черную шляпу, положил ногу на ногу и пристроил шляпу на  колене,
так что у Понтиака на мгновение возникла иллюзия, будто в кресле сидят  двое
и у одного из них лицо по какой-то причине завешено тканью.
   Сняв шляпу,  Кощей  не  перестал  смахивать  на  гестаповца  -  напротив,
сходство  усилилось.  У  него  было  длинное  костлявое  лицо   с   бледными
обескровленными губами и холодными рыбьими  глазами,  высокий  белый  лоб  с
прилипшими завитками темных волос и большие хрящеватые уши.
   - Что рассказывать, - невыразительным голосом сказал Кощей. -  Нечего,  в
общем-то, рассказывать. Умара до сих пор ищут. Инкассатор отказался наотрез.
Боюсь, Умар успел заплатить ему раньше.
   Понтиак  неторопливо,  со  знанием   дела   раскурил   сигарету,   из-под
насупленных бровей неодобрительно поглядывая на Кощея. У  того  вдруг  стало
мелко подергиваться левое веко, и Понтиак с  удовольствием  понял,  что  его
собеседник  все-таки  не  железный:  он,  как  и  все,  побаивался  грозного
Понтиака, хотя  и  отменно  держал  себя  в  руках.  Этот  человек  был  для
Константина Ивановича загадкой, и Понтиак в который  уже  раз  мысленно  дал
себе слово, что непременно найдет отгадку, как только сумеет улучить немного
свободного времени.
   До недавнего времени Кощей работал на Графа и был одним из немногих, кому
посчастливилось уцелеть после той мясорубки, которую  устроил  Инкассатор  в
доме покойного Арчибальда Артуровича.  Кое-кто  полагал,  что  Кощей  уцелел
неспроста, и Понтиак, беря его под крыло, имел это  в  виду,  но  Кощей  был
ценным работником и очень быстро доказал, что может быть полезным.  Понтиака
немного беспокоило отсутствие у него прошлого - не только криминального,  но
и какого бы то ни было  вообще,  но  работа  на  Графа  сама  по  себе  была
прекрасной рекомендацией. Именно Кощей рассказал Понтиаку об Инкассаторе,  и
идея  завербовать  этого  чокнутого  десантника  для  охоты  на  Умара  тоже
принадлежала ему. Впрочем, Понтиак  считал  чокнутыми  почти  всех  военных,
особенно тех, которые действительно позволяли загнать себя  на  войну.  Если
человек согласен лезть под пули  за  зарплату,  это  не  человек,  а  просто
пушечное мясо. Но Инкассатор, если верить Кощею, был стопроцентным  идиотом:
он убивал не за деньги и даже не за зарплату, а  в  поисках  справедливости.
"Сумасшедший,  как  крыса  из  уборной",  -   охарактеризовал   его   Кощей.
"Предлагать ему деньги бесполезно, - говорил Кашей. - Вот если убедить его в
том, что Умар - нехороший  человек,  тогда..,  тогда  да".  "Так  убеди",  -
помнится, сказал ему Понтиак. И вот теперь Кощей  заявлял,  что  Инкассатор,
возможно, перекуплен Умаром...
   - Что ты гонишь? - сдерживаясь, чтобы не зареветь в полный голос, спросил
Понтиак. - Что ты мне втираешь? Кто говорил, что Инкассатор денег не  берет?
Ты вроде взрослый мужик, Кощей, делового из себя строишь, а того не  знаешь,
что за базар ответ держать надо. Может, Умар не ему забашлял, а тебе?
   Лицо Кощея осталось невозмутимым, но левое веко снова задергалось,  и  он
тихонько прижал его указательным пальцем.
   - Устал я чего-то, - пояснил он. - Третьи сутки не сплю-.  Если  бы  Умар
мне забашлял, я бы отказываться не стал. Деньги не пахнут.  Уж  я  бы  тогда
постарался этого урода за его же бабки под пулю подвести. Только он - хитрая
сволочь, от всех прячется.
   - Ты мне сказки не рассказывай, - оборвал его Понтиак. - Это все я и  без
тебя знаю. Ты мне толком объясни, что там у вас с Инкассатором вышло.
   - Кореша его замочили, -  сказал  Кощей.  -  По  всему,  Умарова  работа.
Сработали тонко,  через  друга-приятеля.  Что  они  ему  посулили,  чем  его
зашугали,  теперь  не  узнаешь:  друг-приятель,   как   дело   сделал,   сам
застрелился. Был он самый что ни на есть русский, так что Умара к этому делу
не пришьешь. А Инкассатор - лопух, всем верит. Боюсь,  втер  ему  Умар,  что
кореша его наши ребята повалили.
   - Твою мать, - сквозь зубы прошипел Понтиак. - Чем приходится заниматься!
Я вас, козлов, кормлю, а вы одного чурбана завалить не можете. Вчера,  блин,
пришел ко мне один: таксисты, мол,  криком  кричат,  под  крышу  просятся...
Звери, их, видите ли, заели! Меня они тоже заели. Так  что  же  мне  теперь,
войну начинать? Некогда мне  ерундой  заниматься!  Выборы  на  носу,  только
успевай следить, чтобы этот Бальзак затраханный дело не завалил, а  тут  эти
макаки под ногами путаются... Не могу я сейчас на них отвлекаться!
   Он спохватился  и  бросил  на  Кощея  жесткий  взгляд.  Лицо  Кощея  было
бесстрастным, как посмертная маска. Поймав  взгляд  Понтиака,  он  оживился,
подвигал бровями, прочистил горло и сказал:
   - Писатель наш старается. Обрабатывает  Инкассатора,  как  может.  Вчера,
например, из ментовки его вытащил. У него какие-то неприятности с  чеченцами
вышли... В общем, похоже, что дружба его с Умаром на исходе. Чего-то они  не
поделили. Короче, надежда есть.
