она
наклонилась вперед и сдернула с  лодыжек  с  голубыми  жилками  и  розовых
ступней блестящие зеленые брюки и переступила через них. Ветер хлестнул по
обнаженным ногам. Она свернула кроссовки и  брюки  в  узелок  и  пошла  по
дамбе. Александра не оглядывалась, но  чувствовала  взгляд  Ван  Хорна  на
своих широких бедрах,  подрагивающих  и  покачивающихся  при  ходьбе.  Без
сомнения, он разглядывал  ее  воспаленными  усталыми  глазами,  когда  она
раздевалась. Она позабыла, какие в то утро надела трусы,  и,  взглянув,  с
облегчением обнаружила, что простые бежевые, без глупеньких  цветочков,  и
не  непристойно  открытые,  какие   приходится   покупать   в   магазинах,
рассчитанные на тоненьких юных хиппи или девушек из группы  поддержки,  из
них свисает  половина  зада,  а  между  ног  они  узенькие,  как  тесемка.
Александра ощущала на коже прохладный сильный ветер. Обычно  ей  нравилось
обнажаться, особенно на воздухе, когда она принимала солнечные ванны после
ленча у себя на заднем дворе, лежа на одеяле в первые  теплые  дни  апреля
или мая, еще до того, как появляются насекомые. В  полнолуние  она  любила
собирать травы нагой.
   Все эти годы, после того как Леноксы покинули поместье,  по  дамбе  так
редко ездили, что она заросла травой; большими шагами  Александра  шла  по
центральной  гривке,  как  по  верху  широкой  мягкой  стены.  С  железной
арматуры, укреплявшей  дамбу,  осыпалась  краска,  а  в  болоте  по  обеим
сторонам дамбы  растительность  уже  увяла.  Когда  вода  начала  заливать
дорогу, спутанные травы  мягко  колыхались  под  прозрачной  поверхностью.
Прилив наступал, просачиваясь с журчанием и шипением. Сзади что-то  кричал
Ван Хорн, подбадривая, предупреждая  или  извиняясь,  но  Александра  была
слишком сосредоточена, чтобы что-нибудь расслышать. Какая  опасная,  какая
ледяная вода! И еще одна составляющая враждебной стихии. Коричневая галька
смотрела на нее, преломляясь в воде, и казалась  бессмысленно  живой,  как
буквы  незнакомого  алфавита.  Болотная  трава  превратилась   в   морские
водоросли и лениво  колыхалась,  отклоняясь  влево  вместе  с  прибывающей
водой. Собственные ноги Александры казались маленькими и тоже преломлялись
в воде, как галька. Она должна идти быстро, пока совсем не окоченела.  Вот
вода уже доходит до лодыжек, а до сухой дороги далеко, дальше,  чем  можно
добросить камешком. Еще десяток ужасных шагов, и вот вода уже  доходит  до
колен, и Александра ощущает, как ее засасывает этот  бессмысленный  поток,
совершенно равнодушный к тому, есть она здесь или ее нет.  Море  наступало
тут, еще когда ее на свете не было, и будет наступать,  когда  она  умрет.
Она не думала, что вода может сбить ее с ног,  но  чувствовала,  как  сама
клонится под ее напором. Лодыжки заныли, совсем онемев,  боль  становилась
невыносимой, но надо было терпеть.
   Александра уже не видела ног,  а  кивавшая  ей  прежде  болотная  трава
скрылась под водой. Александра попыталась бежать, в  плеске  воды  потонул
голос Ван Хорна, все еще невнятно кричащего что-то ей  в  спину.  Напрягая
зрение, Александра смотрела на свою  машину.  На  водительском  месте  она
увидела силуэт Коула,  его  уши  стояли  торчком,  как  всегда,  когда  он
чувствовал, что спасение близко. Ледяная вода дошла до бедер и  забрызгала
трусы. Глупо, как глупо, как самонадеянно и по-девчоночьи  она  поступила,
поделом ей, бросила единственного друга, настоящего  и  искреннего  друга.
