не от госпожи  Лука-
ревич и представлявшей собой ее поясной портрет с  книгой,  которую  она
держала в руке двумя большими пальцами. Если же оставить в  стороне  эту
странность, в остальном госпожа Ефросиния жила так же, как и все  другие
дамы ее сословия, ничем, как говорится, не отличаясь от  них.  Необычно,
правда, было и то, что когда евреи в гетто устраивали театральные предс-
тавления, она непременно присутствовала на них и сидела  как  зачарован-
ная. В те времена дубровницкие власти не запрещали евреям такие спектак-
ли, и однажды госпожа Ефросиния даже дала комедиантам из гетто для како-
го-то представления одно из своих платьев, "голубое с желтыми и красными
полосами". Оно предназначалось исполнителю главной женской роли, которую
тоже играл мужчина. В феврале 1687 года в одной "пасторали" женская роль
досталась Самуэлю Коэну, и в вышеупомянутом голубом платье госпожи Лука-
ри он сыграл пастушку. В отчете, направленном дубровницким  властям  до-
носчиками, отмечено, что "еврей Коэн" во время  представления  вел  себя
странно, будто он и "не играет в комедии".  Одетый  пастушкой,  "весь  в
шелку, лентах и кружевах, синих и красных, под белилами,  так  что  лицо
его нельзя опознать", Коэн должен был "декламировать" объяснение в любви
какому-то пастуху, "в виршах сложенное". Однако во  время  спектакля  он
повернулся не к пастуху, а к госпоже Ефросиний (в чье платье  был  одет)
и, к общему изумлению, преподнес ей зеркало, сопроводив это "речами  лю-
бовными", каковые также приводились в доносе...

"Напрасно ты прислала счастья зеркало,
Когда лицо мое в нем навсегда померкло.
Хочу тебя увидеть, но из года в год
Лишь мои бегущий образ в зеркале живет.
Возьми назад свой дар, он мне не мил
С тех пор, как образ свой я на тебя сменил"

   Госпожа Ефросиния, всем на изумление, отнеслась к этому поступку спо-
койно и щедро наградила исполнителя апельсинами. Более того, когда  вес-
ной наступило время первого причастия и госпожа Лукаревич повела дочь  в
церковь, весь народ увидел, что она несет с собой и большую куклу, наря-
женную в голубой наряд, сшитый именно из того платья с желтыми и красны-
ми полосами, в котором "декламировал еврей Коэн во время представления в
гетто". Увидев это, Коэн, показывая на куклу, закричал, что к  причастию
ведут его дочь, плод их любви - его "потомство любезное", ведут в  храм,
пусть даже и христианский. В тот вечер госпожа Ефросиния встретила Саму-
эля Коэна перед церковью Пресвятой Богоматери как раз в тот  час,  когда
закрывались ворота гетто, дала ему поцеловать край своего пояса,  отвела
на этом поясе, как под уздцы, в сторону и в  первой  же  тени  протянула
ключ, назвав дом на Приеко, где будет его ждать в следующий вечер.



   В назначенное время Коэн стоял перед дверью, в которой замочная сква-
жина находилась над замком, так что ключ пришлось вставлять вверх бород-
кой и оттянув ручку замка кверху. Он оказался в узком  коридоре,  правая
стена которого была такой же, как и все другие стены, а  левая  состояла
из четырехгранных каменных столбиков  и  ступенчато  расширялась  влево.
Когда Коэн посмотрел через эти столбики налево, ему открылся вид  вдаль,
где он увидел пустое пространство, в глубине которого, где-то под лунным
светом, шумело море.
   Но это море не лежало на горизонте, оно стояло  на  нем  вертикально,
как занавес, нижний край которого присборен волнами  и  обшит  пеной.  К
столбикам под прямым углом было прикреплено что-то  вроде  металлической
ограды, не дававшей приблизиться к ним вплотную; Коэн сделал вывод,  что
вся левая стена коридора - это, в сущности, лестница, поставленная своей
боковой стороной на пол, так что ею нельзя было пользоваться, потому что
ступени, на которые мы наступаем, стояли вертикально, слева от ног, а не
под ними. Он двинулся вдоль этой стены-лестницы, все больше удаляясь  от
правой стены коридора, и где-то на середине пути вдруг потерял опору под
ногами. Он упал на бок на одну ступеньку-столб и при попытке встать  по-
нял, что пол больше не может служить опорой для ног, потому что  превра-
тился в стену, хотя и не изменился при этом. Ребристая  же  стена  стала
теперь удобной лестницей, тоже оставаясь при этом такой же, как и  была.
