хазарской полемики, Исаака Сангари ?,  проти-
вопоставлены доводам анонимных участников со стороны  ислама  и  христи-
анства. Однако в предисловии приводятся слова, якобы принадлежащие Хале-
ви: "Меня часто спрашивают, какие аргументы я мог бы выставить  и  какие
ответы дать тем философам, чье мнение отличается от нашего, и людям дру-
гих вероисповеданий (кроме христиан), а также еретикам,  отступающим  от
иудейской веры, которые есть среди нас. И я вспоминаю, что слышал о мне-
нии и доказательствах известного ученого, имевшего полемику с  хазарским
королем, тем самым, который принял иудаизм четыреста лет назад".  Совер-
шенно ясно, что оговорка, взятая в скобки, "кроме христиан", была встав-
лена позже из-за цензуры, потому что Халеви вопреки ей все же говорит  в
своей книге о христианской вере. Точнее, он говорит о  трех  религиях  -
христианстве, исламе и иудаизме, символизируя их изображением дерева. На
этом дереве, говорит он, ветви с листьями и цветами  представляют  образ
христианства и ислама, корни же символизируют иудаизм.  Затем,  несмотря
на тот факт, что имя христианского участника полемики отсутствует,  сох-
ранился его титул - философ. Этот термин,  "философ",  которым  называют
христианского участника полемики еврейские и христианские (грече сточни-
ки, в сущности, является византийским университетским титулом, и его  не
следует принимать в обычном, общепринятом значении этого слова.
   Латинское издание текста Халеви осуществленное в Базеле Джоном  Букс-
торфом приобрело большую популярность, и издатель в связи с этой  книгой
получил много писем. Даубманнус в своем "Хазарском  словаре"  1691  года
обращает внимание на то, что комментарии к книге Халеви в то время  при-
надлежали, в частности, и одному еврею из Дубровника  по  имени  Самуэль
Коэн ?, а после латинского перевода появились переводы на испанский, не-
мецкий и английский языки. Комментированное издание арабского  оригинала
с параллельным еврейским переводом было осуществлено в 1887 году в Лейп-
циге. Хиршфельд обращает внимание на то, что Халеви, рассуждая о природе
души, использует наряду с другими источниками и один из текстов Ибн Сины
(Авиценны).
   Популярность Халеви возросла настолько, что о  нем  начали  слагаться
легенды. Считается, что у Халеви не было сыновей и сын его  единственной
дочери был назван в честь деда его именем. Русская еврейская  энциклопе-
дия расценивает это как  доказательство  несостоятельности  утверждения,
что на дочери Халеви был женат знаменитый ученый Аврахам Ибн Эзра, пото-
му что сына Эзры звали не Иегуда. Это предание, записанное на идише, на-
ходится в книге "Масех ха Шем" Симона Акибы Бен Иосефа и в  соответствии
с ним получается, что известный грамматик и поэт из Толедо  Аврахам  Бен
Эзра (умер в 1167 году) женился в стране хазар на дочери  Халеви.  Дауб-
маннус приводит следующую легенду об этой женитьбе:

   "Абрахам Бен Эзра жил в маленьком доме на берегу  моря.  Вокруг  дома
росли пахучие растения, и ветры не могли развеять дивные ароматы, а лишь
переносили их как ковры с места на место. Однажды Абрахам Бен Эзра заме-
тил, что запахи изменились. Это случилось потому,  что  он  почувствовал
страх. Этот страх внутри него сначала достиг глубины его  самой  молодой
души, потом спустился в душу среднего возраста, а затем и в третью,  са-
мую старую душу Эзры. Наконец страх стал глубже самой глубокой  души,  и
Бен Эзра больше не мог оставаться в доме. Он  хотел  выйти,  но,  открыв
дверь, увидел, что проем ее затянут сеткой паутины, которая образовалась
за ночь. Паутина была такой же, как и все другие паутины, но только  ры-
жего цвета. Когда он хотел убрать ее, он заметил, что паутина соткана из
прекрасных волос. Тогда он начал искать, чьи это волосы. Он не нашел ни-
какого следа, но в городе встретил чужестранку, которая  шла  вместе  со
своим отцом. У нее были длинные рыжие волосы, но она не обратила на  Бен
Эзру никакого внимания. На следующее утро Бен  Эзра  снова  почувствовал
страх и снова нашел на дверях рыжую сетку паутины. Когда позже в этот же
день он снова встретил рыжеволосую девушку, то  протянул  ей  две  ветки
мирта, усыпанные цветами.
   Она улыбнулась и спросила:
   - Как ты меня нашел?
   - Я сразу заметил, - сказал он, - что во мне живут три страха,  а  не
один.

