льняными
волосами, выросшими в месяце ияре. Красивых выражений лица у  него  было
столько, сколько разных дней есть у месяца сивана, а их у него тридцать.
Его уже хотели женить. Но очень скоро стало видно, что после выздоровле-
ния с его лица исчезла хорошо всем известная улыбка. Эта улыбка, которую
он по утрам сдувал с губ при входе в типографию, вечером  поджидала  его
под дверью после окончания рабочего дня, как собака, привыкшая к нему за
много лет, но он подхватывал ее одной только верхней губой, на лету, как
будто придерживая, чтоб не упала, как приклеенные усы. И улыбка  на  его
лице именно так теперь и выглядела. Поговаривали, что юношу, после  того
как он сбросил горб и выпрямился, объял страх. Окружающие говорили,  что
он испугался той высоты, с которой теперь смотрел на мир, новых горизон-
тов, раньше не известных ему, а более всего того, что теперь он стал та-
ким же, как и все другие люди, многих из которых он  даже  перерос,  он,
который еще недавно был на улице ниже всех.
   Но под этими сплетнями, как темные водоросли под слоем  чистой  воды,
струились гораздо более страшные истории, которые  передавались  из  уст
прямо в ухо. Если верить одному такому рассказу, получалось, что во вре-
мя болезни источником былой радости и веселья молодого Даубманнуса  было
то, что, скрюченный и горбатый, он мог достать ртом любую  часть  своего
тела и так узнал, что мужское семя не отличается по  вкусу  от  женского
молока. И мог постоянно обновлять самого себя. Когда же  он  выпрямился,
это стало невозможно... Конечно, все это могло  быть  просто  сплетнями,
которые делают прошлое человека столь же непрозрачным, как и  его  буду-
щее. Но тем не менее каждый мог видеть, что после того, как он  вылечил-
ся, молодой Даубманнус в присутствии парней,  работавших  в  типографии,
часто проделывал необычную шутку. Он прерывал работу, одну руку свешивал
до земли, второй хватал себя за волосы и подтягивал голову вверх. По его
лицу при этом разливалась знакомая всем старая, хорошо посоленная  улыб-
ка, и бывший Бен Яхья запевал песню так, как давно  уже  не  пел.  Вывод
сделать было нетрудно: за выздоровление юноша пожертвовал  большим,  чем
получил, поэтому не случайно он говорил: "Германия дает о себе знать  во
сне, как непереваренный обед". Но хуже всего было то, что работа  в  ти-
пографии уже не радовала его так, как раньше. Он  набивал  ружье  типог-
рафскими литерами и шел охотиться. Но решающим  моментом,  который,  как
камень на пути ручья разводит его в направлении двух разных морей, стала
встреча с одной женщиной. Она была откуда-то издалека, ходила в  платьях
цвета фиалки, какие носят еврейки в той части Греции, что занята  турка-
ми, и была вдовой какого-то романиста, который в  свое  время  занимался
изготовлением сыра неподалеку от Кавалы. Даубманнус увидел ее на  улице.
Их сердца встретились во взглядах, но, когда он подал ей два пальца, она
сказала ему: "Некошерных птиц можно узнать по тому, что, сидя на  ветке,
они делят пальцы по парам, а не на три и один..." И  отвергла  его.  Это
стало последней каплей. Даубманнус-младший совсем потерял гол
   уже было решил бросить все и уехать куда глаза глядят, как вдруг умер
старый Даубманнус, а в типографию ставшего  его  наследником  Даубманну-
са-младшего как-то вечером вошел незнакомый христианский монах  с  тремя
кочанами капусты на вертеле и копченой грудинкой в сумке, сел к огню, на
котором в котелке кипела вода, бросил в него соль  и  грудинку,  нарезал
капусту и сказал:
   "Мои уши наполнены словами Бога, а рот набит капустой..."  Звали  его
Никольский и был он, когда-то очень давно, писарем в  монастыре  святого
Николая на берегу той самой Моравы, в которой давным-давно майнады  рас-
терзали Аполлона. Он спросил Даубманнуса, не хочет ли тот издать  книгу,
