Обычно я хожу
по другой стороне улицы. Мне сообщили Хэллибреды, что девушка вернулась  в
город и не хочет жить в трейлере с отчимом на Коддингтон-Джанкшн,  поэтому
она ютится где-то за армянской лавкой и  ходит  убирать  по  домам,  чтобы
заработать на сигареты и  прочие  карманные  расходы.  К  Хэллибредам  она
приходит два раза в неделю. Думаю, Роза стала ее  матерью-исповедницей.  У
Розы страшно болит спина, и она не может даже веник поднять без стона.
   - Откуда, - спросила Александра, - ты столько знаешь о Хэллибредах?
   - Ой, - сказала Сьюки, глядя в потолок,  который  гремел  и  звенел  от
приглушенных звуков телевизора. - Время от  времени,  с  тех  пор  как  мы
расстались с Тоби, я бываю у них, составляю рейтинги фильмов для взрослых.
Хэллибреды очень забавные люди, если только у нее хорошее настроение.
   - Что произошло между тобой и Тоби? - спросила  Джейн.  -  Ты  казалась
такой... довольной.
   -  Его  уволили.  Руководство   синдикатом   в   Провиденсе,   которому
принадлежит "Уорд", решило, что при нем газета недостаточно сексуальна. И,
должна сказать, он был и в самом деле сентиментален: ох, уж эти  еврейские
матери, как они портят сыновей. Думаю подать заявление и  претендовать  на
пост редактора. Если даже Бренда Парсли может выполнять мужскую работу, не
вижу причины, почему бы и мне не попробовать.
   - Твоим дружкам не очень-то везет, - заметила Александра.
   - Я не стала бы называть Артура дружком, - сказала Сьюки.  -  Для  меня
быть рядом с ним все равно что читать книгу, он столько знает.
   - А я и не имела в виду Артура. Он что, твой дружок?
   - Разве ему не везет? - спросила Джейн.
   У Сьюки округлились глаза: она-то полагала, что все в курсе.
   - Да нет, просто у него фибрилляция. Док Пэт сказал  ему,  что  с  этим
можно долго жить, если под рукой держать дигиталис. Но он плохо  переносит
фибрилляцию, как будто в груди бьется птица, говорит он.
   Обе подруги, почти неприкрыто хвалившиеся новыми любовниками, в  глазах
Александры воплощали само здоровье: гладкие и загорелые, набирающие силу с
приближением смерти Дженни, беря у нее  силу,  как  из  тела  мужчины.  На
черноволосой загорелой Джейн был сарафан-мини и босоножки,  а  Сьюки  была
одета в обычный для  женщин  Иствика  летний  наряд:  шорты  из  махрового
бархата, в которых ее задик казался выпуклым  и  круглым,  и  переливчатую
синюю маечку, под  которой  подрагивала  грудь,  не  стесненная  лифчиком.
Подумать только, Сьюки тридцать три года и  она  отваживается  ходить  без
лифчика! Лет  с  тринадцати  Александра  завидовала  таким  нахальным,  от
природы стройным девчонкам, беззаботно евшим все подряд, в то время как ее
дух был обременен массой плоти, готовой обратиться в жир всякий раз, когда
она брала добавки. Слезы зависти закипали в глазах. Почему ей суждена  эта
участь, ведь ведьма должна танцевать, скользить, едва касаясь земли?
   - Нам нельзя продолжать, - выпалила она, возбужденная водкой, натыкаясь
на выступающие углы маленькой, узкой и  длинной  комнаты.  -  Мы  _должны_
снять заклинание.
   - Но как, милочка? - спросила Джейн, стряхивая  с  сигареты  с  красным
фильтром пепел в блюдечко с узором  "пейсли"  (Сьюки  съела  из  него  все
орешки), тут же затянувшись снова и выпустив дым через нос. Словно  прочтя
мысли Александры, она предвидела эту занудную выходку.
   - _Нельзя_  вот  так  убивать  ее,  -  продолжала  Александра,  получая
удовольствие от впечатления, которое  должна  была  производить,  -  прямо
рыдающая заботливая старшая сестра.
   - А почему? - суховато спросила Джейн. - Мысленно мы все время убиваем.
Мы исправляем ошибки. Меняем приоритеты.
   - Может, дело вовсе не в нашем  заклинании,  -  предположила  Сьюки.  -
Может, мы слишком самонадеянные. В конце концов, она в руках докторов, а у
них есть все инструменты и приборы и что там еще, что не обманывает.
   - Они _обманывают_, - сказала Александра.  -  Все  эти  научные  штучки
лгут.  Ведь  _должно_  же  что-то  быть,  что  могло  бы  расколдовать,  -
взмолилась она.