Собаки все понимают, их блестящие глаза сияют от  желания  постигнуть;  им
что час, что минута,  они  живут  в  мире  без  времени,  не  обвиняя,  не
принимая, потому что не могут предвидеть. Ледяной хваткой вода  дотянулась
до лобка, из горла вырвался хрип.
   Она уже была близко и спугнула цаплю,  своими  неуверенными  движениями
цапля напоминала старика, который пытается  ухватиться  за  ручки  кресла,
птица взмахнула крыльями и, прочертив букву М, поднялась в воздух,  волоча
за собой черные ножки-палочки. Повернув голову с  растрепанными  волосами,
Александра посмотрела в противоположном направлении, на пепельные песчаные
холмы пляжа, и увидела еще один просвет в  сером  дне,  еще  одну  крупную
цаплю, подругу первой, от которой ее отделяло несколько  акров  земли  под
темным слоистым небом.
   После взлета первой птицы ужасный океан немного  ослабил  хватку,  воды
становилось меньше, а она задыхалась и плакала от потрясения и  комичности
ситуации и продолжала идти вперед, к сухой полоске дамбы,  где  стояла  ее
машина. Александра испытывала подъем, пока шла по глубокой воде, а  теперь
ослабела и дрожала, как пес, и смеялась  над  собственным  безрассудством:
гоняясь  за  любовью,  она  попала  в  дурацкое  положение.   Душе   нужны
безрассудства,  как  телу  пища,  она  от  них  крепнет.  Александра   уже
представляла себя утопленницей, чье  зеленоватое  тело  застыло  в  корчах
последней агонии, как у тех  обнявшихся  женщин  в  поразительной  картине
Уинслоу Гомера "Отлив". После ледяной воды ноги горели, как  будто  в  них
вонзилась сотня ос.
   По правилам, следовало обернуться и помахать Ван Хорну в насмешливой  и
кокетливой манере, торжествуя победу. Он стоял, как черная буква У,  между
кирпичными столбами полуразвалившихся ворот и помахал в ответ, подняв  обе
руки. Он аплодировал ей, и эти звуки доходили до нее по водной поверхности
беспрепятственно, но с опозданием на  одну  секунду.  Что-то  кричал,  она
смогла разобрать только: "Вы умеете летать!" Красной банданой она  вытерла
ноги, покрытые гусиной кожей и каплями воды, и влезла в  брюки,  а  в  это
время Коул лаял и лупил хвостом по виниловому покрытию. Его  радость  была
заразительна. Она про  себя  улыбнулась,  подумав,  кому  стоит  позвонить
сначала, чтобы рассказать, - Сьюки или Джейн? Наконец она тоже  принята  в
его общество. В том месте, где он ущипнул, рука еще горела.


   Невысокие деревья, молодые сахарные клены и припадающие к земле красные
дубки начали желтеть первыми,  словно  зеленая  листва  была  наградой  за
подвиг силы и младшие  слабели  первыми.  Вначале  октябрьский  виргинский
вьюнок вдруг покрыл ярко-алым  цветом  неприглядную  стену,  сложенную  из
гальки в конце участка, там, где начинается болото:  висящие  параллельные
красные крестики сумаха окрасились оранжевым румянцем. Как медленный  звук
огромного гонга, желтизна покрывала леса:  от  рыжевато-коричневого  цвета
бука и ясеня до золотистых пятен на орешнике  и  ровного  кремового  цвета
листьев американского лавра, похожих на человеческие руки, у которых  один
или два больших пальца, а иногда и ни одного. Часто  Александра  замечала,
что у соседних деревьев, выросших из двух семян, брошенных в землю одним и
тем же ветреным днем, по-разному расположены листья, у одного  дерева  они
словно  обесцвечены,  а  у  другого  каждый  словно  раскрашен   от   руки
художником-фовистом  [фовисты  -  "дикие",  направление   во   французской
живописи] яркими дисгармоничными красками и зелеными пятнами.  Под  ногами
увядающие папоротники поражали расточительным разнообразием  форм,  каждый
из них кричал: "Я есть, я был" - после зеленой  летней  толпы  в  увядании
