м подбородком покраснело от
волнения, оттолкнул Альму Сифтон, пробираясь через проход, и чуть не  сбил
с ног миссис Хэллибред - как и все  остальные  женщины,  она  инстинктивно
прикрывала рот, когда, выпрямившись, поднялась, чтобы спастись бегством.
   - Молитесь! - вскричала Бренда, увидев,  что  перестала  контролировать
ситуацию. Что-то стекало у нее с нижней губы, и  подбородок  заблестел.  -
Молитесь! - вскричала она глухим мужским голосом, как кукла чревовещателя.
   От смеха Дженни зашлась в истерике, и  ее  вынуждены  были  вывести  из
церкви.  Ее  неожиданное  появление,  когда  она  шла  пошатываясь   между
очкастыми Неффами, привело в замешательство богобоязненных горожан, мывших
в это время автомобили у обочины шоссе на Кокумскуссок.


   Джейн Смарт удалялась в спальню одновременно с детьми, частенько  сразу
же после того, как подтыкала одеяла у  двух  малышей,  и  засыпала,  когда
старшие смотрели запретный для них получасовой "Мэнникс" или  какой-нибудь
другой сериал с автомобильными гонками, снятый в Южной  Калифорнии.  Около
двух или двух тридцати ночи она обычно резко просыпалась, как  будто  один
раз прозвонил и смолк телефон или грабитель попробовал открыть  дверь  или
выставить раму. Джейн прислушалась, потом улыбнулась в темноте,  вспомнив,
что настал час ее свидания. Встав с постели в прозрачной нейлоновой ночной
рубашке, она  накинула  на  плечи  стеганую  шелковую  ночную  кофточку  и
поставила на плиту молоко, чтобы подогреть для какао. Прожорливый  молодой
доберман Рэндольф пошел за ней, стуча когтями, в кухню,  и  она  дала  ему
погрызть твердое, как камень, печенье в форме косточки; он утащил  подачку
в свой угол и издавал там дьявольскую музыку, грызя кость длинными  зубами
и обсасывая ее лиловатыми губами с бахромчатым краем. Молоко закипело, она
взяла какао в гостиную, поднявшись из кухни на шесть ступенек, и вынула из
футляра виолончель - красное дерево блестело и казалось живым,  как  некая
недосягаемая плоть.
   - Молодчина, - сказала вслух Джейн. Всюду стояла тишина, не было слышно
ни уличного движения, ни детских  криков;  Коув-Хоумс  вставал  и  ложился
спать в виртуальной синхронности - тишина была такой абсолютной, что страх
охватывал душу. Она бегло осмотрела выщербленный пол в поисках ямки, чтобы
закрепить ножку виолончели, и, притащив трехрожковый  торшер,  пюпитр  для
нот и стул с прямой спинкой, начала играть.  Сегодня  ночью  она  займется
Второй сюитой для виолончели Баха. Это  была  одна  из  ее  любимых  пьес;
конечно, она предпочитала ее  довольно  вялой  Первой  и  страшно  трудной
Шестой, черной от шестьдесят четвертых нот и  невозможно  высокой,  словно
написанной  для  инструмента  с  пятью  струнами.  Но   всегда,   даже   в
механическом перезвоне  колоколов,  можно  открыть  что-то  новое,  что-то
услышать, какой-то миг, когда слышится крик среди скрипа  колес.  Бах  был
счастлив в Кетене, если бы не неожиданная смерть жены Марии и если  бы  не
женитьба такого simpatico и музыкального принца Леопольда  на  своей  юной
кузине Генриетте Анхальтской, Бах называл его маленькую жену "амузой",  то
есть  существом,  противоположным  музам.  Генриетта   зевала   во   время
изысканных концертов, ее настойчивые приставания к мужу отвлекали внимание
от Kapellmeister, что вынудило его искать место  регента  в  Лейпциге.  Он
занял новое  место,  хотя  не  симпатизирующая  ему  принцесса  неожиданно
умирает перед тем, как Бах покидает Кетен. Во Второй  сюите  была  тема  -
мелодический ряд восходящих терций и понижение  звука  в  целых  долях,  -
заявленная в прелюдии и затем получившая  волнующий  переход  в  аллеманде
[танец],  моментальный  поворот  (в  терцию)  придал   остроту   спокойной
(moderato) мелодии,  которая  все  возвращается  и  возвращается,  тема  в
процессе развития назревает  и  взрывается  диссонансом  forte  в  аккорде
ре-бемоль между трелью си и руладой, до боли в  пальцах,  тридцать  вторых
нот, piano. Тема развивалась. Джейн Смарт постигала ее, когда играла, в то
время как нетронутое какао,  охлаждаясь,  затягивалось  пенкой.  Это  была
смерть - оплакиваемая смерть Марии, которая была кузиной  Баха,  и  вскоре
наступившая  ожидаемая  смерть  принцессы  Генриетты.  Смерть   была   тем
пространством,  которое  очищали  эти  перемешанные,  спотыкающиеся  ноты,
очищенное внутреннее пространство все расширялось и расширялось. Последний
такт был помечен poco a poco ritardandol  [постепенно  замедляя  (ит.)]  и
включал интервалы - самый большой рере, заставлявший ее пальцы скользить с
приглушенным  пронзительным  скрипом  вверх-вниз  по   грифу   виолончели.
