с ничего не подозревающими подопытными кроликами.
Пиншо признал, что это не совсем этично, но ведь и первые опыты с ЛСД,
добавил он,  не всегда были этичны.  Поставив знак равенства между тем
злом и этим,  Пиншо,  видимо, без труда успокоил свою совесть. А впро-
чем, рассуждал Энди, какая разница: все равно я ни на что не способен.
   Правда, месяц назад,  сразу после Дня независимости, они начали ис-
пытывать его дар на животных. Энди было возразил, что внушить что-либо
животному еще менее реально,  чем безмозглому человеку, но Пиншо и его
команда пропустили это мимо ушей:  им нужна была видимость деятельнос-
ти.  И теперь раз в неделю Энди принимал в кабинете собаку, или кошку,
или обезьянку,  что сильно смахивало на театр  абсурда.  Он  вспоминал
таксиста,  принявшего  долларовую  бумажку за пятисотенную.  Вспоминал
робких служащих,  которых он встряхнул, чтобы они обрели почву под но-
гами. А еще раньше, в Порт-сити, Пенсильвания, он организовал програм-
му для желающих похудеть,  желали же в основном одинокие  домохозяйки,
имевшие слабость к тортикам из полуфабриката, пепси-коле и любым санд-
вичам - лишь бы что-нибудь повкуснее между ломтями хлеба;  это  как-то
скрашивало безрадостную жизнь.  Большинство этих женщин уже сами наст-
роились скинуть лишний вес,  оставалось их подтолкнуть самую  малость.
Что он и сделал.  Еще Энди думал о том, как он обошелся с двумя молод-
чиками из Конторы, похитившими Чарли.
   Сейчас бы он не смог повторить ничего подобного. Дай бог вспомнить,
что  он при этом чувствовал.  А тут сиди не сиди - ничего не высидишь;
собаки лизали ему руку,  кошки мурлыкали, обезьяны глубокомысленно по-
чесывали  зады,  иногда вдруг обнажая клыкастый рот в апокалипсической
ухмылке,  до жути напоминавшей улыбку Пиншо,  - короче,  животные вели
себя,  как  им  и подобает.  По окончании теста Энди уводили обратно в
квартиру без дверных ручек, и на кухонном столе его ждала голубая таб-
летка на блюдечке, и мало-помалу нервозность и мрачные мысли оставляли
его.  Он входил в норму. И садился смотреть по специальному каналу но-
вый фильм с Клинтом Иствудом...  или, на худой конец, "Клуб РВ". В эти
минуты он как-то забывал, что утратил свой дар и превратился в никчем-
ного человека.
   Впоследствии Джон  Рэйнберд пришел к убеждению,  что нарочно подга-
дать такую карту едва ли было возможно...  хотя, будь на плечах у этих
модных душеведов голова, а не кочан капусты, они бы эту карту подгада-
ли.  На деле же все решила счастливая случайность -  свет  погас,  что
позволило ему,  Рэйнберду, наконец-то поддеть зубилом краешек психоло-
гической брони,  в которую заковалась Чарли Макги.  Счастливая случай-
ность и его сверхъестественное наитие.
   Он вошел  к  Чарли в половине четвертого,  когда гроза толькотолько
начиналась. Он толкал перед собой тележку, как это делают коридорные в
гостинице или мотеле. На тележке были чистые простыни и наволочки, по-
литура для мебели, жидкость для чистки ковров. А также ведро и швабра.
К тележке крепился пылесос.
   Чарли сидела  в  позе  лотоса на полу возле кушетки в своем голубом
трико. Она подолгу так сидела. Кто другой принял бы это за наркотичес-
кий транс,  только не Рэйнберд.  Девочке, правда, еще давали таблетки,
но теперешние дозы были скорее символическими. Все психологи с досадой
подтвердили: слова Чарли о том, что она не станет больше ничего поджи-
гать,  - не пустая угроза.  Ее сразу посадили на наркотики, боясь, как
бы она не устроила пожар,  чтобы сбежать,  но, похоже, это не входит в
ее намерения... если у нее вообще есть какие-то намерения.
