имеется хазарский словарь XVII века, который издал  некий  Даубман-
нус, и из этого словаря видно, что Халеви использовал "Хазарские  пропо-
веди" Кирилла. Я пришел попросить вас поговорить с д-ром Суком. Со  мной
он вряд ли согласится иметь дела. Его интересуют  только  арабы,  жившие
тысячу лет назад или раньше. Для остальных у него нет времени. Не  помо-
жете ли вы мне войти в контакт с д-ром Суком и прояснить эту проблему...



   Так закончил свой рассказ д-р Абу Кабир Муавия, и в моем мозгу  мгно-
венно связались все нити. Когда забываешь, в каком направлении  истекает
время, определить это помогает любовь. Из  нее  время  всегда  вытекает.
Спустя столько лет опять охватила меня твоя проклятая страсть к науке, и
я предала Исаака. Вместо того чтобы выстрелить, я побежала  искать  д-ра
Сука, оставив свои бумаги и под ними оружие. У входа не было  никого  из
прислуги, на кухне кто-то обмакивал кусок хлеба в огонь и ел его. Я уви-
дела Ван д„р Спака, который выходил из комнаты, и поняла, что это комна-
та д-ра Сука. Я постучала, но никто не отозвался. Где-то у меня за  спи-
ной часто капали шаги, а между ними я чувствовала жар женского  тела.  Я
постучала опять, и тогда от моего стука дверь слегка  приоткрылась.  Она
не была закрыта на ключ. Сначала я увидела только ночной столик и на нем
блюдечко, в котором лежали яйцо и ключ. Открыв дверь шире, я вскрикнула.
Д-р Сук лежал в постели, задушенный подушкой.  Он  лежал,  закусив  усы,
будто спеша навстречу ветру. Я с криком бросилась бежать, и тут из  сада
послышался выстрел. Выстрел был один, но я слышала его каждым  ухом  от-
дельно. Я сразу же узнала звук своего револьвера. Влетев в сад, я увиде-
ла, что д-р Муавия лежит на дорожке с простреленной головой... За сосед-
ним столиком ребенок в перчатках пил свой шоколад, будто ничего не прои-
зошло... Больше никого в саду не было.
   Меня сразу же арестовали. "Смит-Вессон", на  котором  найдены  только
мои отпечатки пальцев, приложен в качестве  улики,  и  меня  обвиняют  в
преднамеренном убийстве д-ра Абу Кабира Муавии. Это письмо я  пишу  тебе
из следственной тюрьмы и все еще ничего не могу понять. Источник сладкой
воды в устах своих ношу и меч  обоюдоострый...  Кто  убил  д-ра  Муавию?
Представляешь, обвинение гласит: еврейка убила араба из мести! Весь  ис-
ламский интернационал, вся египетская и турецкая общественность  восста-
нут против меня. "Поразит перед тобою Господь врагов  твоих,  восстающих
против тебя; одним путем они выступят против тебя, а семью путями  побе-
гут от тебя". Как доказать, что ты не сделал того, что действительно со-
бирался сделать? Нужно найти жестокую ложь, ложь страшную и сильную, как
отец дождя, чтобы доказать истину. Рога вместо глаз нужны тому, кто  хо-
чет выдумать такую ложь. Если найду ее, останусь жить и заберу  тебя  из
Кракова к себе в Израиль, опять вернусь к наукам нашей молодости. Спасет
нас наша мнимая жертва - так говорил один из двух наших отцов... Как тя-
жело выдержать милость Его, а тем более гнев.

   Р. S. Посылаю тебе фрагмент, относящийся к Философу, из книги  Халеви
о хазарах (Liber Cosri), д-р Муавия уверен, что  он  представляет  собой
часть утраченных "Хазарских проповедей"  Константина  Философа,  святого
Кирилла.









APPENDIX I

ОТЕЦ ТЕОКТИСТ НИКОЛЬСКИ,
СОСТАВИТЕЛЬ ПЕРВОГО ИЗДАНИЯ "ХАЗАРСКОГО СЛОВАРЯ"



   Свою предсмертную исповедь Печскому патриарху Арсению III  Чарноевичу
отец Теоктист Никольски писал кириллической скорописью порохом,  смешан-
ным со смолой, в полном мраке на постоялом дворе где-то в  Польше,  пока
хозяйка бранилась и проклинала его из-за закрытой двери.