возрождалась индивидуальность. Широкий размах этого события,  затронувшего
все - от растущих на пляже сливовых  деревьев  и  восковиц  вдоль  пролива
Блок-Айленд до платанов и конских каштанов,  обрамляющих  почтенные  улицы
(улицу  Добрых  дел  и  Благосклонную  улицу)  на  Провиденс-Колледж-хилл,
отвечал чему-то неясному и доброму в душе Александры: чувству  единения  с
природой, способностью созерцать дерево и ощущать себя твердым стволом  со
множеством  рук,  которые  гонят  сок  к  самой   вершине,   стать   вдруг
продолговатым облачком в небе или жабой, что прыгает из-под  газонокосилки
в высокую влажную траву, - нетвердый  пузырек  на  двух  длинных  кожистых
ножках, у которого искоркой вспыхивает страх над  бородавчатым  лбом.  Она
была той самой жабой и одновременно жестокими  черными  стертыми  лезвиями
газонокосилки с ядовитыми  выхлопами  мотора.  Панорама  увядания  зеленых
болот и холмов "океанического штата" поднимала Александру, как дым, и  она
созерцала карту  сверху.  Даже  экзотический  богатый  импорт  Ньюпорта  -
английский орех, китайское тунговое дерево и Acer japonicum [японский клен
(лат.)] - был вовлечен  в  это  движение  всеобщей  капитуляции.  Наглядно
проявлялся природный закон, закон раздевания. Мы должны стать легче, чтобы
выжить. Не стоит ни за что цепляться. Спасение в уменьшении, в том,  чтобы
быть выбранным наугад, в утончении, чтобы могло  появиться  новое.  Только
безумец может пытаться помешать тем огромным скачкам, которые дают  жизнь.
Темноволосый мужчина на своем  острове  был  такой  возможностью.  Он  был
непривычен, он притягивал, как магнит, и она вновь переживала их  чопорное
чаепитие, минуту за минутой, как геолог, что любовно растирает  камешек  в
пыль.
   Несколько  стройных  молодых  кленов,   подсвеченные   сзади   солнцем,
превратились в ослепительные  факелы,  тонкие  тени  стволов  в  пламенном
светящемся круге. У дороги  лишенные  листвы  ветки  деревьев  все  больше
окрашивали лес в серые тона. Мрачные конусообразные  вечнозеленые  деревья
господствовали там, где постепенно исчезали другие породы. Октябрь  вершил
свой разрушительный труд день за днем и дошел до своего последнего дня все
еще прекрасным, настолько прекрасным, что можно было играть  в  теннис  на
открытом корте.


   Джейн Смарт в новом  белом  костюме  подала  теннисный  мяч.  Высоко  в
воздухе он превратился в летучую мышь, ее крылья сначала описали маленькие
круги, а в  следующее  мгновение  раскрылись,  как  зонтик,  и  она  резко
упорхнула, показав смешную розовую мордочку. Испуганная  Джейн  завизжала,
уронила ракетку и крикнула через сетку:
   - Не смешно.
   Две другие ведьмы захохотали, а Ван  Хорн,  бывший  четвертым  игроком,
запоздало смаковал эту шутку. У него был мощный отработанный удар,  но  он
плохо видел мяч, играя против склонявшегося к  закату  солнца,  слепившего
лучами сквозь строй лиственниц в дальнем конце  острова.  Лиственницы  уже
сбрасывали иголки, их нужно было сметать с корта. У Джейн  было  отличное,
сверхъестественное зрение. Мордочки летучих мышей смотрели на  нее  лицами
малышей, расплющивших носы о витрину кондитерской, а у  Ван  Хорна,  не  к
месту надевшего баскетбольные кеды и  футболку  с  портретом  Малкольма  X
[американский чернокожий революционер из организации  "Черные  мусульмане"
(1925-1965)] и брюки от старого темного костюма, на  смущенном,  застывшем
лице было похожее выражение детской жадности. Он их вожделел, была уверена
Джейн. Она приготовилась бросить и подать мяч опять, но, уже взвешивая его
в  руке,  ощутила  влажную  тяжесть  и  живую  бородавчатую   поверхность.