   - Привет, подружка, - сказал Рэйнберд и отсоединил пылесос.
   Она взглянула на него, но ничего не ответила. Когда заработал пыле-
сос, она грациозно поднялась с пола и ушла в ванную. Дверь за ней зак-
рылась.
   Рэйнберд принялся чистить ковер.  В голове у него не  было  четкого
плана.  Какой тут план?  - лови на ходу любой намек, малейшее движение
и,  зацепившись за него,  устремляйся вперед.  Он не переставал восхи-
щаться девочкой.  Ее папаша расползался как студень, что на языке вра-
чей выражалось терминами "подавленность" и "распад личности", "мыслен-
ный  эскепизм"  и "утрата чувства реальности",  ну а проще говоря,  он
сломался,  и на нем смело можно было ставить крест.  А вот девочка, та
не сдалась.  Она просто ушла в свою раковину. Оставаясь один на один с
Чарли Макги, Рэйнберд вновь становился настоящим индейцем, не позволя-
ющим себе расслабиться ни на минуту.
   Он скреб  ковер  пылесосом и ждал - может быть,  она к нему выйдет.
Пожалуй,  в последнее время она стала чаще выходить из ванной комнаты.
Поначалу она отсиживалась там,  пока дверь за ним не закрывалась.  Те-
перь иногда выглядывает,  наблюдает за его работой.  Может,  и сегодня
выглянет. А может, нет. Он будет ждать. И ловить малейший намек.
   Чарли только притворила дверь в ванную.  Запереться не было возмож-
ности.  До прихода уборщика она осваивала несложные упражнения,  вычи-
танные из книги.  Сейчас уборщик наводит там порядок. До чего холодное
это сиденье. И свет от люминесцентных ламп, отраженный в зеркале, тоже
делает все вокруг неправдоподобно белым и холодным.
   Сначала вместе с ней жила "добрая тетя" лет сорока пяти. Она должна
была заменить ей маму, но "добрую тетю" выдавал жесткий взгляд. Ее зе-
леные глаза посверкивали как льдинки. Они убили мою маму, сказала себе
Чарли, а вместо нее присылают неизвестно кого. Она заявила, что не хо-
чет жить ни с какой "мамой".  Ее заявление вызвало улыбки. Тогда Чарли
поставила условие этому Хокстеттеру:  если он уберет зеленоглазую, она
будет отвечать на его вопросы. Чарли перестала разговаривать и не про-
ронила ни звука, пока не избавилась от "мамы" и ее леденящих глаз. Она
хотела жить с одним человеком, папой, - а не с ним, так ни с кем.
   Во всех  отношениях пять месяцев,  что она провела здесь (эту цифру
ей назвали, сама она потеряла ощущение времени), казались ей сном. Еда
не имела вкуса.  Все дни были на одно лицо, а человеческие лица безли-
кими,  они вплывали и выплывали как бы вне туловища,  точно  воздушные
шары.  Она и себе самой порой казалась воздушным шаром. Летит и летит.
Разве только в глубине души гнездилась уверенность:  так мне и надо. Я
убийца. Я нарушила первейшую из заповедей и теперь попаду в ад.
   Чарли думала  об  этом  по  ночам,  когда приглушенный свет заливал
спальню, и тотчас появлялись призраки. Бегущие люди с огненным ореолом
вокруг головы. Взрывающиеся машины. Цыплята, поджаренные заживо. И за-
пах гари,  всегда вызывающий в памяти другой запах -  тлеющей  набивки
плюшевого медвежонка.