   - Вы знаете, Ваша Святость, - писал Теоктист патриарху, - что я осуж-
ден на хорошую память, которую мое будущее непрестанно пополняет, а  мое
прошлое нисколько не опустошает. Я родился в 1641  году  в  монастырском
посаде при монастыре Св. Иоанна в день  святого  Спиридона,  покровителя
гончаров, в семье, где на всех столах всегда стояли миски с двумя ручка-
ми, а в них пища для души и пища для сердца. Так же как и мой брат  даже
во сне продолжает сжимать в руке деревянную ложку, я продолжаю держать в
памяти все глаза, какие только видели меня с момента моего появления  на
свет. Как только я заметил, что положение облаков над Овчаргорой  повто-
ряется каждые пять лет, и стал узнавать облака, которые уже раз видел  и
которые раз в пять лет возвращаются на прежнее место на небе, меня обуял
страх, и я решил скрывать свой недостаток, потому что понимал, что такая
память дана мне в наказание. Тем временем я выучил турецкий по  надписям
на царьградских деньгах, еврейский - от торговцев из Дубровника,  а  чи-
тать научился по иконам. Хранить в голове все,  что  я  запоминал,  меня
заставляло нечто вроде жажды, но это была не жажда воды, потому что вода
ее не утоляла, а какая-то другая жажда, которую утоляет только голод. Но
я бесплодно, как овца, ищущая прожилки соли в каменных глыбах на пастби-
щах, пытался отыскать, что же это за голод, который может спасти меня от
жажды. Я боялся памяти, я знал, что наши воспоминания и  наша  память  -
это плавучая ледяная гора. Мы видим только проплывающую верхушку, а  ог-
ромная подводная масса минует нас, невидимая и недостижимая. Ее  неизме-
римую тяжесть мы не чувствуем только потому, что она, как в воду, погру-
жена во время. Однако, если мы по невнимательности окажемся на ее пути -
то напоремся на собственное прошлое и  станем  жертвой  кораблекрушения.
Поэтому я никогда даже не дотронулся до того изобилия, которое  валилось
на меня как снег в Мораву. И тогда, к моему испугу, случилось  так,  что
память меня предала, правда всего лишь на мгновение. Сначала я был прос-
то счастлив, но потом горько покаялся, увидев,
   это ведет. А дело было так.
   На восемнадцатом году отец отдал меня в монастырь Св. Иоанна и сказал
на прощание: пока постишься, не бери в рот ни слова, чтобы если не  уши,
то хоть рот очистить от слов. Потому что слова приходят не из  головы  и
не из души, а из мира, с липких языков и из смердящих  ртов,  они  давно
обглоданы, обкусаны и засалены от постоянного пережевывания.  Они  давно
потеряли свой вид, бесчисленные рты перетирают их своими зубами... Мона-
хи из Св. Иоанна приняли меня, сказали, что в моей тесной  душе  слишком
много костей, и посадили переписывать книги. Я  сидел  в  келье,  полной
книг с черными ленточками, заложенными в тех местах, на  которых  смерть
прервала труд моих предшественников, и работал. Тогда я и услышал, что в
ближайшем от нас монастыре Св. Николая появился новый каллиграф.
   Тропинка до св. Николая идет вдоль  самой  Моравы,  между  обрывистым
брегом и водой. Это единственный путь до монастыря,  поэтому  пока  туда
попадешь, всегда испачкаешь в грязи и замочишь один сапог или одну  пару
копыт. Именно по грязному сапогу монахи узнают, откуда в монастырь  при-
шел случайный гость: с моря или от Рудника, шлепал ли он по воде с запа-
да, вниз по Мораве, - правой ногой или с востока, вверх по течению,- ле-
вой. В 1661 году, в воскресенье, на день святого Фомы, разнеслась весть,
что пришел в монастырь Св. Николая с мокрым и грязным левым сапогом  че-
ловек, статный и красивый - глаза размером с яйцо, борода такая, что це-
лый вечер гореть может, а волосы, как драная шапка, надвинуты на  глаза.
Звали этого человека Никон Севаст ?. И очень скоро он стал  в  монастыре
протокаллиграфом, потому что еще раньше  приобрел  где-то  большое  мас-
терство. Он принадлежал к оружейникам, но его занятие было совсем  безо-
бидным: разрисовывать знамена, мишени для стрелков, щиты, и все его кар-
тины были обречены стать жертвой пули, стрелы или сабли. Он говорил, что
останется в монастыре не очень долго, потому что вообще-то  его  цель  -
Царьград.
