ов, начинавшаяся у конца дамбы. Она вела вверх к парадному входу.
Со временем  деревья  погибли  от  какой-то  болезни,  которой  подвержены
голландские вязы,  остались  лишь  высокие  пни  с  обрубленными  толстыми
сучьями. Они выстроились вдоль дороги, как люди  в  саванах,  наклонившись
вперед, словно безрукая роденовская  статуя  Бальзака.  Дом  имел  строгий
симметричный фасад со множеством окон, казавшихся небольшими, особенно  на
третьем этаже под самой крышей, где жила прислуга. Много лет назад,  когда
Александра еще вела образ жизни, подобающий добропорядочной  женщине,  она
была здесь как-то вместе с Оззи на благотворительном  концерте  в  большом
зале. Запомнила немного: анфиладу скудно  обставленных  комнат,  пропахших
морской солью, плесенью и былыми развлечениями.  На  крыше  смутно  белела
уцелевшая черепица, сливаясь с темнотой, подступавшей с севера, -  но  над
домом виднелись не только тучи, закрывшие небо. Тонкий дымок поднимался из
трубы слева. В доме кто-то был.
   Мужчина с волосатыми руками.
   Будущий любовник Александры.
   Скорее всего, это какой-нибудь нанятый работник или сторож, решила она,
пристально,  до  рези  в  глазах  вглядываясь  вдаль.  Душа  ее  несколько
омрачилась, как и потемневшее небо над головой, когда  она  поняла,  какой
жалкой выглядела со стороны. Все газеты и журналы то и дело писали о  силе
женских желаний:  сексуальное  равенство  приобретало  извращенные  формы,
когда девочки из хороших семей бросались в объятия  похотливых  рок-звезд,
незрелых, обросших щетиной парней  с  гитарами  из  трущоб  Ливерпуля  или
Мемфиса. Неведомыми путями они  приобретали  непонятную  власть,  порочные
кумиры доводили детей из благополучных семей  до  самоубийственных  оргий.
Александра вспомнила о своих томатах - сколько неистовой  силы  скрывалось
под их гладкой округлостью. Представила  собственную  старшую  дочь  в  ее
комнате наедине с этими "Monkees" и "Beatles"... Одно дело Марси, другое -
ее мать, думала она, всматриваясь в дом.
   Она зажмурилась,  отгоняя  видение.  Забралась  с  Коулом  в  машину  и
проехала с полмили по прямой асфальтовой дороге, ведущей к пляжу.
   Когда сезон заканчивался и пляж пустел, собаку можно было  пускать  без
поводка. Но день был теплый,  и  на  узкой  автостоянке  теснились  старые
легковушки и автофургоны с приспущенными шторками и  розовыми  наклейками,
понятными каждому наркоману. В  стороне  от  купален  и  киоска  с  пиццей
раскинулись лениво на песке рядом с включенными транзисторами молодые люди
в плавках. Казалось, лето и юность бесконечны. Уважая правила поведения на
пляже, Александра держала  в  машине  у  заднего  сиденья  кусок  бельевой
веревки. Коул передернулся от возмущения, когда она продела веревку сквозь
кольцо ошейника с шипами. В  нетерпении  пес  сильно  потянул  хозяйку  по
вязкому песку. Когда она остановилась, чтобы сбросить  бежевые  босоножки,
он чуть не задохнулся. Александра швырнула обувь в чахлую  траву  в  конце
дощатого настила. Прилив разметал двухметровые доски настила и оставил  на
гладком песке у моря бутылки, упаковки от тампонов и  банки  из-под  пива,
они так долго находились в воде, что цветные  наклейки  поблекли.  У  этих
безымянных банок был подозрительный вид - в таких банках террористы обычно
прячут бомбы и оставляют их в людных местах, чтобы "подорвать существующий
строй и таким образом прекратить войну". Коул упрямо  тянул  ее  за  собой
мимо груды облепленных ракушками  прямоугольных  каменных  блоков,  бывших
когда-то частью мола, возведенного по прихоти богачей, когда здесь еще  не
было общественного пляжа. Эти блоки были вырублены из светлого  с  черными
вкраплениями гранита, а на  одном  из  самых  крупных  сохранилась  скоба,
проржавевшая и истончившаяся  до  хрупкости  работ  Джакометти.  Омываемая
звучащей из транзисторов музыкой рока, Александра шла по песку,  сознавая,
какая она грузная, как похожа на ведьму, с  босыми  ногами,  в  мешковатых
мужских джинсах и видавшем виды алжирском  парчовом  жакете,  купленном  в
Париже  семнадцать  лет  назад,  во  время  медового  месяца.  Хотя  летом
Александра и становилась смуглой, как цыганка, в ней текла северная кровь,
ее девичья фамилия была Соренсон. Мать суеверно повторяла,  что  не  нужно
менять фамилию, когда выходишь замуж, но Александра тогда не относилась  к
магии всерьез и спешила завести детей.  Марси  была  зачата  в  Париже  на
железной кровати.