Важнейшая литература. John Buxtorf, "Praefacio" к базельскому изданию книги Халеви на латинском языке (Uber Cosri, Basilae, 1660); Lexicon Cosri, continens colloquium seu disputationem de religions. Regiemonti Borussiac excudebat typographus Johannes Daubmannus. Anno 1691 (уничтоженное издание); "Еврейская энциклопедия", Петербург, 1906-1913, тт. 1-16, в томе 1 содержится большая статья и литература о Халеви; выборочно библиография дана в издании J. Halevi. The Kuzari (Kitab al Khazari). New York, 1968, pp. 311-313; новейшее двуязычное издание стихов дает Amo Press, New York, 1973; Encyclopedia Judaica, Jerusalem, 1971.



   Д-р ШУЛЬЦ ДОРОТА (Краков, род. 1944-...) - славист, профессор универ-
ситета в Иерусалиме; девичья фамилия - Квашневская. Ни  в  бумагах  Кра-
ковского Ягеллонского университета в Польше, который окончила  Квашневс-
кая, ни в документации в связи с присвоением Дороте  Квашневской  ученой
степени доктора Йельского университета США нет сведений о ее происхожде-
нии. Дочь еврейки и поляка, Квашневская родилась в Кракове при  странных
обстоятельствах. Мать оставила ей талисман, принадлежавший когда-то отцу
Дороты Квашневской. Текст на нем был таким: "Сердце мое - моя дочь; в то
время как я равняюсь по звездам, оно равняется по луне и по боли,  кото-
рая ждет на краю всех скоростей..." Квашневской не удалось  узнать,  чьи
это слова. Брат ее матери, Ашкенази Шолем, исчез в 1943  году  во  время
преследований евреев в период немецкой оккупации  Польши,  однако  перед
исчезновением ему удалось спасти сестру. Он, не раздумывая долго, раздо-
был для нее фальшивые документы на имя какой-то польки и женился на ней.
Венчание состоялось в Варшаве, в церкви Святого Фомы, и  считалось,  что
это брак между крещенным евреем и полькой. Он курил вместо табака чай из
мяты, и когда его забрали, сестра, она же и жена,  Анна  Шолем,  которую
продолжали считать полькой и которая носила девичью фамилию какой-то не-
известной ей Анны Закевич, развелась со своим мужем (и  братом,  о  чем,
правда, знала только она сама) и так спасла свою жизнь. Сразу  же  после
этого она опять вышла замуж за некоего вдовца по фамилии Квашневский,  с
глазами в мелких пятнышках, как птичьи яйца; он был безрогим на  язык  и
рогатым в мыслях. От него у Анны был один-единственный ребенок -  Дорота
Квашневская. Закончив отделение славистики, Дорота переехала в США, поз-
же защитила там докторскую диссертацию по проблемам  древних  славянских
литератур, но когда Исаак Шульц, которого она знала еще со  студенческих
лет, уехал в Израиль, присоединилась к нему. В 1967 году во время  изра-
ильско-египетской войны он был ранен, и Дорота в 1968 году вышла за него
замуж, осталась жить в Тель-Авиве и Иерусалиме, чит  с  истории  раннего
христианства у славян, но при этом постоянно посылала письма в Польшу на
свое собственное имя. На конвертах она писала свой старый адрес в Крако-
ве, и эти письма, которые Квашневская, в замужестве Шульц, писала  самой
себе, в Польше, в Кракове, сохранила нераспечатанными ее бывшая  хозяйка
квартиры, надеясь,  что  когда-нибудь  сможет  вручить  их  Квашневской.
Письма эти короткие, кроме одного или двух, и представляют  собой  нечто
вроде дневника д-ра Дороты Шульц в период с 1968 по 1982 год. Связь их с
хазарами состоит в том, что последнее письмо, написанное из следственной
тюрьмы в Царьграде, затрагивает вопрос о  хазарской  полемике  ?  Письма
приводятся в хронологическом порядке.