   В день святого Кириака Отшельника задули три ветра, всегда  дующие  в
бабье лето и уносящие каждый своих птиц - один скворцов, второй  послед-
них ласточек, а третий кобчиков; перемешались холодные и теплые  запахи,
и в наш монастырь пришел слух, что новый каллиграф у св. Николая написал
такую икону, что все ущелье спешит на нее  посмотреть.  Отправился  и  я
взглянуть, как на иконе в монастыре Святого Николая  Господь-Севастокра-
тор держит младенца Иисуса на руках. Вошел я вместе с другими  и  хорошо
рассмотрел, что было на этой иконе. После, во время трапезы,  рассмотрел
я и Никона Севаста, красивое лицо которого, хоть я и видел его  впервые,
напоминало мне кого-то, кого я хорошо знаю, однако никак не могу  вспом-
нить кого. Не было такого среди лиц в моих воспоминаниях - все они разом
лежали передо мной как брошенные на стол карты, не было его  и  в  снах,
где они лежали как перевернутые карты, любую из которых я мог по  своему
желанию открыть. Такого лица не было нигде.
   Откуда-то с гор слышались удары топора по буку - в это время года ру-
били только бук и вяз, но вяз под топором звенит другим голосом. Я прек-
расно помнил эти звуки с того первого вечера, как  услыхал  их  впервые,
более десяти лет назад во время метели,  я  помнил  давно  уже  погибших
птиц, пробивавшихся через эту метель и тяжело падавших в мокрый снег, но
я, хоть убей, никак не мог вспомнить, что  я  увидел  на  лице,  которое
рассматривал только что. Не мог вспомнить ни одной черты лица Никона, ни
одного цвета, не помнил даже того, была ли у него борода. Это был первый
и единственный раз, когда память предала меня. И это было столь исключи-
тельно и невероятно, что объяснение нашлось быстро и  легко.  Объяснение
могло быть только одно: нельзя запомнить то, что не от этого  мира,  оно
не откладывается в памяти ни на миг. Уходя, я отыскал взглядом Никона  и
со страхом посмотрел ему прямо в рот, боясь, что он откусит мой  взгляд.
А он это действительно сделал, у него даже  слегка  щелкнули  зубы,  как
будто он отхватил кусок. И с отгрызенным взглядом я вернулся в монастырь
Святого Иоанна.
   Я по-прежнему переписывал книги, но как-то раз  почувствовал,  что  в
моей слюне больше слов, чем у того, кто их пишет, С тех пор я стал к то-
му, что переписываю, прибавлять слово-другое, а иногда  и  целые  фразы.
Был вторник, и первые собственные слова на вкус казались мне  кислыми  и
твердыми, но с каждым днем, по мере того как наступала осень, они, будто
плоды, все больше созревали, и становились все сочнее, вкуснее и  слаще,
наполнялись содержанием, которое было не только приятно, но и давало си-
лу. На седьмой вечер, в страхе, что мои плоды могут перезреть, упасть  и
сгнить, я добавил к житию святой Петки целую страницу, которой  не  было
ни в одном из переписывавшихся мною изводов. Монахи не только не обнару-
жили мое бесчинство и не вывели меня на чистую воду, но, напротив, стали
чаще просить меня переписывать им, и книги с моими собственными добавле-
ниями имели у них гораздо больший успех, чем книги других  переписчиков,
которых в Овчарском ущелье было немало. Это меня окрылило, и я решил се-
бя не ограничивать. Теперь я уже не только добавлял целые истории к  жи-
тиям, но даже начал выдумывать новых пустынников, новые  чудеса,  а  мои
книги стали стоить гораздо дороже, чем те, с которых я их якобы  перепи-
сывал. Мало-помалу я почувствовал, что  в  моей  чернильнице  скрывается
страшная сила, которую я могу по собственной воле выпускать на  свет.  И
тогда же пришел к выводу: каждый пишущий всего лишь в двух строках  безо
всякого труда может убить своего героя. Для того же, чтобы убить читате-
ля, то есть существо из плоти и крови, достаточно превратить его в  пер-
сонаж книги, в героя жития. А дальше уж дело нехитрое...