   Александра заплетала волосы в длинную толстую  косу,  иногда  поднимала
ее, закалывая на затылке. Ее волосы не были по-настоящему белокуры, как  у
викингов, скорее имели  пепельный  оттенок,  и  кое-где  уже  проглядывала
седина. Больше всего седых прядей было спереди, а шея оставалась стройной,
как у молоденьких девушек, которые загорали рядом. Она шла  мимо  гладких,
как на подбор, юных девичьих ног карамельного  цвета  с  белым  пушком.  У
одной из девушек низ бикини, тугой, как барабан, отливал на свету.
   Коул то и дело нырял, отфыркивался,  притворяясь,  что  среди  йодистых
испарений бурых  водорослей  на  океанском  берегу  чует  запах  какого-то
недавно  уплывшего  животного.  Пляж  пустел.  Молодая   парочка   лежала,
сплетясь, в ямке, продавленной их телами в зернистом песке; парень  приник
к девушке и что-то нашептывал во впадинку под шеей, как в  микрофон.  Трое
накачанных   ребят   с   развевающимися   волосами,   крича,    пружинисто
подпрыгивали: они играли в летающие тарелки,  и  только  когда  Александра
нарочно  позволила  могучему  черному  Лабрадору  втянуть  ее  в   широкий
треугольник играющих, они  прекратили  свои  наглые  броски  и  крики.  Ей
почудилось, что,  когда  она  прошла,  ей  в  спину  крикнули  "куль"  или
"кулема", но, может быть, ей только послышалось, или то  был  плеск  волн.
Она пошла к стене из выветрившегося  бетона,  увенчанной  спиралью  ржавой
колючей проволоки, - туда, где оканчивался общественный пляж. Но  и  здесь
были группы молодых и тех, кто ищет их общества, и Александра не  решилась
спустить с поводка бедного задыхающегося Коула.
   Псу так не терпелось побегать на свободе, что  веревка  жгла  ей  руку.
Море казалось непривычно спокойным, словно застывшим в трансе, и только  в
дали,  отмеченной  молочно-белыми  бурунами,  тарахтел  один  катерок   на
звучащей сцене морской глади. По другую сторону от нее, совсем рядом, вниз
по дюнам стлался мышиный горошек и мохнатая гудзония, пляж здесь суживался
и становился совсем интимным,  об  этом  свидетельствовали  горы  банок  и
бутылок, и остатки кострищ из  принесенных  водой  обломков  древесины,  и
осколки термоса для охлаждения вина, и презервативы, похожие на  маленьких
сушеных медуз. На цементной стене  краской  из  баллончика  были  написаны
сплетенные имена влюбленных. Все здесь было осквернено, и только шум шагов
уносил океан.
   В одном месте дюны понижались, и особняк Леноксов был виден под  другим
углом:  трубы  по   обеим   сторонам   купола   как   приподнятые   крылья
ястреба-канюка. Александра чувствовала раздражение и  жаждала  мести.  Она
была уязвлена, ее возмутило это  словечко  "кулема"  и  вообще  вызывающее
поведение этих распущенных юнцов. Из-за них она не смогла спустить  собаку
с поводка и дать побегать своему лучшему другу. Она решила вызвать  грозу,
чтобы очистить пляж для себя и Коула. Душевное состояние всегда связано  с
состоянием природы. Когда что-то тебя заденет как  женщину,  стоит  только
повернуть  течение  вспять,  что  совсем   нетрудно.   Очень   многие   из
удивительных способностей Александры проявились только в  зрелом  возрасте
из  простого  осознания  своего  предназначения.  Едва   ли   прежде   она
действительно понимала, что имеет право на существование, что силы природы
создали ее не бездумно и заодно со всем прочим -  из  кривого  ребра,  как
сказано в печально известной книге "Malleus  Maleficarum"  ["Молот  ведьм"
(лат.)], - а как оплот устремленного в  вечность  _Мироздания_,  как  дочь
дочери, как женщину, чьи дочери, в свою очередь, родят дочерей. Александра
закрыла глаза, Коул дрожал и испуганно скулил, и она желала всей  душой  -
душой,  прозревающей  весь  непрерывный  процесс  жизни   в   прошлом   от
последующего поколения к предыдущему, через приматов и дальше, к  ящерицам
и рыбам, вплоть до водорослей, которые в теплых переплетениях своих тонких
нитей, различимых  лишь  в  микроскоп,  создали  первую  ДНК,  непрерывный
процесс творения, который в  обратном  направлении  идет  к  концу  всякой
жизни, процесс, который от формы  к  форме  пульсирует,  истекает  кровью,
приспосабливается  к  холоду,  к  ультрафиолетовому   излучению,   жгучему
расслабляющему солнцу, -  она  желала,  чтобы  такие  богатые  глубины  ее
существа заставили потемнеть,  сгуститься  и  обменяться  молнией  громады
воздуха над головой. В небе на севере и вправду загрохотало,  так  далеко,
что только Коул различил гром. Он насторожился и задвигал ушами.