Единственное, что изменилось, так это свет - раньше он виднелся в глуби-
не коридора, а сейчас оказался высоко над головой Коэна. По этой лестни-
це он без труда поднялся наверх, к этому свету,  к  комнате  на  верхнем
этаже. Прежде чем войти, он посмотрел вниз, в глубину, и увидел там море
таким, каким он и привык его видеть: оно шумело в бездне у него под  но-
гами. Когда он вошел, госпожа Ефросиния сидела босая и  плакала  в  свои
волосы. Перед ней на треножнике стоял башмачок, в нем хлеб, а  на  носке
башмачка горела восковая свеча. Под волосами виднелись обнаженные  груди
госпожи Ефросиний, обрамленные, как глаза, ресницами  и  бровями,  и  из
них, как темный взгляд, капало темное молоко... Руками с двумя  большими
пальцами она отламывала кусочки хлеба и опускала их себе в подол.  Когда
они размокали от слез и молока, она бросала  их  к  своим  ногам,  а  на
пальцах ног у нее вместо ногтей были зубы. Прижав ступни друг  к  другу,
она этими зубами жадно жевала брошенную пищу, но из-за того, что не было
никакой возможности ее проглотить, пережеванные куски  валялись  в  пыли
вокруг...
   Увидев Коэна, она прижала его к себе и повела к постели.  В  ту  ночь
она сделала его своим любовником, напоила черным молоком и сказала:
   - Слишком много не надо, чтобы не состариться, ведь это  время  течет
из меня. До известной меры оно укрепляет, но когда его много, расслабля-
ет...
   После ночи, проведенной с нею, Коэн решил перейти в  ее  христианскую
веру. Он так громко повсюду рассказывал об этом, будто был в  опьянении,
и вскоре его намерение стало известно всем, однако ничего не  случилось.
Когда же он сообщил об этом госпоже Ефросиний, она ему сказала:
   - Этого ты не делай ни в коем случае, потому что, если хочешь  знать,
я тоже не христианской веры, вернее, я христианка  только  временно,  по
мужу. В сущности, я в определенном смысле принадлежу к твоему, еврейско-
му, миру, только это не так просто объяснить.  Может,  тебе  приходилось
видеть на Страдуне хорошо знакомый плащ на совсем незнакомой особе.  Все
мы в таких плащах, и я тоже. Я - дьявол, имя мое - сон. Я пришла из  ев-
рейского ада, из геенны, сижу я по левую сторону от Храма,  среди  духов
зла, я потомок самого Гевары, о котором сказано:  "Atque  nine  in  illo
creata est Gehenna". Я - первая Ева, имя мое - Лилит, я знала имя Иеговы
и поссорилась с ним. С тех пор я лечу в его  тени  среди  семисмысленных
значений Торы. В моем нынешнем обличье, в котором ты меня видишь  и  лю-
бишь, я создана смешением Истины и Земли; у меня три отца и ни одной ма-
тери. И я не смею ни шагу шагнуть назад. Если ты поцелуешь меня в лоб, я
умру. Если ты перейдешь в христианскую веру, то сам умрешь за  меня.  Ты
попадешь к дьяволам христианского ада, и заниматься тобой будут  они,  а
не я. Для меня ты будешь потерян навсегда, и я не смогу  до  тебя  дотя-
нуться. Не только в этой, но и в других, будущих жизнях...