содержание которой столь необычно, что вряд ли кто-нибудь решится ее на-
печатать. Старый Даубманнус или Бен Яхья без раздумий отказались  бы  от
такого предложения, но Даубманнус такой, каким он был сейчас, потерявший
голову, увидел в этом какую-то возможность для себя.  Он  согласился,  и
Никольски начал на память диктовать ему словарь, и так продолжалось семь
дней, пока он не продиктовал всю книгу, подкрепляясь по ходу дела капус-
той, нарезанной такими длинными и тонкими лоскутами, как  будто  они  из
носа растут. Получив рукопись, Даубманнус отдал ее  в  набор  не  читая,
сказав при этом: "Знание - товар скоропортящийся, того и гляди заплесне-
веет. Так же как и будущее". Как только словарь был  набран,  Даубманнус
напечатал один экземпляр отравленной типографской краской и тут  же  сел
читать. Чем дальше он продвигался в чтении, тем сильнее действовал яд, и
фигура его искривлялась все больше. Каждая согласная буква книги наноси-
ла удар по какому-нибудь органу тела. Снова появился горб,  кости  опять
заняли первоначальное положение, в котором они росли и соединялись  ког-
да-то вокруг живота, живот по ходу чтения тоже вернулся на то  место,  к
которому привык с детства, боли, которыми  ему  приходилось  платить  за
выздоровление, прекратились, голова, как и раньше, попала во власть  ле-
вой руки, а правая опустилась до земли, и в тот час, когда она коснулась
ее, лицо Даубманнуса как в детстве просияло забытой улыбкой  блаженства,
которая соединила в одно целое все его  годы,  и  он  умер.  Сквозь  эту
счастливую улыбку его губы выронили последние слова,  прочитанные  им  в
книге: "Verbum саго factum est" - "Слово стало мясом".



   КАГАН - хазарский правитель, название происходит от еврейского  слова
"коэн", что  значит  князь.  Первого  кагана  после  принятия  хазарским
царством иудаизма звали Сабриел, а его жену Серах. Имя того кагана,  ко-
торый решил устроить хазарскую полемику ? и призвал к своему двору евре-
ев, греков и арабов, чтобы они истолковали его сны, неизвестно. Как сви-
детельствуют еврейские источники, которые приводит Даубманнус ?, перехо-
ду хазар ? в иудаизм предшествовал сон кагана, о котором он поведал сво-
ей дочери (или сестре) принцессе Атех ? в следующих словах:
   - Мне снилось, что я иду по пояс в воде и читаю книгу. Вода эта  была
река Кура, мутная, полная водорослей, такая, что пить ее  можно,  только
цедя через волосы или бороду. Когда приближается большая волна, я подни-
маю книгу высоко над головой, чтобы не замочить ее, а потом  снова  про-
должаю читать. Глубина близко, и нужно закончить чтение прежде, чем я на
нее попаду. И тут мне является ангел с птицей в руке и говорит:  "Созда-
телю Дороги твои намерения, но не дела твои". Утром я просыпаюсь, откры-
ваю глаза и вижу - стою по пояс в воде, в той же самой мутной Куре, сре-
ди водорослей, держу в руках ту же книгу, передо мной ангел, тот  самый,
из сна, с птицей. Быстро закрываю глаза, но река, ангел, птица и все ос-
тальное по-прежнему здесь: открываю глаза - та же картина.  Ужас.  Читаю
первое, что попадается в книге:
   "Пусть не похваляется тот, кто обувается..."  Я  закрываю  глаза,  но
продолжение фразы вижу и дочитываю ее с закрытыми  глазами:  "...так  же
как тот, кто уже разулся". Тут с руки ангела вспорхнула птица - я открыл
глаза и увидел, как птица улетает. Тогда мне стало ясно  -  я  не  смогу
больше закрывать глаза перед истиной, спасаться зажмуриваясь, нет больше
ни сна, ни яви, ни пробуждения, ни погружения в сон. Все  это  единый  и
вечный день и мир, который обвился вокруг меня, как  змея.  И  я  увидел
большое далекое счастье, оно казалось маленьким и близким; большое я по-
нял как пустоту, а маленькое как свою любовь... И сделал то, что сделал.