   - _Мерталия, Мусолия, Дофалия_,  -  она  называла  про  себя  запретные
имена. - _Онемалия, Зитансия, Голдафейра, Дедалсейра_.
   Александра  ощутила  себя  вдруг  огромной,   испытывая   нечто   вроде
материнского гнева, вбирая в себя весь этот  притихший  сентябрьский  мир;
веки ее резко открылись.
   С севера ударил порыв холодного  ветра,  сорвал  украшавшие  отдаленную
купальню флажки. В самом конце пляжа, где было  больше  всего  отдыхающих,
раздался общий возглас  удивления,  а  потом  нервный  смех,  когда  ветер
усилился и небо над городом в сторону Провиденса очистилось и уже казалось
плотной полупрозрачной багряной скалой -  _Геминейя,  Гегрофейра,  Седаны,
Гилтар, Годиб_. - У основания этой скалы белые кучевые облака, еще  минуту
назад мирные, как плавающие на поверхности пруда лилии, вдруг заклубились,
края их блеснули мрамором на чернеющем небе. Все вокруг изменилось.  Песок
с  отпечатками  ног  и  ямками,  поросший  прибрежной  травой  и  ползучим
солеросом, на котором покоились ее пухлые босые  ступни  с  искривленными,
покрытыми  мозолями  пальцами,  измученные  обувью,  создаваемой  в  угоду
мужчинам и жестоким требованиям красоты, вдруг окрасился цветом лаванды  и
под воздействием изменений в атмосфере стал разглаживаться, как накачанная
камера, а следы ног на  нем  проступили,  как  на  негативе.  Задевшие  ее
молодые люди увидели, как летающая тарелка вырвалась  из  рук  и  взвилась
ввысь воздушным змеем. Они  заспешили,  собирая  транзисторы,  упаковки  с
недопитым пивом, теннисные туфли, джинсы и пластмассовые бутылки с  водой.
Влюбленная парочка, лежавшая в ложбинке,  засуетилась.  Девушка  никак  не
могла успокоиться, все еще  всхлипывала,  а  парень  торопливо  и  неумело
пытался справиться с крючками на  расстегнутом  лифчике  ее  бикини.  Коул
бессмысленно лаял то в одну сторону,  то  в  другую,  от  резкого  падения
давления у него заложило уши.
   Вот и огромный равнодушный океан, совсем недавно  спокойный  до  самого
Блок-Айленда, ощутил перемену. Водная гладь покрылась рябью, заволновалась
там, где ее коснулась тень пронесшейся тучи, и  словно  загорелась.  Мотор
катера затарахтел громче. Парусники растворились  в  море,  а  сам  воздух
загудел от общего рева включенных двигателей, вспенивающих воду залива  на
пути к гавани. Ветер вдруг стих, и затем припустил дождь, большие  ледяные
капли били больно, как крупный град.  Мимо  Александры,  увязая  в  песке,
пробежала влюбленная парочка, покрытая золотистым загаром; они  торопились
к машинам, припаркованным в дальнем конце пляжа, за купальнями.  Прогремел
гром где-то на вершине  темного  облачного  утеса,  перед  которым  быстро
проносились гонимые ветром светлые облачка. Они походили то на  гусей,  то
на размахивающих руками ораторов, то на распутанные  мотки  пряжи.  Ливень
перешел в частый мелкий дождик и хлестал  пенными  белыми  струями,  когда
ветер  перебирал  его  пальцами,  как  струны  арфы.   Александра   стояла
неподвижно под холодным дождем и повторяла про  себя:  "_Иэзоилл,  Мьюзил,
Пьюри, Тамен_". Коул скулил у ее ног,  запутавшись  в  веревке.  Блестящая
шерсть прилипла к телу, он дрожал.  Сквозь  дождевую  завесу  она  увидела
пустой пляж. Отвязала веревку и спустила собаку.