Аллеманда закончилась в той же самой низкой основной тональности:  мелодия
поглотила весь мир.
   Джейн лукавила; требовалось повторить (она повторила первую  половину),
но теперь, как ночному путнику, тропу которого осветила луна и он  наконец
увидел,  куда  идет,  ей  захотелось  поспешить,   в   пальцах   появилось
вдохновение. Джейн склонилась над нотами; это был кипящий котелок с  едой,
она  готовила  ее  только  для  себя  и   не   могла   ошибаться.   Быстро
разворачивалась  куранта  [танец],   как   бы   сама   собой,   двенадцать
шестнадцатых  для  танца,  только  дважды  в   каждой   части   пораженная
неуверенностью  аккордов  из  четвертых  долей,  затем  возобновляя   свое
сбивчивое сражение, а маленькая  тема  сейчас  почти  терялась.  Эта  тема
(Джейн чувствовала) была женщиной, но другой голос креп в  недрах  музыки,
мужской голос смерти, споря медленными решительными звуками;  несмотря  на
свой  полет,  куранта  замедлилась  до  шести  долей  с   точками,   чтобы
подчеркнуть их снижение до третьих долей, затем до четвертой, потом  резко
до пятой, до той же  самой  окончательной  ноты,  неотвратимого  основного
тона. Сарабанда, ларго, была великолепна, бесспорна, ее  медленные  прыжки
отмечены многими трелями, след той изящной темы появится вновь после того,
как огромная неполная доминанта девятой сокрушительно обрушится на музыку.
Джейн  водит  смычком  снова  и  снова  -  низкие  до-диез,  си-бемоль,  -
наслаждаясь ее разрушительной силой, восхищаясь, как пониженная седьмая из
этих двух низких нот сардонически откликнется на скачок пониженной седьмой
(до-диез, ми-бемоль) в предыдущей  строке.  Двигаясь  дальше  после  этого
оттенка к первому менуэту,  Джейн  очень  отчетливо  услышала  -  даже  не
услышала, _воплотила_ - войну между аккордами  и  единой  линией,  которая
всегда стремилась их избежать, но не могла. Ее  смычок  высекал  образы  в
материи, в пустоте, в темноте. Снаружи были  солнечный  свет  и  тепло,  а
внутри всего  -  смерть.  Мария,  принцесса,  Дженни  -  целая  процессия.
Невидимое нутро виолончели вибрировало, кончик смычка вырезал круги и дуги
из воздушного клина, звуки  падали  со  смычка,  как  древесная  старушка.
Дженни пыталась спастись от гроба, который вырезала Джейн;  второй  менуэт
перешел в ре мажор, и женщина, пойманная  музыкой,  убегала,  стремительно
скользя по ступеням связанных нот, и потом ее возвращали.  Menuetto  1  de
capo [менуэт 1 сначала], и она была проглочена более  темными  красками  и
мощными  аккордами  квартета,  подробно  помеченными  для  исполнения   на
виолончели: фа-ля aufstrich [удар смычком вверх (нем.)], си-бемоль,  фа-ре
abstrich   [удар   смычком   вниз   (нем.)],    соль-соль-ми    aufstrich;
ля-ми-до-диез. Смычком  резко  вверх-вниз-вверх  и  затем  вниз  для  трех
тактов, coup de grace [смертельный удар,  прекращающий  страдания  (фр.)],
трепетный дух убит окончательно.