   В то время в монастыре Сретенья жил молодой монах по имени Лонгин. Он
был отшельником и чувствовал себя лебедем,  который,  расправив  крылья,
ждет порыва ветра, чтобы заскользить по воде. У самого Адама, крестивше-
го дни, не было такого чистого слуха, как у него. А глаза его  были  как
те осы, которые переносят святую заразу. Один глаз мужской, другой женс-
кий, но в каждом по жалу. И он видел добро также зорко, как ястреб  цып-
ленка. Он часто повторял: "Каждый из нас легко мог бы выбрать  в  пример
кого-то лучшего, чем он сам; так дух сотворил бы от земли до неба  подо-
бие лестницы Иакова, и все оказалось бы связано и приведено в равновесие
легко и радостно, потому что нетрудно следовать за кем-то, кто лучше те-
бя, и слушаться его. Все зло происходит оттого, что  на  этом  свете  мы
постоянно оказываемся перед искушением слушать и брать в пример тех, кто
хуже нас..." Когда он заказал мне переписать для него житие святого Пет-
ра Коришского, который на пятый день поста узрел нестареющий свет, стоял
сумрак, и птицы черными молниями падали в свои гнезда  среди  ветвей.  С
такой же стремительностью взлетали мои мысли, и  я  чувствовал,  что  не
имею сил противостоять ощущению пробуждающейся во мне силы. Я сел  пере-
писывать житие святого Петра Коришского и, дойдя до того места, где  го-
ворилось о длительности поста, вместо пяти дней написал  пятьдесят  и  в
таком виде отдал переписанную книгу молодому монаху. Он взял ее с песней
на устах, прочитал в тот же вечер, а на следующий день по ущелью  прошел
слух, что монах Лонгин начал великий пост.
   Пятьдесят один день спустя, когда Лонгина похоронили в монастыре Бла-
говещения, прямо под самой горой, я решил больше никогда не брать перо в
руки. С ужасом смотрел я в чернильницу и думал: слишком много  костей  в
тесной душе. И решил искупить свой грех. Пошел утром к игумену и  попро-
сил направить меня в скрипторий монастыря Св. Николая помощником  прото-
каллиграфа Никона Севаста. Игумен согласился, и когда  я  там  появился,
Никон привел меня в келью, где он работал, и где пахло семенами тыквы  и
шалфеем, который, по мнению монахов, умеет  молиться.  Монахи  на  четы-
ре-пять дней брали из других монастырей или у странствующих торговцев  с
Украины книги, которых не было в их монастыре, и  давали  мне,  чтобы  я
быстро заучивал их на память. Потом книги возвращали назад, хозяевам,  а
я месяцами изо дня в день диктовал выученный  текст,  который  записывал
своим пером протокаллиграф Никон, Он чинил перья  и  рассказывал  мне  о
красках: одна только зеленая не была растительного происхождения, ее по-
лучали из железа, все остальные он цедил  из  растений  и  разноцветными
буквами украшал книги, которые мы писали. Так я зашагал в паре  с  Нико-
ном, как мужские дни в неделе. Он был левша и работал левой рукой, скры-
вая от правой, что делает. Писали мы целыми днями, а когда работы не бы-
ло, Никон расписывал монастырские стены, однако это он вскоре забросил и
целиком посвятил себя книгам. Так мы спускались в свою жизнь - медленно,
ночь за ночью, годами.
   В 1683 году, на святого Евстратия Сербского, такой мороз вышел  сеять
свое просо, что собак брали с собой в постель, а сапоги и зубы потреска-
лись от стужи. Галки на лету замерзали в зеленом небе и  падали  камнем,
оставляя высоко в воздухе свой крик. Язык ощущал лед губ, не чувствовав-
ших больше языка. С другого берега застывшей во льду Моравы завыли  вет-
ры, а вдоль ее русла из-под ледяной корки торчал, как серебряная щетина,
заиндевевший камыш. Плакучие ивы стояли в клетках из обледеневших веток,
вмерзших в реку. Сквозь мглу виднелись застывшие почти  на  одном  месте
одинокие вороны, с трудом вытаскивающие крылья  из  белой  гущи  соленой
влаги. А в высоте, над холмами, между 1 которыми лежал мороз, по  недос-
тупному взгляду пространству неслись, прощаясь со всем этим, мысли - Ни-
кона и мои,- беспорядочные, как быстрые летние облака, и с ними  улетали
и все наши воспоминания, тягучие, как зимние болезни. А затем, в  марте,
на Крестопоклонное воскресенье, опустили мы в котел  с  кипящей  фасолью
горшочек ракии, разогрели ее, выпили, поели и навсегда  покинули  монас-
тырь Св. Николая. На Белград мы свалились вместе с первым и последним  в
том году снегом, отстояли службу по белградским первомученикам Стратони-
ку, Донату и Хермилу и начали новую жизнь.