   (и ей это нравилось)
   То-то и оно.  В том-то и беда. Чем дальше, тем больше ей это нрави-
лось;  чем дальше, тем сильнее ощущала она свое могущество, этот живой
источник, набирающий и набирающий силу. Это ощущение казалось ей похо-
жим на сноп света:  чем дальше,  тем шире и шире...  Мучительно трудно
бывает остановиться.
   (даже дух захватывало)
   И поэтому она остановится сейчас.  Умрет здесь,  но зажигать ничего
не станет.  Вероятно,  она даже хотела умереть.  Умереть во сне - ведь
это совсем не Страшно.
   В ее сознании запечатлелись только два человека - Хокстеттер и этот
уборщик,  наводивший каждый день порядок в ее жилище. Зачем так часто,
спросила она его однажды, когда здесь и так чисто.
   Джон -  так его звали - вытащил из заднего кармана старенький заму-
соленный блокнот,  а из нагрудного кармана грошовую  шариковую  ручку.
Вслух он сказал:  "Работа, подружка, у меня такая". А в блокноте напи-
сал: "Куда денешься, когда они тут все дерьмо?"
   Она чуть не прыснула, однако вовремя вспомнила про людей с огненным
ореолом вокруг головы и про запах человеческого мяса, напоминающий за-
пах тлеющего плюшевого медвежонка. Смеяться опасно. Поэтому она сдела-
ла  вид,  что не разглядела записку или не поняла ее.  С лицом у этого
уборщика было что-то жуткое.  Один глаз закрывала  повязка.  Ей  стало
жаль его,  она уже собиралась спросить, из-за чего это - автомобильная
авария или другое несчастье,  но тут же подумала, что это еще опаснее,
чем  прыснуть  от фразы в блокноте.  Она не смогла бы этого объяснить,
просто интуитивно чувствовала каждой клеточкой.
   Вообще он производил приятное впечатление при всей своей страхолюд-
ной внешности,  с которой,  кстати,  вполне мог бы поспорить Чак Эбер-
хардт, ее сверстник из Гаррисона. Когда Чаку было три года, он опроки-
нул на себя сковородку с кипящим жиром,  и это едва не стоило ему жиз-
ни. Мальчишки потом дразнили Чака Шкваркой и Франкенштейном, чем дово-
дили его до слез.  Это было гадко. Никому и в голову не приходило, что
такое может случиться с каждым.  В три-то года головенка  маленькая  и
умишко соответственный.
   Исковерканное лицо Джона ее не пугало.  Ее пугало лицо Хокстеттера,
хотя оно ничем не выделялось - только что глазами.  Глаза у него  были
еще  ужаснее,  чем у "доброй тети".  Они впивались в тебя.  Хокстеттер
уговаривал Чарли поджечь что-нибудь. Клещом вцепился. Он приводил ее в
кабинет, где иногда лежали скомканные газеты, стояли стеклянные плошки
с горючей смесью или что-то в этом роде.  Он расспрашивал ее о  том  о
сем и сюсюкал, а кончалось всегда одним: Чарли, подожги это.
   С Хокстеттером ей было страшно. Она чувствовала, что у него в запа-
се много разных... разных
   (хитростей)
хитростей, и с их помощью он заставит ее что-нибудь поджечь. Нет,  она
не будет. Но страх подсказывал ей, что будет. Хокстеттер ни перед  чем
не  остановится,  для  него  все  средства  хороши. Однажды во сне она
превратила его  в живой  факел и  в ужасе  проснулась, зажимая  руками
рот, чтобы не закричать.
   Как-то раз,  желая оттянуть неизбежный финал,  она спросила у Хокс-
теттера,  когда ей разрешат увидеться с папой.  Она бы давно спросила,
если бы наперед не знала ответ. Но тут она была особенно усталая и по-
давленная, и вопрос вырвался сам собой.