   Так дубровницкий сефард Самуэль Коэн остался тем, кем был.  Но,  нес-
мотря на это, слухи не прекратились и тогда, когда он отказался от свое-
го намерения. Имя его было быстрее его самого, и с этим именем уже  про-
исходило то, что с самим Коэном только должно было произойти. Чаша пере-
полнилась на масленицу 1689 года, в воскресенье святых Апостолов.  Сразу
же после масленицы дубровницкий актер Никола Риги предстал перед судом и
дал показания в связи с тем, что вместе со своей труппой нарушил порядок
в городе. Он обвинялся в том, что вывел в комедии и представил на  сцене
известного и уважаемого в Дубровнике еврея Папа-Самуэля, а над  Самуэлем
Коэном издевался на глазах всего города. Актер, защищаясь, говорил,  что
понятия не имел, что под  маской  во  время  масленичного  представления
скрывается Самуэль Коэн. Как было принято каждый год у дубровницкой  мо-
лодежи, стоит лишь ветру переменить цвет - Риги вместе с актером  Криво-
носовичем готовил "жидиаду", масленичное представление, в котором участ-
вовал еврей. Ввиду того что Божо Попов-Сарака со своей дружиной  молодых
аристократов не захотели в этом году участвовать  в  спектакле,  простые
горожане решили сами приготовить карнавальные сценки. Они наняли  повоз-
ку, запряженную волами, устроили на ней виселицу, а Кривоносович,  кото-
рый раньше уже играл еврея, добыл рубаху, сшитую из парусины, и шляпу из
рыбацкой сети, сделал из пакли рыжую бороду и написал прощальное  слово,
которые в "жидиадах" обычно читает еврей перед смертью. Они  встретились
в назначенное время уже в костюмах и под масками, и  Риги  клялся  перед
судом, что был уверен: на повозке везут, как и всегда на масленицу, Кри-
воносовича, который, переодетый в еврея, стоит под  виселицей  и  сносит
удары, плевки и другие унижения - в общем, все, чего требует представле-
ние этого жанра. Итак, погрузили всех актеров, палача и "жида" на повоз-
ку и отправились по всему городу, от черных фратров к  белым,  показывая
комедию. Сначала объехали всю Плацу, потом направились к церкви  Пресвя-
той Богоматери и Лучарницам. По дороге Риги (изображавши а) с маски мни-
мого еврея (актера Кривоносовича, как он был уверен) оторвал нос,  когда
они проезжали мимо Большого городского фонтана, в Таборе опалил ему  бо-
роду, возле Малого фонтана пригласил толпу  зрителей  оплевать  его,  на
площади перед Дворцом (ante Palatium) оторвал ему руку, сделанную из на-
битого соломой чулка, и ничего странного или подозрительного не заметил,
пожалуй, за исключением того, что от тряски повозки по мостовой  у  того
из губ вылетает непроизвольное короткое посвистывание. Когда в  Лучарипе
перед домом господина Лукаревича, в соответствии  с  обычным  сценарием,
настало время повесить "жида", Риги накинул ему на шею петлю, по-прежне-
му убежденный, что по маской скрывается Кривоносович. Но тогда тот,  что
был под маской, вместо прощального слова  прочитал  какие-то  стихи  или
что-то в этом роде, Бог его знает что, обращаясь при  этом  вот  так,  с
петлей на шее, к госпоже Ефросиний Лукаревич, которая с волосами,  вымы-
тыми яйцом дятла, стояла на балконе своего палаццо. Этот текст ничем  не
был похож на прощальное слово еврея из "жидиады":
   "Осень подарила на грудь ожерелье, Поясом зима бедра  обвила,  Платье
сшито из весны цветенья, Обувь сделана  из  летнего  тепла.  Там  больше
одежды, где больше времени, Каждый год приносит немного  бремени.  Скинь
время и одежду враз. Пока во мне огонь счастливый не угас"
   Только тут, услышав слова, которые могут относиться к комедии  масок,
а никак не к "жидиаде", и которые совсем не напоминали прощальное  слово
еврея, актеры и зрители заподозрили, что что-то не так, и тогда Риги ре-
шил сорвать маску с того, кто это читал. Под маской,  к  изумлению  при-
сутствующих, вместо актера Кривоносовича  оказался  настоящий  еврей  из
гетто - Самуэль Коэн.
   Этот "жид" добровольно сносил все удары,  унижения  и  плевки  вместо
Кривоносовича, но за это Никола Риги ни в коем случае не может нести от-
ветственность, поскольку он не знал, что под маской возит по городу Коэ-
на, подкупившего Кривоносовича, который уступил ему свое место и обещал,
что будет обо всем молчать. Таким образом, неожиданно для  всех  получи-
лось, что Риги не виновен в оскорблениях и издевательствах над  Самуэлем
Коэном, напротив - сам Коэн нарушил закон, который запрещает  евреям  на
масленицу находиться среди христиан. Поскольку Коэн только  недавно  был
выпущен из тюрьмы после визита к иезуитам, новый приговор стал  для  го-
родских властей лишним аргументом за то, чтобы изгнать из  города  этого
жида, который "свою голову не бережет" и к тому же где-то в  Герцеговине
работает у турка на кладбище лошадей смотрителем.