   Прежде чем  попытаться  сыграть  джигу,  Джейн  сделала  глоток  какао,
холодная круглая пенка пристала к пушку на верхней  губе.  Рэндольф,  съев
свою косточку, вбежал вприпрыжку и улегся на покрытом рубцами полу рядом с
ее босыми, отбивающими ритм пальцами. Но он не  спал:  сердоликовые  глаза
пристально и прямо глядели на нее в каком-то  испуге,  голодное  выражение
немного взъерошило шерсть на морде и приподняло уши, розовые  внутри,  как
раковины моллюска. "Эти верные друзья, - подумала Джейн, - так и  остаются
глупыми, осколки грубой материи. Он знает, что является свидетелем чего-то
важного, но не знает чего; он глух к музыке и слеп к исканиям и  движениям
духа". Джейн взяла смычок. Он ощущался чудесно легким,  как  тонкий  жезл.
Джига была помечена "аллегро". Она начиналась с нескольких разящих фраз  -
короткая песенка - барабанная дробь (ля-ре), песенка  -  барабанная  дробь
(си-бемоль, до-диез), песенка ду-ду-ду-ду, песенка,  дробь,  песенка.  Она
быстро неслась дальше. Обычно у нее были сложности с этими промежуточными,
слишком высокими и снижающими руладами, но этой ночью она летела вместе  с
ними, глубже, выше, глубже, спиккато, легато. Два голоса ударялись друг  о
друга, последнее возрождение полета, отступление от  темы,  возвращение  к
теме, чтобы все-таки  быть  побежденной.  Это  было  то,  о  чем  твердили
мужчины, не давая никому сказать слова,  все  эти  последние  столетия,  -
смерть; неудивительно, что они держали эту тему при  себе,  неудивительно,
что скрывали ее от женщин, предоставляя им  рожать  и  воспитывать  детей,
позволяя смерти хозяйничать,  пока  _они_,  мужчины,  делили  между  собой
подлинные сокровища, оникс, и черное дерево, и чистое  золото,  приносящее
славу и освобождение. До сих пор смерть Дженни была просто стертым  пятном
в памяти Джейн, ничем. Теперь она  стала  осязаема,  обрела  великолепное,
чувственное понимание, более  глубокое  и  сильное,  чем  когда  на  пляже
отступающие волны бьют по лодыжкам и тянут за собой  в  глубину  вместе  с
перекатывающейся галькой, а  море  с  каждой  волной  издает  удивительный
усталый тяжкий вздох. Словно бедное загубленное тело Дженни каждым сосудом
и каждой жилкой переплелось с ее собственным телом, телом Джейн, как  тело
утопленника переплетается с морскими водорослями, и они поднимаются вместе
в конце концов, чтобы освободиться друг  от  друга,  до  времени  сплетясь
воедино в текучих светящихся глубинах. Джига щетинилась и кололась под  ее
пальцами,   терции   из   восьмых   долей,   скрывающиеся   под   бегущими
шестнадцатыми, стали зловещими; было  безнадежное  смешивание,  понижение,
страшное, фортиссимо, волнение и последнее движение вниз, а потом скачками
вверх, по восходящей гамме вплоть до  мольбы,  завершающего  крещендо,  до
тонкого отрывистого плача заключительного ре.
   Джейн исполнила обе репризы и сыграла что-то еще, даже сложную  среднюю
часть, где нужно было играть быстро и динамично,  пробираясь  сквозь  чащу
точек и лиг. И кто это сказал, что  ее  легато  звучит  detach?  [стаккато
(фр.)]
   Район  Коув  лежал  за  окном,  темный,  чистый,  как  длинная   полоса
антарктического льда. Иногда позвонит, жалуясь, сосед, но этой ночью  даже
телефон был в состоянии  транса.  Только  Рэндольф  не  смыкал  глаз,  его
тяжелая голова покоилась на полу, один темный глаз с кровавыми прожилками,
плавающими в темноте, пристально уставился в пещеру мясного цвета  в  теле
хозяйки, между ног, подстерегая воображаемого соперника. Сама Джейн была в
таком волнении, таком экстазе, что продолжала играть, начав  первую  часть
партии виолончели в сонате Брамса ми минор, все  эти  романтичные,  томные
половинные ноты, пока важничало воображаемое фортепьяно. До чего же  нежен
Брамс, несмотря на все его фанфары: просто женщина с бородой и сигарой.
   Джейн поднялась со стула. Она испытывала страшную боль  между  лопаток,
по лицу струились слезы. Двадцать минут  пятого.  Первые  серые  проблески
света едва прочертили лужайку за окном, из  которого  открывался  красивый
вид. Беспорядочно разбросанные  кусты,  она  их  никогда  не  подстригала,
разрослись и переплелись, как разные оттенки лишайника на могильном камне,
как культура бактерий в плоской прозрачной чашке Петри. Рано утром подняли
шумную возню дети. Боб Осгуд обещал  попытаться  встретиться  на  ленче  в
каком-то ужасном мотеле - несколько фанерных домиков, стоящих полукругом в
рощице, около Олд Вик, - Боб должен позвонить из банка, чтобы договориться
окончательно; итак, она может снять телефонную трубку и даже поспать, если
дети будут вести себя тихо. На Джейн вдруг навалилась такая усталость, что
она пошла спать, не убрав в футляр виолончель, оставив ее  прислоненной  к
стулу, как будто играла в симфоническом оркестре и ушла со сцены на  время
антракта.