   - Чарли,  ты же знаешь,  что я тебе отвечу. - Хокстеттер показал на
стол в нише.  Там на металлическом подносе  лежала  горкой  деревянная
стружка.  - Подожги это,  и я сразу отведу тебя к отцу. Ты можешь уви-
деть его хоть через две минуты.  - Взгляд у Хокстеттера был  холодный,
цепкий,  а рот растягивался в эдакой свойской улыбочке.  - Ну что,  по
рукам?
   - Дайте спички, - сказала Чарли, чувствуя, как подкатывают слезы. -
Дайте спички, и я подожгу.
   - Ты можешь это сделать одним усилием воли. Разве не так?
   - Нет.  Не так. А если даже могу, все равно не буду. Нельзя. Свойс-
кая улыбочка Хокстеттера увяла, зато в глазах изобразилось участие.
   - Чарли,  зачем ты себя мучаешь?  Ты ведь хочешь увидеть папу? И он
тебя тоже. Он просил тебе передать, что поджигать можно.
   И тут слезы прорвались.  Она плакала долго,  навзрыд;  еще бы ей не
хотелось его увидеть,  да она каждую минуту думала о  нем,  тосковала,
мечтала  оказаться  под защитой его надежных рук.  Хокстеттер смотрел,
как она плачет,  и в его взгляде не было ни теплоты,  ни симпатии,  ни
даже сожаления. Зато было другое - расчет. О, как она его ненавидела!
   С тех пор прошло три недели. Она упрямо молчала о своем желании по-
видаться с отцом,  хотя Хокстеттер без конца заводил  одну  пластинку:
про то,  как ее папе одиноко, и что он разрешает ей поджигать, и - это
добило Чарли - что она папу,  наверное, больше не любит... так он ска-
зал Хокстеттеру.
   Она вспоминала  все  это,  глядя на свое бледное личико в зеркале и
прислушиваясь к ровному гудению пылесоса.  Когда Джон покончит с  ков-
ром,  он перестелет белье. Потом вытрет пыль. Потом уйдет. Лучше бы он
не уходил - ей вдруг так захотелось услышать его голос!
   Раньше она отсиживалась в ванной до его ухода; был случай, когда он
выключил пылесос, постучал к ней в дверь и обеспокоено спросил:
   - Подружка?  Ты как там?  Может,  тебе плохо,  а? В его голосе было
столько доброты - простой, безыскусной, от которой ее здесь давно оту-
чили,  - что она с большим трудом придала своему голосу твердость, ибо
в горле уже стоял комок:
   - Нет... все хорошо.
   Пока она гадала,  пойдет ли он дальше, попытается ли влезть к ней в
душу,  как это делали другие,  он отошел от двери и снова включил свой
пылесос. Она даже была немного разочарована.
   В другой раз она вышла из ванной комнаты, когда Джон мыл пол, и тут
он сказал,  не подымая головы: - Осторожно, пол мокрый. Смотри не рас-
шибись.  Всего несколько слов, но как они ее растрогали - его заботли-
вость, грубоватая, без затей, шла не от ума - от сердца.
   В последнее  время  она все чаще выходила из своего укрытия,  чтобы
понаблюдать за ним.  Понаблюдать...  и послушать. Изредка он спрашивал
ее о чем-нибудь, но его вопросы не таили в себе угрозы. И все-таки она
предпочитала не отвечать - принцип есть принцип.  Однако Джона это  не
смущало.  Он себе продолжал говорить. Об успехах в кегельбане, о своей
собаке,  о сломавшемся телевизоре,  который ему теперь долго не  почи-
нить, потому что даже маленькая трубочка стоит бешеные деньги.
   Он, должно быть,  совсем одинокий.  За такого некрасивого кто замуж
пойдет?  Она любила слушать его - это был ее тайный выход  во  внешний
мир.  Его низкий с распевом голос звучал убаюкивающе.  Ни одной резкой
или требовательной ноты, не то что у Хокстеттера. Не хочешь - не отве-
чай.
   Она поднялась с сиденья,  подошла к двери...  и тут погас свет. Она
остановилась в недоумении,  напрягая слух.  Не иначе какая-то  уловка.