   Единственное, что было неясно, вступится ли еврейская община за Коэна
и будет ли защищать его, что могло бы затянуть решение этого дела и даже
вообще изменить его. Таким образом, пока Коэн сидел в тюрьме, все ждали,
что скажет гетто.



   А в гетто решили, что огня зимой долго не ждут. И на второлуние айяра
месяца того года раби Абрахам Папо и Ицхак Нехама просмотрели и  описали
бумаги и книги в доме Коэна. Потому что вести о  его  визите  к  монахам
встревожили не только иезуитов, но и гетто.
   Когда они пришли к его дому, там никого не было. Они позвонили  и  по
звуку поняли, что ключ в колокольчике. Он был подвешен к язычку. В  ком-
нате горела свеча, хотя матери Коэна не было. Они нашли ступку для кори-
цы, гамак, подвешенный так высоко, что, лежа в нем,  можно  было  читать
книгу, только прижав ее к потолку над глазами; песочницу, полную  пахну-
щего лавандой песка; трехрогий светильник с надписями на  каждой  ветви,
которые означали три души человека: нефеш, руах и нешмах. На окнах стоя-
ли растения, и по их сортам посетители могли сделать вывод, что защищают
их звезды созвездия Рака. На полках вдоль стен лежали лютня, сабля и сто
тридцать два мешочка из красной, синей, черной и белой грубой ткани, а в
них рукописи самого Коэна или чьи-то еще, но переписанные его рукой.  На
одной из тарелок пером, обмакнутым в воск для  печатей,  было  записано,
каким образом быстро и легко проснуться: для этого человеку, который хо-
чет прогнать сон, нужно написать любое слово, и он тут же  совершенно  и
полностью пробудится, потому что писание само по себе сверхъестественное
и божественное, а отнюдь не человеческое занятие. На потолке, над  гама-
ком, было много букв и слов, написанных при пробуждении. Из книг  внима-
ние посетителей привлекли три, найденные на полу  комнаты  возле  самого
окна, где Коэн обычно читал. Было очевидно, что читал он их попеременно,
и такое чтение напоминало многоженство. Итак, там лежало краковское  из-
дание книги дубровницкого поэта Дидака Исаии Коэна (умер в  1599  году),
которого называли Дидак Пир, - "De illustribus familiis"  (1585);  возле
нее была книга Арона Коэна "Zekan Aron" ("Аронова борода"), опубликован-
ная в Венеции в 1637 году, в которую был от руки переписан  гимн  Арона,
Исаку Юшуруну (умершему в дубровницких тюрьмах), а рядом еще и  "Хорошее
масло" (Semen Atov) Шаламуна Оефа, деда Арона Коэна. Было ясно, что кни-
ги подобраны по семейному принципу, но из этого факта нельзя  было  сде-
лать никакого вывода. Тогда раби Абрахам Папо открыл окно, и порыв южно-
го ветра влетел в комнату. Раби раскрыл одну из книг, шался  на  мгнове-
ние, как трепещут на сквозняке страницы, и сказал Ицхаку Нехаме:
   - Послушай, тебе не кажется, что это шуршит слово: нефеш, нефеш,  не-
феш?
   Потом раби дал слово следующей книге, и ясно, громко послышалось, как
ее страницы, переворачиваясь на ветру, выговаривают слово:  руах,  руах,
руах.
   - Если третья проговорит слово "нешмах",- заметил Папо,  -  мы  будем
знать, что книги призывают души Коэна.
   И как только Абрахам Папо раскрыл третью книгу, оба они услышали, что
она шепчет слово: нешмах, нешмах, нешмах!
   - Книги спорят из-за чего-то, что находится в этой комнате, -  сделал
вывод раби Папо, - какие-то вещи здесь хотят уничтожить другие вещи.
   Они уселись неподвижно и начали вглядываться в темноту. На светильни-
ке вдруг появились огоньки, будто книги вызвали их своим шепотом и шоро-
хом. Один огонек отделился от светильника и заплакал на два голоса, тог-
да раби Папо сказал:
   - Это плачет по телу первая, самая молодая душа Коэна, а тело  плачет
по душе.