   - Надежда! -  презрительно  повторил  Понтиак.  -  Работать  надо,  а  не
надеяться!
   - Я работаю, - негромко напомнил Кощей.
   - Хреново работаешь! Языком у тебя лучше получается!
   - Зря вы так, Константин Иванович. Если я от  вас  уйду,  кто  останется?
Быки ваши или писатель? Так им всем грош цена, и вы это  отлично  знаете.  А
если хотите совета, так я вам скажу, что  выхода  у  вас  нет:  зверей  надо
мочить. Война уже идет полным ходом, не зря же  вы  вторую  неделю  на  этом
корыте паритесь. Этих козлов пора ставить на место. А вам  от  этого  только
авторитета прибавится.  Голоса  избирателей,  то-се...  И  вообще,  вы  меня
извините... Вы, конечно,  большой  человек,  бизнесмен,  предприниматель,  в
газетах про вас пишут... Это все, конечно, хорошо, но  от  гастролеров  этих
прятаться - по всем понятиям западло...
   Понтиак медленно наливался темно-багровым румянцем. Его рука слепо шарила
по столу, словно ища, чем бы швырнуть в наглеца, глаза выкатились,  как  две
виноградины, а редеющие рыжие кудри, казалось, вот-вот встанут дыбом.
   - Вон!!! - рявкнул он наконец. - И чтобы я тебя не видел, пока Умар  жив!
Не справишься за три дня - самого закопаю!
   Кощей молча снял с  колена  свою  широкополую  шляпу,  нахлобучил  ее  на
голову, неторопливо встал и, не прощаясь, вышел из  каюты;  Он  прошел  мимо
Лузы, не удостоив его даже взглядом, спустился по трапу, миновал еще  одного
вооруженного охранника, сошел по шаткой сходне на берег и  стал  подниматься
по  раскисшей  от  дождя  тропинке,  спиной   чувствуя   немигающий   взгляд
установленного на капитанском мостике ручного пулемета. Только углубившись в
березовую рощу и перевалив через гребень берегового откоса,  майор  Разгонов
позволил себе растянуть сухие губы в холодной невеселой усмешке, похожей  на
оскал голого лошадиного черепа, лежащего на обочине проселочной дороги.
   Через несколько минут теплоход, мерно стуча двигателем, без гудка  отошел
от пристани, неуклюже развернулся посреди реки и  пошел  вверх  по  течению,
направляясь к Москве.

***

   Разгонов сидел за рулем неприметной серой "девятки" и неторопливо  курил,
поджидая Умара. Он знал, что бригадир чеченцев наверняка уже давно наблюдает
за ним из какого-нибудь укрытия, не торопясь обнаруживать себя. В отличие от
Умара, майору Разгонову было куда спешить, но ускорить события он  в  данный
момент не мог и потому сидел неподвижно, глядя прямо перед собой равнодушным
взглядом, который казался отстраненным и ничего не видящим, но на самом деле
зорко подмечал и фиксировал все, что происходило вокруг.
   Он самостоятельно разработал эту операцию и  проводил  ее  с  молчаливого
одобрения начальства,  которое  слишком  дорожило  своим  положением,  чтобы
напрямую  санкционировать  подобное  сомнительное   мероприятие.   Операция,
задуманная  Разгоновым,  была  логическим  продолжением  обычной   политики,
которую, проводил его отдел, никогда не мешавший бандитам выяснять отношения
и отправлять друг друга  на  тот  свет.  Война  между  подчиненной  Понтиаку
"братвой" и активными чеченскими бригадами  должна  была  начаться  в  любом
случае, но Разгонов решил не полагаться на случай и слегка подтолкнуть и тех
и других. И Умар, и  Понтиак  медлили,  не  желая  первыми  начинать  боевые
действия в ущерб деловым интересам. Они напоминали Разгонову два  химических
вещества, способных дать бурную реакцию только в  присутствии  катализатора.
Катализатором, по замыслу майора, должен стать Инкассатор, как нельзя  лучше
подходивший  для  этой  роли.  Правда,  Разгонов  не  брезговал  и   другими
способами, но дела шли довольно вяло.
   Инкассатор был его последней надеждой. Использовать этого  парня  -  одно
удовольствие, хотя в последнее время он начал умнеть. История с Графом и его
приятелем Арцыбашевым, похоже, многому  научила  отставного  десантника,  но
Разгонов считал, что сможет справиться с поставленной  задачей  и  "завести"
Инкассатора настолько, что тот потеряет голову и начнет крошить всех, как он
проделал это в особняке Графа. Тогда  останется  только  держаться  от  него
подальше, чтобы не  попасть  под  горячую  руку,  а  потом,  улучив  момент,
защелкнуть на нем браслеты наручников и предложить выбор: смерть при попытке
к бегству  или  дальнейшее  сотрудничество.  Мысль  обзавестись  собственным
штатным  киллером  казалась  Разгонову   очень   заманчивой.   В   принципе,
претендентов на подобную работу было хоть пруд пруди, но  они  либо  слишком
дорого ценили свои услуги, либо были стопроцентными  "чайниками",  с  трудом
отличавшими приклад от мушки. Убить  человека  не  так  уж  сложно.  Гораздо
сложнее не потерять при этом голову от страха и волнения, не наделать ошибок
и оказаться способным замести следы после того, как дело сделано. Чего проще
- пальнуть в человека с пяти шагов, промазать и,  выпучив  глаза