Пылесос прощально взвыл,  и сразу раздался голос Джона:  - Что за чер-
товщина?
   Свет зажегся. Но Чарли не трогалась с места. Опять загудел пылесос.
Послышались приближающиеся шаги и голос Джона:
   - У тебя там тоже гас свет?
   - Да.
   - Гроза, видать.
   - Гроза?
   - Все небо обложило, когда я шел на работу. Здоровенные такие тучи.
   В с е  н е б о  о б л о ж и л о. Там, на  воле. Вот  бы  сейчас  на
волю, на тучи бы посмотреть. Втянуть носом воздух, какой-то  особенный
перед летней грозой. Парной, влажный. И все вокруг та...
   Опять погас свет.
   Пылесос отгудел свое. Тьма была кромешная. Единственной реальностью
для Чарли служила дверь, найденная на ощупь. Чарли собиралась с мысля-
ми, трогая верхнюю губу кончиком языка.
   - Подружка?
   Она не отвечала. Уловка? Он сказал - гроза. И она поверила. Она ве-
рила Джону.  Удивительное, неслыханное дело: после всего, что произош-
ло, она еще могла кому-то верить.
   - П о д р у ж к а?
   На этот раз в его голосе звучал... испуг.
   Как будто  ее собственный страх перед темнотой,  едва успевший зая-
вить о себе, отозвался в нем с удвоенной силой.
   - Что случилось, Джон?
   Она открыла дверь и выставила перед собой руки. Она еще не рискнула
шагнуть вперед, боясь споткнуться о пылесос.
   - Да что же это?  - Сейчас в его голосе зазвенели панические нотки.
Ей стало не по себе. - Почему нет света?
   - Погас, - объяснила она. - Вы говорили... гроза...
   - Я не могу в темноте.  - Тут был и ужас, и наивная попытка самооп-
равдания.  - Тебе это не понять. Но я не могу... Мне надо выбраться...
- Она слышала,  как он бросился наугад к выходу и вдруг упал с оглуши-
тельным  грохотом - по-видимому,  опрокинул кофейный столик.  Раздался
жалобный вопль, от которого ей еще больше стало не по себе.
   - Джон? Джон! Вы не ушиблись?
   - Мне надо выбраться! - закричал он. - Скажи им, чтобы они меня вы-
пустили!
   - Что с вами?
   Долго не было никакого ответа.  Затем она услышала сдавленные звуки
и поняла, что он плачет.
   - Помоги мне!
   Чарли в нерешительности стояла на пороге. Ее подозрительность усту-
пила место сочувствию, но не до конца - что-то ее по-прежнему настора-
живало.
   - Помогите... кто-нибудь... - бормотал он, бормотал так тихо, слов-
но и не рассчитывал быть услышанным,  тем более спасенным.  Это решило
дело. Медленно, выставив перед собой руки, она двинулась на его голос.
   Рэйнберд, услышав ее шаги, невольно усмехнулся - жестко, злорадно -
и тотчас прикрыл рот ладонью - на случай, если свет вдруг опять вспых-
нет.
   - Джон?
   Стараясь изобразить в голосе неподдельную муку,  он выдавил  сквозь
усмешку:
   - Прости, подружка. Просто я... Это темнота... я не могу в темноте.
После того как они держали меня в яме.
   - Кто?
   - Конговцы.
   Она была уже совсем рядом.  Он согнал с лица  ухмылку,  вживаясь  в
роль.  Страх.  Тебе страшно,  с тех пор как вьетконговцы посадили тебя
однажды в темную яму и держали там...  а перед этим один из  них  снес
тебе пол-лица... и сейчас ты нуждаешься в друге.