   1 Тель-Авив, 21 августа 1967
   Дорогая Доротка, у меня здесь такое чувство, что я  ем  скоромное  за
чужой счет, а пощусь за свой. Я знаю, что, пока пишу тебе эти строки, ты
уже стала немного моложе меня, там, в своем Кракове,  в  нашей  комнате,
где всегда пятница и где в нас заталкивали корицу, как будто мы  печеные
яблоки. Если ты когда-нибудь получишь это письмо, то станешь старше меня
в тот момент, когда его прочтешь.
   Исааку лучше, он лежит в прифронтовом госпитале, но быстро  поправля-
ется, и это заметно по его почерку. Он пишет, что видит во сне "краковс-
кую трехдневную тишину, дважды разогревавшуюся, немного  подгоревшую  на
дне". Скоро мы встретимся, и я боюсь этой встречи не  только  из-за  его
раны, о которой еще ничего не знаю, но и потому,  что  все  мы  деревья,
вкопанные в собственную тень.
   Я счастлива, что ты, которая не любит Исаака, осталась там, далеко от
нас. Теперь нам с тобой легче любить друг друга.

   2

Иерусалим, сентябрь 1968
   Доротка, всего несколько строк: запомни раз и навсегда -  ты  работа-
ешь, потому что не умеешь жить. Если бы ты умела жить, то не работала бы
и никакая наука для тебя бы не существовала. Но все учили нас только ра-
ботать, и никто - жить. И вот я не умею. Я шла с собаками по  незнакомой
дороге в высоком лесу. Ветки деревьев смыкались у меня над головой.  Де-
ревья тянулись к своей пище - свету - и при  этом  творили  красоту.  Я,
стремясь к своей пище, умею создавать лишь воспоминания.  Мой  голод  не
сделает меня красивой. Меня с деревьями связывает нечто такое,  что  они
умеют, а я нет, А деревья связывают со мной только мои  собаки,  которые
сегодня вечером любят меня больше, чем обычно. Потому что их голод  ста-
новится гораздо красивее тогда, когда они голодны по деревьям, а  не  по
мне. Где ж здесь твоя наука? В науке для того, чтобы  двигаться  дальше,
достаточно знать последнее слово в своей области. С красотой дело обсто-
ит иначе.
   Исаак вернулся. Когда он одет, его шрамы не видны, он так же  красив,
как и раньше, и похож на пса, который научился петь краковяк.  Он  любит
мою правую грудь больше, чем левую, и мы спим совершенно непристойно...
   У него те самые ноги, которыми он перескакивал через несколько ступе-
нек на Вавеле, и которые он поочередно обнимает вокруг колен, когда  са-
дится. Мое имя он произносит так, как произносили его в начале, до  того
как начали употреблять, и оно еще не стерлось, переходя из уст в уста...
Давай договоримся так - поделим роли: ты там, в Кракове, продолжай зани-
маться наукой, а я буду здесь учиться жить.

   3

Хайфа, март 1971
   Дорогая и не забытая мною Доротея, давно я тебя не видела, и кто зна-
ет, узнала бы. Может, и ты меня больше не узнала бы, может, ты  обо  мне
больше и не думаешь в нашей квартире, где дверные ручки цепляются за ру-
кава. Я вспоминаю польские леса и представляю себе, как ты бежишь  через
вчерашний дождь, капли которого лучше слышны, когда падают не с  нижних,
а с верхних веток. Я вспоминаю тебя девочкой  и  вижу,  как  ты  растешь
быстро, быстрее, чем твои ногти и волосы, а вместе с  тобой,  но  только
еще быстрее, растет в тебе ненависть к нашей матери. Неужели  мы  должны
были ее так ненавидеть? Здешний песок вызывает во мне страстное желание,
но я уже долгое время чувствую себя с Исааком  как-то  странно.  Это  не
связано ни с ним, ни с нашей любовью. Это связано с  чем-то  третьим.  С
его раной. Он читает в постели, я лежу рядом с  ним  в  палатке  и  гашу
свет, когда чувствую, что хочу его. Несколько мгновений он остается  не-
подвижным, продолжает в темноте смотреть в книгу, и я  ощущаю,  как  его
мысли галопом несутся по невидимым строчкам. А потом  он  поворачивается
ко мне. Но стоит нам прикоснуться друг к другу, как я чувствую  страшный
шрам от его раны. Мы занимаемся любовью, а потом лежим, глядя  каждый  в
свои мрак, и несколько вечеров назад я спросила его:
   - Это было ночью?
   - Что? - спросил он, хотя знал, о чем я говорю.
   - Когда тебя ранили.
   - Это было ночью.
   - И ты знаешь чем?
   - Не знаю, но думаю, это был штык.
   Ты, Доротка, молодая и неопытная, может быть, и не сумеешь этого  по-
нять. Птица, охотящаяся на болотах, начинает тонуть, если не  двигается.
Ей приходится поминутно вытаскивать лапку из ила и ставить ее  в  другое
место, шагать дальше и дальше, независимо от того, поймала  она  что-ни-
будь или нет. Так же и с нами, и с нашей любовью.  Нам  приходится  дви-
гаться дальше, остановиться мы не можем, потому что утонем.