Сработало еще одно превращение. С театральным вздохом она  стряхнула  жабу
на кроваво-красное покрытие через ярко-зеленую изгородь и смотрела, как та
уползает. Глупый  колли  Нидлноуз,  вытянув  шею,  носился  за  изгородью,
обследуя ее, но потерял жабу  среди  земляных  глыб  и  кусков  взорванной
скальной породы, оставленных бульдозерами.
   - Еще одна партия, и хватит, - сердито крикнула Джейн через сетку.  Она
и Александра играли против Сьюки и Даррила. - Вам  троим  выступать  бы  в
канадских двойках.
   Если принимать в расчет лицо, изображенное на  футболке  у  Ван  Хорна,
меняющее выражение от  его  телодвижений,  то  казалось,  что  их  пятеро.
Следующий теннисный мячик в ее руке претерпел ряд мгновенных  превращений:
сначала стал гладким и скользким,  как  птичий  зоб,  затем  колючим,  как
морской еж, но она  решительно  отказалась  на  него  смотреть,  не  желая
признавать реальность этих метаморфоз, а  когда  он  оказался  у  нее  над
головой, на фоне голубого неба, то  вдруг  превратился  в  быстрый  желтый
шарик,  который  она,  как  и  советуют  руководства  по  игре  в  теннис,
представила себе в виде циферблата часов, которые вот-вот пробьют два. Она
ловко поддела ракеткой этот перевертыш и почувствовала, что  от  ее  удара
накатом подача получилась. Мяч летел прямо в Сьюки, и она неловко прикрыла
грудь ракеткой, как будто  собиралась  отбить  его  ударом  слева.  Струны
ракетки обвисли, как лапша, и мяч шлепнулся у ее ног и покатился к боковой
линии.
   - Превосходно, - невнятно произнесла Александра.
   Джейн знала, что ее партнер любил и ту и другую  противницу,  каждую  в
своем эротическом ключе, и ему нравилось играть против них. В начале  игры
Сьюки так составила пары, подозрительно крутанув при  этом  ракеткой,  что
заставила ревновать Александру. Другая  пара  зачаровывала,  хвост  медных
волос Сьюки,  затянутых  на  затылке,  подпрыгивал  при  каждом  движении;
тонкие, покрытые веснушками руки и ноги быстро мелькали из-под  теннисного
платья персикового цвета, а  Ван  Хорн,  быстрый  и  четкий,  как  машина,
оживлялся, как при игре на фортепьяно, словно одержимый  демонами,  только
временами его подводило плохое зрение, и тогда он пропускал мячи.  К  тому
же демоны его все время горячились, поэтому при некоторых подачах,  вместо
того чтобы получить очко, мягко послав мяч в  свободное  пространство,  он
отбивал его за заднюю линию площадки.
   Когда Джейн приготовилась подать ему мяч, Сьюки весело крикнула:
   - Неправильно стоишь!
   Джейн посмотрела под ноги, не наступила ли на  линию,  но  сама  линия,
хотя и была окрашена, приподнялась и держала одну из ее  кроссовок  сверху
крепко, как в медвежьем капкане. Она стряхнула с  себя  это  наваждение  и
подала мяч Даррилу, он резко отбил  его  ударом  справа,  Александра  живо
приняла его не по правилам, направив мяч к ногам Сьюки,  той  удалось  его
поднять в коротком прыжке и высоко взметнуть в  небо:  Джейн,  подбежав  к
сетке быстрым наступательным броском, успела как раз  вовремя,  чтобы  еще
раз высоко вскинуть мяч, который Ван  Хорн  с  горящими  глазами  собрался
погасить, как вдруг в небе загрохотало, и  он  погасил  бы  мяч,  если  бы
начавшаяся, словно по  волшебству,  кратковременная  буря,  называемая  во
многих частях света  "пыльным  дьяволом",  не  заставила  его  выругаться,
прикрыв лицо правой рукой. Он был левшой и  носил  контактные  линзы,  мяч
задержался на уровне пояса, когда он закрыл глаза от  резкой  боли,  затем
ударил по мячу справа так сильно, что тот изменил цвет:  из  желтого  став
зеленым, как хамелеон, и Джейн едва различала его на фоне зеленого корта и
зеленой изгороди. Она бросилась туда, где должен был упасть мяч,  и  мягко
по нему ударила. Сьюки пришлось  поднапрячься,  чтобы  отбить  мяч  слабым
ударом, Александра  послала  его  с  налета  на  переднюю  часть  площадки
противников, отбив с такой силой, что он взлетел выше  заходящего  солнца.