   КОНТРАКТ О ПОМОЛВКЕ САМУЭЛЯ КОЭНА И ЛИДИСИИ САРУК (XVII век) - в  ар-
хиве Дубровника, в досье дубровницкого сефарда Самуэля Коэна ?  хранится
договор о помолвке следующего содержания:
   "При добром знамении и в благословенный час произошла помолвка  между
Самуэлем Коэном и девицей Лидисией, дочерью почившего в  раю  почтенного
старца, господина Шелома Сарука, жителя города Солуна, а условия помолв-
ки таковы, как следует ниже. Первое: мать девушки, госпожа Сити, да  бу-
дет она благословенна среди женщин, как приданое дает за дочерью  своей,
вышеупомянутой Лидисией, в соответствии со своими возможностями и досто-
инством, один испанский матрац, а также всю одежду девушки. Второе: день
свадьбы - начиная с сегодняшнего - через два года и еще полгода. Стороны
договорились о том, что если вышеупомянутый господин Самуэль не появится
в указанное время для того, чтобы жениться на девице Лидисии, независимо
от того, что будет тому причиной - его умысел или высшая сила, - с этого
момента считаются более не принадлежащими ему по закону и праву все дра-
гоценности и предметы, которые подарены им в качестве жениха  своей  не-
весте, в связи с чем жених не имеет никакого права на претензии или про-
тесты. Таковыми являются следующие вещи: гривны, которые  она  носит  на
руках, ожерелье из монет, кольца, шляпа, чулки и шерстяные носки,  всего
числом двадцать четыре. Все это оценивается суммой в две тысячи и двести
акчей и является окончательным и безвозвратным даром упомянутой  девице,
если помолвленный не появится для женитьбы на ней  в  означенное  время.
Кроме того, вышеупомянутый господин Самуэль Коэн  обязуется  и  клянется
страшной клятвой, которой клянутся все под угрозой отлучения,  не  обру-
чаться ни с одной другой женщиной в мире и не вступать в брак ни с  кем,
кроме своей невесты, девицы Лидисии.
   Вся процедура осуществлена согласно правилам,  предусмотренным  зако-
ном, и господин Самуэль дал  соответствующую  клятву  сегодня,  в  поне-
дельник, в новолуние месяца шевата  5442  года,  законность  и  действи-
тельность чего навечно подтверждается.
   Авраам Хадида, Шеломо Адроке и Иосеф Бахар Изра-эль Алеви, судьи".
   На оборотной стороне этого документа записано рукой одного из дубров-
ницких доносчиков несколько замечаний относительно Коэна.  Одно  из  них
сообщает, что Коэн 2 марта 1680 года в разговоре  на  Страдуне,  главной
улице города, рассказал следующее;

   "На некоторых кораблях своего флота хазары вместо парусов использова-
ли рыбачьи сети. И корабли эти плавали так же, как все остальные.  Когда
один грек спросил хазарских священников, каким образом это  достигается,
еврей, присутствовавший при разговоре, ответил вместо тех,  к  кому  был
обращен вопрос: "Очень просто,  вместо  ветра  они  ловят  этими  сетями
что-то другое"".

   Вторая запись дубровницкого шпиона касалась дамы благородного  проис-
хождения Ефросинии Лукаревич ?. В мае того же года Самуэль  Коэн  встре-
тился в Лучарипах с госпожой Ефросинией и спросил ее следующее:
   - Всегда ли ты красива по пятницам вечером, когда меняются души, и ты
запрещаешь мне видеться с тобой в эти часы?
   В ответ на это госпожа Ефросиния достала из-за пояса  маленький  све-
тильник, подняла его к липу, зажмурила один глаз, а другим посмотрела на
фитиль. Этот взгляд написал в воздухе имя Коэна, зажег фитиль и  осветил
ей дорогу до самого дома.



   КОЭН САМУЭЛЬ (1660 - 24.09.1689) - дубровницкий еврей, один из  авто-
ров этой книги. Изгнанный из Дубровника в 1689 году, он  в  тот  же  год
умер по пути в Царьград, впав в оцепенение, из которого никогда  не  оч-
нулся. Источники: представление о  Коэне,  жителе  дубровницкого  гетто,
можно получить из доносов дубровницких доносчиков (полиции),  написанных
сухим итальянским стилем людей, не имеющих родного  языка;  из  судебных
документов и свидетельских показаний актеров Николы Риги и Антуна Криво-
носовича, а также из описи вещей, обнаруженных в жилище Коэна в его  от-
сутствие, при обыске, сделанном по требованию и  в  интересах  еврейской
общины Дубровника. Копия описи была обнаружена среди бумаг дубровницкого
архива в серии "Process! politic! e criminali" 1680-1689. Последние  дни
жизни Коэна известны лишь из скудных данных,  содержащихся  в  послании,
направленном в Дубровник из абхехама белградских сефардов.  К  нему  был
приложен перстень, на котором в 1688 году Коэн вырезал год своей  смерти
- 1689. Для более полного представления следует сравнить эти сведения  с
отчетами дубровницких эмиссаров, которых посол республики Святого  Влаха
в Вене Матия Марин Бунич направил наблюдать за австрийско-турецким  сра-
жением при Кладове в 1689 году, однако они посвятили Коэну всего две-три
фразы, заметив, что в этом деле у них было "больше сена, чем лошадей".