   Но Коул испуганно прижался к ее  ногам;  сверкнула  молния,  один  раз,
затем еще и еще. Александра считала  секунды  до  удара  грома:  пять.  По
приблизительным подсчетам это означало, что она вызвала  бурю  в  диаметре
десяти  миль,  если  удары  грома  идут  из  эпицентра.   Гром   сдержанно
пророкотал. Крошечные пестрые песчаные крабы дюжинами вылезли из  норок  и
торопливо пятились боком в кипящее пеной море. Их  панцири  были  того  же
цвета, что и песок, и крабы  казались  прозрачными.  Александра  заставила
себя забыть о жалости и с хрустом раздавила одного  краба  подошвой  босой
ноги. Принесла жертву. Всегда должна быть  жертва.  Это  один  из  законов
природы. Приплясывая, она давила одного краба за другим. По лицу от  линии
волос к подбородку струилась вода, и на жидкой пленке светились все  цвета
радуги, настолько взбудоражена была ее аура. Молния  продолжала  делать  с
нее моментальные снимки. Подбородок у нее был раздвоен, и кончик носа тоже
-  чуть-чуть.  Привлекательность  ей  придавали  широкий  чистый  лоб  под
светлыми крыльями волос, разделенных прямым пробором и заплетенных в косу,
и проницательный взгляд глаз, где совершенно черный магнит  зрачка  словно
отталкивал одноименно заряженный  край  радужки  стального  металлического
оттенка. У нее были полные, четкого рисунка губы с приподнятыми  уголками,
и всегда казалось, что она  улыбается.  К  четырнадцати  годам  Александра
выросла до ста  семидесяти  трех  сантиметров  и  в  двадцать  лет  весила
пятьдесят пять килограммов. Теперь ее  вес  был  где-то  семьдесят  два  с
половиной. Став ведьмой, она позволила себе не следить за собой.
   Как маленькие песчаные крабы казались прозрачными на пестром песке, так
и  промокшая  Александра  ощущала  себя  прозрачной   в   потоках   дождя,
растворившись в нем и сравнявшись с его температурой.  В  небе  над  морем
появились длинные пушистые облачка, гром превратился в тихое  ворчание,  а
водяной поток в теплый дождик. Этот ливень никогда не попадет ни  в  какие
метеокарты. Краб, которого она раздавила первым, все еще шевелил клешнями,
как крохотными бледными перышками на  ветру.  Коул  -  его  страх  наконец
прошел - гонял кругами, все шире и  шире,  оставляя  по  четыре  отпечатка
когтей каждой лапы рядом с треугольным узором лапок  чаек,  более  тонкими
следами куликов и пунктирными  каракулями  крабов.  Все  эти  существа  из
другого,  сопредельного  нашему  мира  -  краб  с  глазами  на   тоненьких
стебельках,  передвигающийся  на  цыпочках  боком,  ракообразная   морская
уточка, которая, угнездившись у вас на голове в своем створчатом  панцире,
роняет кусочки добычи вам прямо в рот, - были осыпаны  дождевыми  каплями.
Намокший песок  цветом  напоминал  цемент.  Ее  одежда,  даже  белье,  так
прилипли к телу, что она показалась себе похожей на гладкую  белую  статую
работы Сигала, а все ее  выпуклости  и  выступающие  кости  словно  слизал
туман. Александра без труда дошла до конца  омытого  дождем  общественного
пляжа, до самой стены с колючей проволокой, и повернула обратно. Пришла на
автостоянку, подхватила промокшие  босоножки,  которые  оставила  у  пучка
травы  Ammophila  breviligulata  [аммофила  короткостеблая   (лат.)].   Ее
стрелообразные листья сверкали, опустив намокшие края.
   Она открыла дверцу своего "субару" и повернулась, чтобы позвать  Коула,
убежавшего в дюны.
   - Ко мне, песик! - нараспев произнесла Александра. - Ко мне, малыш!  Ко
мне, хороший!
   Взорам молодых людей, покрытых гусиной кожей, закутанных  в  промокшие,
испачканные песком полотенца -  они  спасались  от  грозы  в  облицованной
галькой  купальне  и  под  полосатым,  красно-желтым  навесом  пиццерии  -
предстала статная женщина, непонятно почему совершенно сухая, толстая коса
волосок к волоску, ни одного мокрого пятнышка на зеленом парчовом  жакете.