   - Если все мы сосредоточимся.
   - Я не в счет,  -  сказала  Джейн.  -  Церемониальное  колдовство  меня
действительно раздражает, я так решила. Слишком уж похоже на детский  сад.
Моя сбивалка до сих пор в воске. А дети все спрашивают,  что  там  было  в
фольге. Они застали нас как раз вовремя, и как бы не  рассказали  друзьям.
Не бойтесь, вы обе, я еще надеюсь заполучить церковь, а все эти сплетни не
располагают к тому, чтобы влиятельные люди взяли меня хормейстером.
   - Как ты можешь быть  такой  бессердечной?  -  воскликнула  Александра,
ощущая, как ее эмоции действуют  на  изысканные  старинные  вещи  Сьюки  -
овальный раздвижной столик, трехногий стул с  плетеным  сиденьем  в  стиле
шекеров  [американская  религиозная   секта,   известная,   в   частности,
изготовлением простой элегантной мебели] - словно волна, несущая обломки к
берегу. - Неужели ты не понимаешь, как это ужасно? В конце концов она лишь
делала то, о чем он ее просил, и  отвечала  "да".  А  что  еще  она  могла
сказать?
   - Забавная получается штука, - сказала Джейн, сгребая в  высокую  кучку
на латунном крае блюдечка "пейсли" пепел от сигареты. - Дженни  умерла  на
днях, - добавила она, будто процитировав.
   - Голубушка, - не обращая внимания на Джейн, сказала Александре  Сьюки,
- боюсь, мы тут ничего не смогли бы сделать...
   - Отпевали ее прах, - продолжала Джейн в том же тоне.
   - Так что ты тут ни при чем. Ты просто была игрушкой в чужих  руках.  И
мы тоже.
   -  Мы  с  молитвой  на  устах,  -  процитировала  Джейн,  очевидно,   в
заключение.
   - Нами просто воспользовался космос.
   Александру охватила гордость за собственное искусство:
   - Вы обе не смогли бы  справиться  без  меня,  у  меня  такая  _сильная
энергетика_, я такой хороший  организатор.  Замечательно  -  ощущать  свою
власть!
   Сейчас она ее ощущала, ее печаль давила на эти стены, лица и предметы -
морской сундучок, табурет на тонких  острых  ножках,  ромбовидные  толстые
рамы, - как подушка, наполненная возбуждением и раскаянием.
   - В самом деле, Александра, - сказала Джейн, - ты не в себе.
   - Знаю, я ужасно себя чувствую. Не пойму, в чем  дело.  Придаток  слева
болит  перед  каждой  менструацией.  А  ночью  ноет  поясница   так,   что
просыпаешься и лежишь, согнувшись, на боку.
   - Ох ты, бедная, большая грустная красавица, - сказала Сьюки, вставая и
делая шаг так, что кончики грудей качнулись под блестящей тканью.  -  Тебе
нужно растереть спину.
   - Я так боюсь, - гнусаво произнесла Александра, в носу пощипывало. - Ну
почему именно яичник, если только не...
   - Тебе нужен новый любовник, - сказала ей Джейн.
   Откуда она знает? Александра сказала  Джо,  что  не  хочет  его  больше
видеть, и в следующий раз  он  больше  не  пришел,  его  не  было  уже  не
несколько дней, а несколько недель.
   - Подними-ка свою хорошенькую блузку, - сказала Сьюки,  хотя  это  была
всего лишь одна из старых рубашек Оззи  с  торчащими  уголками  воротника,
потому что пластмассовые прокладки выпали, и со  старым  пятном  рядом  со
второй пуговицей. Сьюки опустила ей лямку лифчика, расстегнула застежки, и
тяжелая грудь высвободилась с облегчением. Тонкие  пальчики  Сьюки  начали
массировать  круговыми  движениями,  грубая  диванная  подушка  под  носом
Александры успокаивающе пахла мокрой собакой. Она закрыла глаза.
   - А  может,  немного  помассировать  бедра,  -  высказалась  Джейн,  по
звяканью и шуршанию можно было догадаться, что она ставит стакан  и  гасит
сигарету. - Напряжение в пояснице возникает от задней части бедра,  и  это
напряжение нужно снять. - Ее  пальцы  с  огрубевшими  кончиками  принялись
пощипывать и поглаживать, создавая эффект pianissimo.
   - Дженни... - начала было Александра, вспомнив ее нежный массаж.
   - Мы не вредили Дженни, - напевно произнесла Сьюки.