   Потом душа приблизилась к лютне, лежащей на полке, и  прикоснулась  к
струнам, отчего послышалась тихая музыка, которой душа сопровождала свой
плач: "Иногда вечером, - плакала душа Коэна, - когда  солнце  смотрит  в
твои глаза, бабочка, перелетевшая тебе дорогу, может показаться  далекой
птицей, а низко пролетевшая радость - высоко взлетевшей печалью..."  Тут
второй огонек вытянулся и  принял  форму  человеческой  фигуры,  которая
встала перед зеркалом и начала одеваться и белить лицо. При этом  фигура
подносила к зеркалу бальзамы, краски и пахучие мази, как будто только  с
его помощью могла определить и рассмотреть, что это такое, но набелила и
накрасила лицо так, что оно ни разу не отразилось в зеркале,  как  будто
боялась пораниться.
   Так она долго делала что-то с собой, пока не превратилась в настоящую
копию Коэна, с красными глазами и одним седым усом. Потом взяла с  полки
саблю и присоединилась к первой душе. Третья же душа Коэна,  самая  ста-
рая, парила высоко под потолком в форме огонька. В то время  как  первые
две души прижались к полке с рукописями, третья была отдельно, враждебно
держась в стороне, в углу под потолком, и царапая буквы, написанные  над
гамаком...



   Теперь раби Папо и Ицхак Нехама поняли, что  души  Коэна  поссорились
из-за мешочков с рукописями, но их было так много, что  казалось  невоз-
можным пересмотреть все. Тогда раби Абрахам спросил:
   - Думаешь ли ты о цвете этих чехлов то же, что и я?
   - Разве не видно, что они того же цвета, что и пламя? - заметил Неха-
ма. - Посмотри на свечу. Ее пламя состоит из нескольких цветов: голубой,
красный, черный, этот трехцветный огонь обжигает и всегда  соприкасается
с той материей, которую он сжигает, с фитилем и маслом. Вверху, над этим
трехцветным огнем, второе белое пламя, поддерживаемое нижним, оно не об-
жигает, но светит, то есть это огонь, питаемый огнем.  Моисей  стоял  на
горе в этом белом пламени, которое не обжигает, а светит, а мы  стоим  у
подножия горы в трехцветном огне, пожирающем и сжигающем все, кроме  бе-
лого пламени, которое есть символ самой главной и самой сокровенной муд-
рости. Попробуем же поискать то, что мы ищем, в белых чехлах!
   Книг было немного - все поместились в одном мешке. Они нашли там одно
из изданий Иуды Халеви ?, опубликованное в Базеле в 1660 году, с  прило-
жением перевода текста с арабского на древнееврейский, автором  которого
был раби Иегуда Абен Тибон, и комментариями издателя на  латыни.  В  ос-
тальных чехлах были рукописи Коэна, и среди них посетителям прежде всего
бросилось в глаза сочинение под названием

Запись об Адаме Кадмоне

   В человеческих снах хазары видели буквы, они  пытались  найти  в  них
прачеловека, предвечного Адама Кадмона, который был и мужчиной, и женщи-
ной. Они считали, что каждому человеку принадлежит по одной букве  азбу-
ки, а что каждая из букв представляет собой частицу тела  Адама  Кадмона
на земле. В человеческих же снах эти буквы комбинируются и оживают в те-
ле Адама. Но эти азбука и речь, которая ими фиксируется,  отличаются  от
тех, что используем мы. Хазары были уверены, что им известно, где  лежит
граница между двумя языками и двумя письменностями,  между  божественной
речью - давар - и речью людей. Граница, утверждали они,  проходит  между
глаголом и именем! И в частности тетраграмма - тайное имя Бога,  которое
уже и  александрийская  "Септуагинта"  скрывает  под  безобидным  словом
"Kirios",- это вообще не имя, а глагол. Следует также иметь в виду,  что
и Авраам принимал во внимание глаголы, а не имена, которые  Господь  ис-
пользовал при сотворении мира. Язык, которым мы пользуемся, состоит, та-
ким образом, из двух неравных  сил,  существенным  образом  отличающихся
друг от друга по своему происхождению. Потому что глагол, логос,  закон,
представление об истинных процессах, о правильном и целесообразном пред-
шествовали самому акту сотворения мира и всего того, что будет  действо-
вать и вступать в отношения. А имена возникли только после того, как бы-
ли созданы твари этого мира, всего лишь для того, чтобы как-то их  обоз-
начить. Так что имена - это просто бубенчики на шапке, они приходят пос-
ле Адама, который говорит в своем 139-м псалме: "Еще нет слова на  языке
моем - Ты, Господи, уже знаешь его совершенно". То, что имена предназна-