   Александра выглянула в кухонное окно  (как  перепачкано  и  запылилось,
стекло, неужели  дождь  такой  грязный?)  и  увидела,  как  по  выложенной
кирпичом дорожке под виноградной лозой  шествует  Сьюки,  наклонив  гладко
причесанную оранжевую голову, чтобы не задеть пустой  птичьей  кормушки  и
низко висящих ветвей винограда с поспевающими гроздьями. До сих пор август
был сырым, и  сегодня,  похоже,  пойдет  дождь.  Женщины  поцеловались  на
пороге.
   - Так мило с твоей стороны, что ты приехала, - сказала Александра. - Не
знаю, почему мне страшно искать одной. В моем собственном болоте.
   - Это _действительно_ страшно, дорогая, - сказала  Сьюки.  -  Ведь  оно
подействовало. Она опять в больнице.
   - Конечно, мы на самом деле не знаем, что это оно подействовало.
   - Хотя мы знаем, - сказала  Сьюки  без  улыбки,  и  от  этого  ее  губы
казались странно выпяченными, - мы знаем, так оно и было.
   Она казалась мягкой, девушка-репортер в  плаще.  Ее  опять  приняли  на
работу в редакцию. Продажа недвижимости,  рассказывала  не  один  раз  она
Александре по телефону, это  работа  нестабильная  и  к  тому  же  слишком
нервная, постоянное ожидание, когда дело сдвинется с места, и  боязнь,  не
сказала ли ты что-нибудь  эдакое  в  тот  момент,  когда  клиенты  впервые
увидели дом или когда они стояли в подвале и  муж  пытался  разобраться  в
системе отопления, а жена ужасалась при виде крыс. А  когда  наконец  дело
доходит до гонорара, он обычно уменьшается в три-четыре раза. От этого и в
самом деле откроется язва: "небольшая тупая боль под ребрами, выше, чем ты
думаешь, и усиливается по ночам".
   - Хочешь выпить?
   - После. Еще рано. Артур говорит, мне не  стоит  пить  ни  капли,  пока
желудок не придет в норму.  Ты  когда-нибудь  принимала  "Маалокс"?  Боже,
всякий раз при отрыжке  чувствуешь  вкус  мела.  В  любом  случае,  -  она
улыбнулась, как улыбалась когда-то, полная верхняя губка вытянулась, и под
ее накрашенным краем показались блестящие крупные выступающие  зубы,  -  я
чувствую себя виноватой, когда пью здесь без Джейн.
   - Бедняжка Джейн.
   Сьюки знала, что та имела  в  виду,  хотя  несчастье  случилось  неделю
назад. Этот ужасный доберман-пинчер изгрыз виолончель  на  кусочки,  когда
она не положила ее в футляр однажды ночью.
   - Они считают, что на этот раз все? - спросила Александра.
   Сьюки поняла, что Александра говорит о Дженни и о больнице.
   - Ох, разве ты их  не  знаешь,  никогда  толком  не  скажут.  Только  и
слышишь: нужно еще раз обследоваться. А на что ты жалуешься?
   - Я пытаюсь перестать жаловаться. Боли приходят и уходят.  Может  быть,
перед менопаузой. Или после Джо.  Знаешь  о  Джо?  Он  и  _в  самом  деле_
отказался от меня.
   Сьюки утвердительно кивнула, ее улыбка медленно скрылась.
   - Джейн винит их. За все наши беды и боли. Она  обвиняет  _их_  даже  в
том, что случилось с ее виолончелью. А следовало бы винить себя.
   При упоминании о них Александра сразу же отвлеклась от острого  чувства
вины, которое она испытывала иногда в левом яичнике, иногда в пояснице,  а
позже под мышкой (однажды Дженни попросила  ее  обследовать  именно  там).
Если дело дошло до лимфатических желез,  согласно  всему,  что  Александра
помнила из книг и телевидения, было уже слишком поздно.
   - Кого же она особенно винит?