   - ДНК ей вредит, - сказала Джейн. - Испорченная ДНК.
   Через несколько минут Александра была  почти  готова  уснуть.  Страшный
веймаранер Сьюки, Хэнк, торопливо вбежал в комнату, высунув лиловый  язык,
и они затеяли игру: Джейн сыпала сухой корм на  ноги  Александры,  а  Хэнк
потом его слизывал. Затем они насыпали корму на спину, где была подоткнута
рубашка. Язык у пса был шершавый и мокрый,  теплый  и  липкий,  как  ножка
огромной улитки. Он хлопал взад-вперед по накрытому  на  спине  Александры
столу. Собака, как  и  ее  хозяйка,  любила  хрустящую  еду,  но,  наконец
насытившись, удивленно взглянула на женщин и попросила их взглядом круглых
топазовых глаз с фиолетовым облачком в центре каждого прекратить игру.


   Хотя в летнее время другие церкви Иствика заметно пустеют, в  унитарной
церкви  все  остается  как  всегда,  разве  что  прибавляются  отдыхающие,
состоятельные религиозные либералы в свободных красных брюках и полотняных
пиджаках, дамы в пестрых ситцевых платьях  и  летних  шляпках,  отделанных
лентами. Эти отдыхающие и постоянные прихожане: Неффы, Ричард Смите, Херби
Принз, Альма Сифтон, Гомер Перли и Франни  Лавкрафт,  молодая  миссис  Ван
Хорн и относительно новая в городе Роза Хэллибред, без своего  неверующего
мужа, но со своей протеже Дон Полански, - были однажды удивлены. Нестройно
пропев "В ночь сомнений и печали" (баритон Даррила Ван Хорна сообщал некую
грубую гармонию хору на галерее), они услышали в  проповеди  слово  "зло",
слетевшее с уст Бренды  Парсли.  Нечасто  слышали  такое  в  этой  строгой
церкви.
   Бренда выглядела великолепно в открытом черном платье с  плиссированным
жабо и шелковым белым шарфом,  выгоревшие  на  солнце,  гладко  зачесанные
назад волосы открывали высокий лоб.
   - В мире существует зло, и в нашем городе  тоже,  -  звучно  произнесла
она, затем понизила голос до доверительного регистра, однако он долетал до
каждого уголка старинного святилища, выстроенного в стиле  неоклассицизма.
Розовые штокрозы согласно кивали в нижних рамах высоких чистых окон;  выше
виднелось безоблачное небо, июльский день манил этих загнанных на скамьи в
белой коробке людей выйти наружу, пойти к лодкам, на пляж, на площадки для
гольфа и теннисные корты, пойти  выпить  "Кровавую  Мэри"  на  чьей-нибудь
новой яхте из красного дерева с видом на залив  и  остров  Конаникут.  Все
будет жариться под яркими солнечными лучами, остров будет  ярко  зеленеть,
как в те времена, когда здесь жили индейцы племени наррангасет.  -  Мы  не
любим употреблять это слово, - объясняла Бренда тоном не уверенного в себе
психиатра, который много лет молчаливо  выслушивал  других,  а  потом  сам
начал наконец давать указания. - Мы предпочитаем говорить "несчастный" или
"нуждающийся", "заблудший" или "невезучий". Мы предпочитаем думать  о  зле
как об отсутствии добра, о мгновенно померкшем солнце, о тени, о слабости.
Так как мир _добр_: Эмерсон и Уитмен, Будда и  Иисус  научили  нас  этому.
Наша собственная героическая Энн  Хатчинсон  жила  по  завету  милосердия,
противопоставив его всяким другим заветам; став матерью в пятнадцать лет и
заботливой  повитухой  для  бесчисленных  сестер,   она   бросила   своими
убеждениями вызов ненавидящему мир духовенству  Бостона,  убеждениями,  за
которые ей в конце концов суждено было умереть.