Впечатление было настолько невероятным, что они разнесли по Иствику  слухи
о ее колдовстве.


   Александра была художником. Пользуясь нехитрым инструментом, в основном
зубочисткой и столовым ножом из нержавеющей стали, она  придавала  кусочку
глины форму лежащей или сидящей фигурки, всегда женской, в ярком  костюме,
расписанном поверх обнаженного  тела,  -  их  продавали  по  пятнадцать  -
двадцать долларов  в  двух  местных  магазинчиках:  "Тявкающая  лисица"  и
"Голодная овца". Александра не могла себе представить ни кто их  покупает,
ни почему и зачем все-таки она их лепит и  кто  направляет  ее  руку.  Дар
скульптора проявился у нее наряду с другими способностями в то время,  как
Оззи потихоньку  превращался  в  цветную  пыль.  Вдохновение  посетило  ее
однажды утром, когда она сидела за кухонным столом, дети были отправлены в
школу, а посуда вымыта. В первый раз она взяла  детский  пластилин,  но  в
дальнейшем работала с глиной, используя необычайно чистый каолин,  который
набирала в небольшой яме под  Ковентри.  Грязные  скользкие  залежи  белой
глины обнаружились на заднем дворе у одной пожилой вдовы за развалившимся,
покрытым мхом сараем и за шасси довоенного "бьюика", точно такого  же,  по
какому-то сверхъестественному совпадению, как  тот,  на  котором,  бывало,
отец Александры ездил в Солт-Лейк-Сити, в Денвер, в Альбукерк и  в  другие
близлежащие городки. Он занимался продажей рабочей одежды, комбинезонов  и
синих джинсов еще до того, как они вошли в моду - стали  интернациональной
одеждой, обрели новую жизнь. В Ковентри она ездила с джутовыми  мешками  и
платила вдове 12 долларов за мешок глины. Если мешки были  очень  тяжелые,
вдова помогала их поднять - как и Александра, она была  сильной  женщиной.
Несмотря на свои шестьдесят пять - не меньше, она красила  волосы  в  цвет
красной меди и носила бирюзовые и красные  брючные  костюмы.  Они  так  ее
обтягивали, что ниже пояса были заметны свисающие  толстые  складки  жира.
Все это нравилось  Александре.  Здесь  была  подсказка.  Стареть  можно  и
весело, если сохранились силы. Вдова  хохотала  громким  высоким  голосом,
носила в ушах большие золотые кольца,  а  ее  медные  волосы  всегда  были
распущены. Один-два петуха расхаживали, прихорашиваясь, неверной  походкой
в высокой  траве  запущенного  двора,  штукатурка  на  задней  стене  дома
облупилась, обнажив серые бревна, хотя на фасаде еще сохранилась  побелка.
Ее "субару" оседал под тяжестью глины. Александра всегда  возвращалась  из
этих поездок довольная и веселая,  убежденная  в  том,  что  миром  правит
женская солидарность.
   Ее статуэтки в каком-то смысле были примитивны. Сьюки, а может,  Джейн,
окрестила их "малышками"  -  полные  коренастые  женские  фигурки  высотой
десять  -  двенадцать  сантиметров,  часто  без  лица   и   без   ступней,
свернувшиеся калачиком или лежащие навзничь. Когда их брали  в  руки,  они
оказывались тяжелее,  чем  были  на  вид.  Люди  находили,  что  статуэтки
действуют успокаивающе, и покупали их  в  магазинах  постоянно.  Спрос  не
иссякал, увеличиваясь летом, но их  покупали  даже  в  январе.  Александра
лепила обнаженные  фигурки,  намечала  зубочисткой  пупок  и  не  забывала
провести едва  заметную  ложбинку  на  месте  половой  щели  в  противовес
фальшивой гладкости кукол,  которыми  она  играла  в  детстве.  Потом  она
пририсовывала  одежду,  иногда   купальники   пастельных   тонов,   иногда
облегающие  платья  в  горошек,  звездочку  или  волнистую  полоску.  Двух
одинаковых кукол не встречалось, хотя все они и были сестрами. У нее  было
чувство, что так и  надо  их  расписывать.  Ведь  каждое  утро  мы,  чтобы
прикрыть  наготу,  надеваем  одежду.  Поэтому  ее  стоит  рисовать,  а  не
вылепливать на этих примитивных телах из мягкой глины. Она обжигала