   4 Иерусалим, октябрь 1974
   Дорогая Доротка, я читаю о славянах, как они  спускались  к  морям  с
копьем в сапоге. И думаю о том, как меняется  Краков,  осыпанный  новыми
ошибками в правописании и языке, сестрами развития слова. Я думаю о том,
как ты остаешься той же, а я и Исаак все больше меняемся. Я  не  решаюсь
ему сказать. Когда бы мы ни занимались любовью, как бы нам ни было хоро-
шо и что бы мы при этом ни делали, я грудью и животом все время чувствую
след от штыка. Я чувствую его уже заранее, этот след вытягивается  между
мною и Исааком в нашей постели. Неужели возможно, чтобы человек за  один
миг смог расписаться штыком на теле другого человека и навсегда вытатуи-
ровать свой след в чужом мясе? Я постоянно вынуждена ловить  собственную
мысль. Родившись, она еще не моя, она становится моей тогда, когда я  ее
поймаю, если только мне это удается, пока она не улетела. Эта рана похо-
жа на какой-то рот, и стоит нам, Исааку и мне, дотронуться друг до  дру-
га, как к моей груди прикасается этот шрам, похожий на губы, за которыми
нет зубов. Я лежу возле Исаака и смотрю на то место в  темноте,  где  он
спит. Запах клевера заглушает запах конюшни. Я жду, когда он  повернется
- сон становится тонким, когда человек поворачивается, - тогда  я  смогу
его разбудить, и ему не будет жалко, что я помешала ему спать. Есть  сны
бесценные, но есть и другие, как мусор. Я бужу его и спрашиваю:
   - Он был левша?
   - Кажется, да, - отвечает он сонно, но твердо, из чего мне ясно,  что
он знает, о чем я думаю. - Его взяли в плен и утром привели в мою палат-
ку. Он был бородатым, с зелеными глазами и ранен в голову. Его  привели,
чтобы показать мне эту рану. Его ранил я. Прикладом.

   5 Снова Хайфа, сентябрь 1975
   Доротка, ты даже не представляешь, как тебе повезло, что там, у  себя
на Вавеле, не знаешь того ужаса, в котором живу я. Представь себе, что в
постели, когда ты обнимаешь своего мужа, тебя  кусает  и  целует  кто-то
другой. Представь, каково все время, пока ты занимаешься любовью с люби-
мым человеком, чувствовать животом грубый толстый шрам от какой-то раны,
который подобно чужому члену втерся между тобой и твоим  любимым.  Между
Исааком и мной лежит и всегда будет лежать бородатый сарацин с  зелеными
глазами! Он откликается на каждое мое движение раньше Исаака, потому что
он ближе к моему телу, чем тело Исаака. И этот сарацин не выдумка!  Этот
скот - левша, и он больше любит мою левую грудь, чем правую! Какой ужас,
Доротка! Ты не любишь Исаака так, как я, скажи мне,  как  объяснить  ему
все это? Я оставила тебя и Польшу и приехала сюда ради Исаака, и  в  его
объятиях встретила зеленоглазое чудовище, оно просыпается ночью,  кусает
меня беззубым ртом и хочет меня всегда.  Исаак  иногда  заставляет  меня
кончать на этом арабе. Он всегда тут! Он всегда  может...  Наши  стенные
часы, Доротка, этой осенью спешат, а весной они будут отставать...

   6 Октябрь 1978
   Доротея, Исаак по утрам, когда хорошая погода, внимательно изучает  и
оценивает достоинство воздуха. Высчитывает  влажность,  принюхивается  к
ветру, замечает, не холодно ли около полудня. И когда видит, что  настал
благоприятный момент, наполняет легкие особым видом специально подобран-
ного воздуха, а вечером выдыхает этот воздух с новым стихотворением.  Он
говорит, что невозможно всегда сочинять удачные стихи. Стихи - как время
года. Приходят тогда, когда наступили их дни... Дорогая  Доротка,  Исаак
не может упасть, он как паук. Его держит какая-то нить, прикрепленная  к
такому месту, которое известно только ему. А я падаю все чаще. Араб  на-
силует меня в объятиях моего мужа, и я больше уже не знаю, с кем я  нас-
лаждаюсь в своей постели. Из-за этого сарацина муж кажется мне иным, чем
раньше, я теперь вижу и понимаю его по-новому, и это невыносимо. Прошлое
внезапно переменилось: чем больше наступает будущее, тем сильнее изменя-
ется прошлое, оно становится опаснее, оно непредсказуемо, как завтрашний
день, в нем на каждом шагу закрытые двери, из которых все  чаще  выходят
живые звери. И у каждого из них свое имя. У того зверя, который разорвет
Исаака и меня, имя кровожадное  и  длинное.  Представляешь,  Доротка,  я
спросила Исаака, и он мне ответил. Он это имя знал все время. Араба  зо-
вут Абу Кабир Муавия ?. И он уже начал свое дело как-то ночью, в  песке,
недалеко от водопоя. Как и все звери.