   Мы стали бродячими писарями, и наши перья и чернильницы путешествова-
ли через воды и границы государств. Для церквей мы теперь почти не рабо-
тали, а переписывали книги на разных языках. Теперь  мы  делали  это  не
только для мужчин, но и для женщин, ведь мужские и  женские  истории  не
могут заканчиваться одинаково. За нашей спиной оставались реки и равнины
(имена которых мы уносили с собой), смердящие взгляды, кольца с ключами,
висящие в ушах, дороги, засыпанные  соломой,  связанной  узлом  птичьими
клювами, дымящиеся деревянные ложки и вилки, сделанные из ложек, а в Ду-
хов вторник тысяча шестьсот восемьдесят четвертого года вошли мы в  сто-
лицу империи - Вену. Большой колокол на церкви Святого Стефана  Венского
начал отсчитывать нам часы, мелкие - торопливо, будто роняя с башни  но-
жи, а крупные - торжественно, как будто ночь  вокруг  храма  приносит  и
кладет яйца. А когда мы вошли в полумрак под этой  башней,  над  звонким
каменным полом спустились на длинных нитях полиелеи, похожие на  зажжен-
ных пауков, а вокруг них поднимался запах воска и,  устремляясь  наверх,
принимал форму церкви, облекаясь камнем стен, как тело одеянием. Не было
видно ничего, однако чем выше поднимался взгляд к вершине башни, тем гу-
ще становилась тьма, так что можно было ожидать, что там, в этой  густо-
те, на самом верху, в любой момент может прерваться нить, на которой  на
дне церкви висит свет... Здесь мы нашли новую работу и узнали нашего но-
вого хозяина, господина Аврама из благородного рода Бранковичей ?, чело-
века, который умеет водить пером и церкви строит саблей. О нем  я  скажу
только одно или два слова, потому что боялись мы его так же, как и люби-
ли.
   Люди считали, что Бранкович водится с нечистой силой, что в молодости
он сорок дней не умывался, наступил черту в ужин и превратился в  колду-
на. На каждом плече выросло у него по хвосту волос, он стал ясновидящим,
в марте его одолевала сонливость, всегда и во всем ему сопутствовал  ус-
пех, он был способен на многое, причем не только телом, но и духом,  ко-
торый, пока его тело спало, парил подобно стае голубей,  вызывал  ветер,
гнал облака, приносил и уносил град и бился с  заморскими  колдунами  за
урожай и скотину, молоко и хлеб, не давая им завладеть богатствами свое-
го края. Поэтому люди верят, что Бранкович встречается иногда с  ангела-
ми, и говорят о нем: "Там, где меньше колдунов, там  и  меньше  хлебов".
Рассказывают, что он принадлежал к колдунам второй ложи, вместе  с  ска-
дарскими визирями и плавогусиньскими бегами, и в одной стычке с колдуна-
ми из Требинья  одолел  требиньского  пашу  Мустай-бега  Сабляка  ?,  из
третьей ложи. В этом бою, где как оружие использовались песок,  перья  и
ушата, Бранкович был ранен в ногу и после этого взял себе вороного  коня
- султана всех коней, который ржал во сне и тоже был колдуном,  так  что
хромоногий Бранкович во время сражений скакал верхом на душе своего  ко-
ня, превращенной в соломинку. Кроме того говорили, что в Царьграде он во
всем покаялся на исповеди и после этого перестал быть колдуном, так  что
теперь скотина в Трансильвании больше не пятилась, когда он проходил ми-
мо стада. Вот такой человек, который спит так крепко, что  нужно  сторо-
жить, как бы кто не перевернул его головой в ту сторону, где ноги, после
чего можно и не проснуться, такой человек, принадлежащий к тем,  кого  в
могилу кладут вниз животом и любят и после смерти, такой  человек  нанял
нас писарями и привел в принадлежавшую ему и  его  дяде,  графу  Георгию
Бранковичу, библиотеку. И мы потерялись среди книг, как на улице с  мас-
сой ответвляющихся тупиков и поворачивающих лестниц. На венских рынках и
в подвалах мы покупали для кира Аврама рукописи на арабском, еврейском и
греческом, и я заметил, рассматривая дома на улицах Вены, чт  асставлены
один возле другого, как книги на полках в библиотеке Бранковича. И я по-
думал, что дома бол