   Отчасти роль  была невыдуманной.  Оставалось лишь убедить девочку в
том,  что его волнение - как бы не упустить счастливый случай - объяс-
няется  ничем иным,  как отчаянным страхом.  И все-таки было страшно -
страшно завалить роль.  В сравнении с этим выстрел ампулой оразина ка-
зался детской забавой. Она ведь чует за версту. По лицу его градом ка-
тился пот.
   - Кто это - конговцы? - спросила она почти над ухом у Рэйнберда. Ее
рука скользнула по его лицу и тут же попала в тиски. Чарли охнула.
   - Эй, не бойся, - прошептал он. - Я только...
   - Вы... больно! Вы делаете мне больно.
   Вот! Этого он и добивался.  Судя по тону,  она тоже боится,  боится
темноты и его боится...  но и тревожится за него.  Пусть  почувствует,
что он хватается за соломинку.
   - Прости,  подружка.  - Он ослабил хватку, но руку не выпустил. - А
ты можешь... сесть рядом?
   - Ну конечно.
   Она почти неслышно уселась на пол,  он же чуть не подпрыгнул от ра-
дости. Кто-то - далеко-далеко - что-то кричал неизвестно кому.
   - Выпустите нас!  - завопил Рэйнберд.  - Выпустите нас!  Выпустите!
Эй, вы там, слышите!
   - Ну что вы,  что вы,  - занервничала Чарли.  - С нами все в поряд-
ке... разве не так?
   Его мозг,  эта идеально отлаженная машина,  заработал с невероятной
скоростью,  сочиняя сценарий с заглядом на тричетыре  реплики  вперед,
чтобы обезопасить себя,  но в то же время не запороть блестяще начатую
импровизацию.  Больше всего сейчас его волновало,  на сколько он может
рассчитывать,  как  долго  продержится темнота.  Он настраивал себя на
худший вариант.  Что ж,  он успел поддеть зубилом самый краешек. А там
уж как бог даст.
   - Да вроде,  - согласился он.  Все из-за этой темени.  Хоть бы одна
спичка, мать ее так... Ой, извини, подружка. С языка сорвалось.
   - Ничего,  - успокоила Чарли.  - Папа тоже иногда выражается.  Один
раз чинил в гараже мою коляску и ударил себя молотком по пальцу и тоже
сказал это... раз шесть, наверно.
   И не только это.  - Никогда еще она не бывала  с  Рэйнбердом  столь
разговорчивой. - А они скоро откроют?
   - Не раньше,  чем врубят ток,  - ответил он убитым голосом,  хотя в
душе ликовал. - У них тут все двери, подружка, с электрическими замка-
ми. Если вырубить ток, замок намертво защелкивается. Они, дьявол их...
они держат тебя в настоящей камере. С виду такая уютненькая квартирка,
а на самом деле тюрьма.
   - Я знаю, - сказала она тихо. Он продолжал сжимать ее руку, но Чар-
ли уже не протестовала.  - Только не надо громко. Я думаю, они подслу-
шивают.
   Они! Горячая  волна  торжества  захлестнула Рэйнберда.  Он и забыл,
когда в последний раз испытывал такое. Они. Сама сказала - они!
   Чувствуя, как поддается броня, в которую заковалась Чарли Макги, он
бессознательно стиснул ее руку.
   - О-ой!
   - Прости,  подружка,  -  сказал он,  слегка разжимая пальцы.  - Что
подслушивают,  уж это точно.  Только не сейчас, когда нет тока. Все, я
больше не могу... пусть меня выпустят! - Он весь дрожал.
   - Кто это - конговцы?
   - А ты не знаешь?.. Ну да, ты еще маленькая. Война, подружка. Война
во Вьетнаме. Вьетконговцы - они были плохие. Жили в джунглях. И носили
такие черные...  Ну, вроде пижамы. Ты ведь знаешь про вьетнамскую вой-
ну? Она знала... смутно.
   - Наш патруль напоролся на засаду,  - начал он. Это была правда, но
дальше дороги Рэйнберда и прав