   7 Тель-Авив, 1 ноября 1978
   Дорогая, забытая Доротка, ты возвращаешься в мою жизнь, но при  ужас-
ных обстоятельствах. Там, в твоей Польше, среди туманов  таких  тяжелых,
что они тонут в воде, ты и представить не можешь, что  я  тебе  готовлю.
Пишу сейчас из самых эгоистических соображений. Я часто думаю, что  лежу
с широко открытыми глазами в темноте, а на самом деле  в  комнате  горит
свет и Исаак читает, а я  лежу,  закрыв  глаза.  Между  нами  в  постели
по-прежнему этот третий, но я решилась на маленькую хитрость. Это  труд-
но, потому что поле боя ограничено телом Исаака. Уже несколько месяцев я
бегу от губ араба, передвигаюсь по телу моего мужа справа налево. И  вот
когда я уже решила, что выбралась из западни, на  другом  краю  Исаакова
тела налетела на засаду. На еще одни губы араба. За ухом мужа, под воло-
сами, я наткнулась на второй шрам, и мне показалось, что Абу Кабир  Муа-
вия запихал мне в рот свой язык. Ужас! Теперь я действительно в  западне
- если я сбегаю от одних его губ, меня ждут вторые, на другом краю тела.
Что мне думать об Исааке? Я не могу больше ласкать его - от страха,  что
мои губы встретятся с губами сарацина. Вся наша  жизнь  теперь  проходит
под его знаком. Смогла бы ты в таких  условиях  иметь  детей?  Но  самое
страшное случилось позавчера. Один из этих сарацинских поцелуев напомнил
мне поцелуй нашей матери. Сколько лет я не вспоминала ее, и теперь вдруг
она сама напомнила о себе. И как! Пусть не похваляется тот, кто обувает-
ся так же, как тот, кто уже разулся, но как это пережить?
   Я прямо спросила Исаака, жив ли еще египтянин. И что, ты думаешь,  он
ответил? Жив и даже работает в Каире. Его шаги тянутся за ним по  свету,
как плевки. Заклинаю тебя: сделай что-нибудь! Может быть, ты  спасла  бы
меня от этого незваного любовника, если бы отвлекла его похоть на  себя,
ты бы спасла и меня, и Исаака. Запомни это проклятое имя - Абу Кабир Му-
авия, - и давай возьмем себе каждая свое: ты  бери  леворукого  араба  в
свою постель в Кракове, а я попытаюсь сохранить для себя Исаака.

   8 Department of Slavic studies University of Yale, USA October 1980
   Дорогая мисс Квашневская, пишет тебе твоя д-р Шульц. Пишу в  перерыве
между двумя лекциями. У нас с Исааком все в порядке. Уши мои  еще  полны
его засушенных поцелуев. Мы почти помирились, и теперь наши  постели  на
разных континентах. Я много работаю. После почти десятилетнего  перерыва
снова участвую в научных конференциях. И скоро мне опять  предстоит  по-
ездка, на этот раз ближе к тебе. Через два года  в  Царьграде  состоится
научная конференция по вопросам Черноморского побережья. Я готовлю  док-
лад. Ты помнишь профессора Wyke и твою дипломную работу "Жития Кирилла и
Мефодия, славянских просветителей"? Помнишь исследование Дворника, кото-
рым мы тогда пользовались? Сейчас он выпустил второе, дополненное  изда-
ние (1969), и я его буквально проглотила, настолько оно интересно. В мо-
ей работе речь пойдет о хазарской миссии Кирилла ? и Мефодия ?, той  са-
мой, важнейшие сведения о которой - записи самого Кирилла - утеряны. Не-
известный составитель жития Кирилла пишет, что свою аргументацию  в  ха-
зарской пoл