   "В последний раз, - думала  Дженни  Ван  Хорн,  -  чистейшая  голубизна
такого июльского дня отражается в моих глазах. Мои веки  открыты,  роговая
оболочка принимает свет, хрусталики фокусируют  его,  сетчатка  и  глазной
нерв передают сигналы мозгу. Завтра полюса Земли наклонятся на один день к
августу и осени, и  свет  будет  немного  другой,  и  испарения  от  земли
другие". Весь год бессознательно она прощалась с  каждым  сезоном,  каждым
месяцем и  переменой  погоды,  с  каждым  отмеренным  мгновением  осеннего
великолепия и увядания, зимнего промерзания, когда свет дня отражается  на
твердеющем  льду,  и  с  тем  мгновением  весны,  когда  -   пригретые   -
распускаются подснежники и крокусы в спутанной бурой траве,  где-нибудь  в
укромном местечке на солнечной стороне, защищенные  каменной  стеной,  как
влюбленные, что согревают своим дыханием шею любимого; а прощалась, потому
что не увидит больше смены времен  года.  Не  увидит  дней,  проходящих  в
спешке и делах, в заботах взрослых  и  веселом  безделье  детей,  -  _дням
действительно  придет  конец,  небо  закроется,  как   объектив   огромной
фотокамеры_. От этих мыслей у нее закружилась голова; Грета Нефф,  уловив,
о чем она думает, потянулась к ее коленям и сжала ей руку.
   - Пока мы отвернулись от зла вообще в мире, - с блеском вещала  Бренда,
глядя перед собой на дальние  хоры  с  недействующим  органом  и  стоящими
хористами, - обратили свой гнев на  зло,  творимое  в  Юго-Восточной  Азии
фашиствующими политиками и капиталистическими  захватчиками  в  погоне  за
обеспечением и расширением рынков сбыта, ухудшающих  экологию,  пока  наши
взоры были обращены туда, мы проглядели зло, творимое в наших  собственных
домах, домах Иствика, таких спокойных и прочных с виду. И мы виноваты, да,
да, ибо упущение  равно  проступку.  Тайное  недовольство  и  расстройство
личных планов сотворили зло из  суеверий,  которые  наши  предки  объявили
отвратительными и которые _действительно_, - голос Бренды красиво затих  в
мягком удивлении, как у  учительницы,  успокаивающей  чету  родителей,  не
показывая им  табель  с  ужасными  оценками,  как  у  женщины-эксперта  по
производительности труда, вежливо уведомляющей провинившуюся работницу  об
увольнении, - отвратительны.
   Но за этим затвором должен находиться глаз, око высшего существа, и как
несколькими месяцами раньше ее отец, так и  Дженни  в  предчувствии  конца
пришла,  чтобы  довериться  этому  существу,  пока  ее  новые   друзья   и
машины-гуманоиды в Уэствикской больнице боролись за ее  жизнь.  Проработав
сама несколько лет в больнице, Дженни знала, как  бесстрастно  выглядит  в
конце статистика, когда получены результаты применения всего этого доброго
и  дорогостоящего  милосердия.  Больше  всего  страдала  она  от  тошноты,
появлявшейся после приема лекарства, а теперь и после облучения,  которому
она подвергалась дважды в неделю, когда, спеленутую и привязанную  ремнями
на огромном подвижном столе из хрома и  холодной  стали,  ее  приподнимали
туда-сюда,  пока  у  нее  не  начиналась  морская  болезнь.   Пощелкивание
отсчитываемых  секунд  радиоактивного  жужжания  нельзя  было  изгнать  из
памяти, оно преследовало ее даже во сне.
   - Есть род зла, - говорила Бренда, - с которым мы должны бороться.  Его
нельзя терпеть, его не надо объяснять,  его  нельзя  прощать.  Социология,
психология, антропология - все эти создания современного разума  в  данном
конкретном случае не должны ничего смягчать.
   "Никогда я опять не увижу, как свисают  с  крыш  сосульки,  -  подумала
Дженни, - или как полыхает осенним золотом клен. Или то мгновение в  конце
зимы,  когда  весь  грязный  снег  съедается  оттепелью,   подмывается   и
обваливается". Осознание всего этого было сродни ощущениям ребенка,  когда
он протирает пальчиком запотевшее окно, стоя у батареи в холодный ветреный
день: через незамутненное стекло Дженни заглянула в бездонное никуда.
   Бренда, распустив по плечам волосы - а может, они так и лежали с начала
службы или рассыпались в пылу речи? - вновь собралась с силами.
   - Эти женщины - и давайте не станем из  любви  к  своему  полу  или  из
гордости за свой пол отрицать,  что  они  _являются_  женщинами,  -  долго
оказывали пагубное влияние на нашу общину. Они были неразборчивы в связях.
Они в лучшем случае пренебрегали своими детьми, а в худшем случае плохо  с
ними обращались, воспитывали их в богохульстве. Своими гадкими  поступками
и чарами, которые невозможно  передать  словами,  они  побудили  некоторых
мужчин совершить безумные поступки.  Они  довели  несколько  человек  -  я
твердо убеждена в этом - до смерти. А  теперь  спустили  своего  демона  -
обрушили ярость... - Между полных крашеных губ, как  из  цветка  штокрозы,
появился сонный шмель и полетел над головами прихожан на поиски пищи.