   - Почему-то она зациклилась на этой грязнуле малышке  Дон.  Сама  я  не
думаю, что такой ребенок уже способен на это. Грета очень сильная, и такой
же была бы Бренда, если бы перестала важничать. Судя по тому, о чем иногда
говорит Артур, Розу можно снять со счета: ему нравится, как  она  готовит,
иначе, думаю, они давно бы развелись.
   - Надеюсь, он не гонялся за ней с кочергой.
   - Послушай, дорогая. Это была не _моя_ идея расправиться так  с  женой.
Ведь знаешь, я когда-то сама была женой.
   - А кто не был? Я не тебя имела в виду, добрая душа, все дело  в  доме.
Что-то из тонкого мира прошлого связано с этим местом, разве ты не веришь?
   - Не знаю, мой собственный дом нуждается в покраске.
   - Мой тоже.
   - Может, стоит пойти поискать эту вещь до дождя?
   - Как мило с твоей стороны помочь мне.
   - Ну, мне тоже как-то не по себе. Сейчас. И я провожу все время,  гоняя
на "корве", в  погоне  за  химерами.  Машину  заносит,  и  она  становится
неуправляемой; я задаю себе вопрос: я управляю машиной или она мной? Ральф
Нейдер терпеть не может эту марку. - Они прошли через кухню  в  мастерскую
Александры. - Ради бога, что это?
   - Я сама хотела бы знать. Задумала  ее  как  нечто  грандиозное,  чтобы
можно было поставить на площади, что-нибудь в духе  Колдера  или  Мура,  а
если хорошо получится, отлить  в  бронзе,  после  всего  этого  папье-маше
хочется сделать что-то вечное. А все эти плотницкие работы и заколачивание
хороши для  того,  чтобы  позабыть  о  сексуальности.  Но  руки  никак  не
держатся. Ночью отпадают кусками.
   - Они наколдовали.
   -  Может  быть.  Конечно,  я  вся  порезалась,  возясь  с   проволокой;
представляешь, как проволока скручивается и ранит? Итак, я пытаюсь сделать
фигуру в натуральный рост. Не гляди на меня с сомнением. Может получиться.
Я не потеряла надежду.
   - А как насчет маленьких керамических купальщиц, твоих малышек?
   - Не могу их больше делать, после всего. Меня физически  тошнит,  когда
подумаю, как плавилось ее лицо, вспомню про воск и кнопки.
   - Тебе стоит как-нибудь провериться на язву. Я никогда раньше не знала,
где _находится_ двенадцатиперстная кишка.
   - Да, но малышки были моим куском  хлеба  с  маслом.  Подумала,  может,
свежая глина вдохновит меня, и поехала на прошлой неделе в Ковентри, а тот
дом, где я покупала  прекрасный  каолин,  оказался  весь  облицован  новой
алюминиевой обшивкой. Тошнотворного зеленого цвета. Вдова, владелица дома,
умерла прошлой зимой от сердечного  приступа,  это  случилось,  когда  она
заготавливала дрова, мне рассказала женщина из той семьи, что  сейчас  там
живет. А ее муж не хочет утруждать себя продажей глины; он хочет построить
плавательный бассейн и устроить патио. Все имеет конец.
   - Прекрасно выглядишь. По-моему, ты похудела.
   - Разве это не один из симптомов?
   Они пробрались через старый гончарный сарай и вышли на заросший  задний
двор, который давно пора было косить. Сначала здесь буйствовали  нарциссы,
теперь разрослись ползучие  сорняки.  Поганые  грибы,  коричневые  шарики,
наполненные природой  и  лекарственными,  и  ядовитыми,  и  наркотическими
веществами, материализовались этим влажным летом  в  низких  сырых  местах
заброшенной лужайки. Даже  сейчас  вдали  из  облачной  мантии  опустились
хвосты, бегущие клочки туч означали, что где-то уже идет дождь. Запущенный
участок за разрушенной каменной стеной сам превратился в стену из сорняков
и плетей лесной малины. Александра  знала  о  шиповнике  и  надела  рваные
мужские джинсы; на Сьюки же под плащом была  надета  красновато-коричневая
юбка из полосатого индийского льна и каштанового цвета блузка с  оборками,
а на ногах босоножки цвета бычьей крови, на каблуках.
   - Ты слишком хорошо одета, - сказала Александра. -  Иди  в  кладовку  и
найди там грязные резиновые сапоги, они где-то рядом с вилами. По  крайней
мере, спасешь туфли и  ноги.  И  захвати  секатор,  тот,  что  с  длинными
ручками, у которого добавочный шарнир. В самом деле,  почему  бы  тебе  не
принести секатор и не остаться здесь, во дворе? Ты человек городской, да и
свою красивую льняную юбку можешь порвать.
   - Н