   Современники описывают Самуэля Коэна как человека высокого, с красны-
ми глазами, один ус которого, несмотря на его молодость, был  седым.  "С
тех пор как я его помню, ему всегда было холодно. Только в последние го-
ды он немного согрелся", - сказала о нем однажды его мать, госпожа  Кла-
ра. По ее словам, ночью во сне он часто и далеко путешествовал  и  часто
пробуждался прямо там, усталый и грязный, а иногда хромал на одну  ногу,
пока не отдохнет от своих снов. Мать говорила,  что,  когда  Коэн  спал,
чувствовала какое-то странное неудобство, объясняя это тем, что  во  сне
он вел себя не как еврей, а как человек иной веры, который и по субботам
во сне скачет верхом и поет, если ему снится восьмой псалом, тот,  кото-
рый поют, когда хотят найти потерянную вещь, но поет на христианский ма-
нер. Кроме еврейского, он говорил по-итальянски, на латыни и по-сербски,
но ночью, во сне, бормотал на каком-то странном языке, которого наяву не
знал и который позже был опознан как валахский. Когда его  хоронили,  на
левой руке покойного обнаружили страшный шрам, как от укуса. Он страстно
мечтал попасть в Иерусалим и во сне действительно видел  этот  город  на
берегу времени, шагал по его улицам, застланным соломой, жил в  огромном
доме, полном шкафов, размером с небольшую церковь, слушал шум  фонтанов,
похожий на шум дождя. Но вскоре он установил, что город, который он  ви-
дит во снах и считает Иерусалимом, вовсе не святой  город,  а  Царьград.
Он, собиравший старые карты неба и земли, городов и звезд, неопровержимо
установил это благодаря гравюре с изображением Царьграда, которую  купил
у одного торговца и узнал на ней снившиеся ему улицы, площади  и  башни.
Коэн обладал несомненными способностями, однако они, по  мнению  госпожи
Клары, никоим образом не были направлены ни на что практическое. По  те-
ням облаков он определял, с какой скоростью летят по небу ветры,  хорошо
помнил количественные соотношения, действия и цифры, но людей,  имена  и
предметы легко забывал. Жители Дубровника запомнили, как он всегда стоит
на одном и том же месте, возле окна своей комн етто, со  взглядом,  опу-
щенным вниз. Дело в том, что книги он держал на полу, читал их, стоя бо-
сиком и перелистывая страницы пальцами босой ноги. Сабляк-паша ? из Тре-
бинья прослышал как-то, что в Дубровнике есть еврей,  который  мастерски
делает конские парики, - так Коэн поступил к нему на  службу,  и  оказа-
лось, что слухи о его умении не преувеличены.  У  паши  он  ухаживал  за
кладбищем лошадей, расположенным на берегу моря, и делал парики, которы-
ми во время праздников и походов украшали головы вороных. Коэн был дово-
лен службой, самого же пашу почти не видел. Зато часто имел дело  с  его
слугами, ловкими в обращении с саблей и седлом. Он начал сравнивать себя
с ними и заметил, что во сне он более ловок и быстр, чем  наяву.  Сделав
такой вывод, Коэн проверил его самым надежным способом. Во сне он  видел
себя стоящим с обнаженной саблей под яблоней. Была осень, и он, с  клин-
ком в руке, ждал порыва ветра. Когда налетел ветер, яблоки стали падать,
ударяясь о землю с глухим звуком, напоминающим топот  копыт.  Первое  же
яблоко, падавшее вниз, он саблей на  лету  рассек  пополам.  Когда  Коэн
проснулся, была, как и во сне, осень; он попросил у кого-то саблю, пошел
к крепостным воротам Пиле и спустился под мост. Там росла яблоня,  и  он
остался ждать ветра. Когда налетел порыв ветра и несколько  яблок  упало
вниз, он убедился, что ни одно из них не смог саблей перерубить на лету.