   Дженни тихонько хихикнула. Грета еще  раз  пожала  ее  руку.  С  другой
стороны рядом с Гретой тихо похрапывал Рей Нефф. Оба супруга были в очках:
на Грете овальные старушечьи в стальной оправе, на Рее  прямоугольные  без
оправы. Каждый из Неффов казался одной большой линзой.  "А  я  сижу  между
ними, - подумала Дженни, - как нос". Все молчали, объятые страхом,  Бренда
прямо стояла на кафедре. У нее над головой был не тусклый латунный  крест,
висевший здесь  долгие  годы,  а  солидный  новый  латунный  круг,  символ
совершенного единства и мира. Это была идея Бренды.  Она  слегка  перевела
дыхание и попыталась говорить, хотя во рту ей что-то мешало.
   - _Их зло отравляет сам воздух, которым мы дышим_, - заявила она, и изо
рта появился бледный голубой  мотылек,  а  затем  его  младшая  коричневая
сестрица, этот второй мотылек упал с глухим стуком, усиленным  микрофоном,
на аналой, потом расправил крылышки и стал пробиваться к  небу,  запертому
высоко за длинным окном.  -  Их  завишть  ишпортила  вшех  наш.  -  Бренда
наклонила голову, и между  губами  протиснулась  особенно  яркая  пушистая
бабочка "монарх", ее оранжевые крылышки обрамляла широкая черная  полоска,
трепещущий полет под белыми стропилами был ленив и небрежен.
   Дженни почувствовала напряженное разбухание в бедном  истощенном  теле,
как будто оно было куколкой бабочки.
   -  Помогите,  -  отрывисто  прокричала  Бренда,  чистые   страницы   ее
проповеди, лежащие на  аналое,  были  забрызганы  слюной  и  испражнениями
насекомых.   Казалось,   она   задыхается.   Длинные   платиновые   волосы
развевались, а латунное "О"  сияло  в  солнечных  лучах.  Паства  нарушила
ошеломленное молчание,  раздались  голоса.  Франни  Лавкрафт  громко,  как
обычно говорят глуховатые люди, предложила вызвать полицию.  Реймонд  Нефф
взял это на себя, подпрыгнул и  стал  размахивать  кулаком  в  пронизанном
солнцем воздухе, у него дрожали челюсти. Дженни хихикала;  распиравшее  ее
веселье нельзя было больше сдерживать. Почему-то всеобщее  оживление  было
таким же смешным, как в мультфильме, когда  неугомонный  кот  поднимается,
чтобы возобновить  преследование,  после  того  как  его  расплющили.  Она
расхохоталась - высоким чистым голосом, как яркая  бабочка,  -  и  вырвала
руку, сжатую сострадательной  Гретой.  Ей  хотелось  знать,  кто  все  это
учудил: Сьюки, все знали, валялась в  постели  с  этим  лицемером  Артуром
Хэллибредом, пока его жена была в церкви; хитрый элегантный старина  Артур
трахал своих студенток в течение тридцати лет, когда преподавал  физику  в
Кингстоне. Джейн  Смарт  уехала  в  Уорвик  играть  на  органе  для  секты
последователей  доктора  Муна,  собравшихся   в   заброшенном   квакерском
молитвенном доме; окружение там (Джейн рассказала Мейвис Джессап,  которая
рассказала Розе Хэллибред, а та рассказала Дженни) унылое, все эти юнцы из
верхнего слоя среднего класса, с  промытыми  мозгами  и  стрижкой,  как  у
морских пехотинцев, но деньги платили хорошие.  Александра,  должно  быть,
лепила своих малышек или пропалывала хризантемы. Возможно, ни одна из трех
не  хотела  ничего  подобного,  оно  само  носилось  в  воздухе,  как   те
ученые-ядерщики, что состряпали атомную бомбу, чтобы  победить  Гитлера  и
Тодзио,  а  сейчас  так  мучаются  угрызениями  совести.  Как  Эйзенхауэр,
отказавшийся подписать перемирие с Хо Ши Мином, чтобы положить конец  всем
беспорядкам. Как поздние полевые цветы,  золотарник  и  те,  что  называют
"кружево королевы Анны", восставшие теперь из спавших семян  на  неровных,
запаханных под пар полях, где когда-то давно черные рабы открывали  ворота
перед помещиками, ехавшими верхом во  фраках  и  цилиндрах  из  бобра  или
фетра. Во всяком случае, все это  так  _смешно_.  Херби  Принз,  чье  туго
обтянутое кожей лицо с толстыми щеками и двойны