Это ему не удавалось, и Коэн теперь точно знал, что во сне его сабля бо-
лее ловка и быстра, чем наяву. Может быть, так было оттого, что  во  сне
он упражнялся, а наяву нет. Во сне он часто видел, как в  темноте,  сжав
правой рукой саблю, он наматывает на левую руку уздечку верблюда, другой
конец которой тянет к себе кто-то, кого он не видит. Уши его  закладывал
густой мрак, но и через этот мрак он слышал, как кто-то направляет в его
сторону саблю и через темноту устремляет сталь к его лицу, однако он бе-
зошибочно чувствовал это движение и выставлял свое оружие на пути свиста
невидимого клинка, который в ту же секунду  действительно  со  скрежетом
обрушивался из тьмы на его саблю.
   Подозрения в адрес Самуэля Коэна и последовавшие  за  ними  наказания
посыпались сразу со всех сторон, обвинялся он в самых разных  грехах:  в
недозволенном вмешательстве в религиозную жизнь дубровнипких иезуитов, в
том, что вступил в связь с местной аристократкой  христианской  веры,  а
также по делу о еретическом учении  эссенов.  Не  говоря  уже  о  свиде-
тельстве одного фратра, что Коэн однажды на глазах всего  Страдуна  съел
левым глазом птицу, прямо на лету.
   Все началось с весьма странного визита Самуэля Коэна в иезуитский мо-
настырь в Дубровнике 23 апреля 1689 года, визита, который закончился тю-
ремным заключением. В то утро видели, как Коэн поднимался по лестнице  к
иезуитам, вставляя сквозь улыбку себе в зубы трубку,  которую  он  начал
курить и наяву, после того как увидел, что делает это во сне. Он  позво-
нил у входа в монастырь и, как только ему  открыли,  стал  расспрашивать
монахов о каком-то христианском миссионере и святом, который был лет  на
восемьсот старше его, чьего имени он не знал, но знал наизусть  все  его
житие; и как он в Салониках и Царьграде учился в школе и ненавидел  ико-
ны, и как где-то в Крыму  изучал  древнееврейский,  и  как  в  хазарском
царстве обращал заблудших в христианскую веру, причем вместе с ним был и
его брат, который ему помогал. Умер он, добавил Коэн, в Риме в 869 году.
Он умолял монахов назвать ему имя этого святого, если оно им известно, и
указать, где найти его житие. Иезуиты, однако, не пустили  Коэна  дальше
порога. Они выслушали все, что он  сказал,  постоянно  при  этом  осеняя
крестом его рот, и позвали стражников, которые отвели  Коэна  в  тюрьму.
Дело в том, что после того, как в 1606 году синод в церкви Пресвятой Бо-
городицы принял решение против евреев, в Дубровнике жителям  гетто  было
запрещено любое обсуждение вопросов христианской веры, а нарушение этого
запрета наказывалось тридцатью днями заключения. Пока Коэн отбывал  свои
тридцать дней, протирая ушами скамейки, произошли  две  вещи,  достойные
упоминания. Еврейская община приняла решение сделать досмотр и  перепись
бумаг Коэна, и одновременно объявилась женщина, заинтересованная  в  его
судьбе.
   Госпожа Ефросиния Лукаревич, знатная аристократка из Лучарицы, каждый
день в пять часов пополудни, как только тень башни Минчета касалась про-
тивоположной стороны крепостных стен, брала фарфоровую трубку,  набивала
ее табаком медового оттенка, перезимовавшим в изюме,  раскуривала  ее  с
помощью комочка ладана или сосновой щепки с острова Ластово, давала  ка-
кому-нибудь мальчишке со Страдуна серебряную монетку и  посылала  раску-
ренную трубку в тюрьму Самуэлю Коэну. Мальчишка передавал ему  трубку  и
выкуренной возвращал ее из тюрьмы обратно в Лучарипу вышеупомянутой  Еф-
росиний.
   Госпожа Ефросиния, из семьи аристократов  Геталдич-Крухорадичей,  вы-
данная замуж в дом дубровницких аристократов из рода  Лукари,  была  из-
вестна не только своей красотой, но и тем, что никто никогда не видел ее
рук. Говорили, что на каждой руке у нее по два больших  пальца,  что  на
месте мизинца у нее растет еще один большой палец, так что  каждая  рука
может быть и левой и правой. Рассказывали также, что эта особенность бы-
ла прекрасно видна на одной картине, написанной втай