Но  Ван  Хорн  понесся  назад  быстрее  краба  под  водой  и  послал  свою
металлическую ракетку в стратосферу: блестя  серебром,  она  медленно  там
вращалась. Оторвавшись от игрока, ракетка без усилий вернула мяч в пределы
площадки, и счет продолжился, игроки переплетались опять и  опять,  то  по
часовой стрелке, то против движения солнца.  Джейн  ощущала  захватывающую
музыку  всего  этого:  полифонию  из  четырех  тел,  четырех  пар  глаз  и
шестнадцати вытянутых конечностей, оркестрованных на почти  горизонтальных
полосах красного заката, пробивающегося сквозь лиственницы. Опадающая хвоя
звучала, как отдаленные  аплодисменты.  Когда  быстрый  обмен  ударами,  а
вместе с ним и матч, наконец закончился, Сьюки посетовала:
   - Моя ракетка сдохла.
   - Нужно пользоваться кетгутом, а не нейлоном, - заметила Александра, их
пара выиграла.
   - Она была абсолютно свинцовой. Каждый раз, когда  я  ее  поднимала,  я
ощущала стреляющую боль в предплечье. Это вообще нечестно.
   В свою очередь Ван Хорн пожаловался:
   - Черт побери эти контактные линзы. Стоит  попасть  в  них  пылинке,  и
начинает резать, как бритвой.
   - Это была восхитительная игра, - произнесла Джейн в заключение. Так уж
получалось,  что  частенько  ей  выпадала  роль  родителя-миротворца   или
бесстрастной незамужней тетушки, хотя на  самом  деле  внутри  у  нее  все
кипело.
   Уже объявили о дне  перехода  на  зимнее  время,  и  темнота  наступила
внезапно; когда  они  потянулись  по  дорожке  к  дому,  многие  окна  уже
светились огнями. В длинной гостиной Ван Хорна, заполненной произведениями
искусства, но  какой-то  голой,  три  женщины  уселись  рядом  на  круглом
диванчике,  попивая  из  бокалов.  Хозяин  дома  был   мастер   составлять
экзотические напитки. Как  какой-нибудь  алхимик,  он  смешивал  текилу  и
гранатовый ликер, creme de cassis [черносмородиновый ликер (фр.)], Tri pie
Sec [сорт французского сухого вина (фр.)] и сельтерскую, клюквенный сок  и
яблочное бренди со всякими колдовскими снадобьями;  все  это  хранилось  в
шкафчике голландской работы семнадцатого века, увенчанном двумя  головками
ангелов с удивленными лицами,  -  дерево  треснуло  от  старости  как  раз
посередине глаз. Сквозь узкие окна виднелось море, окрасившееся  в  винный
цвет, цвет облетающих кизиловых листьев. Между  ионических  колонн  камина
под громоздкой каминной доской тянулся керамический фриз -  белые  фигурки
обнаженных фавнов и нимф на синем фоне. Фидель принес закуски,  паштеты  и
соусы  из  морских  обитателей,  empanadillas  [слоеные  пирожки  (исп.)],
calamares en su  tinta  [кальмары  в  собственном  соку  (исп.)],  которые
поглощались  с  пронзительными  возгласами  отвращения  и  брались   прямо
пальцами, ставшими того же цвета грязной сепии, что и кровь этих  мясистых
головоногих моллюсков. То и дело одна из ведьм восклицала, что  дома  ждут
дети, надо поехать домой, чтобы приготовить ужин, или хотя бы позвонить  и
поручить это старшей дочери. В этот вечер обычный распорядок был  нарушен.
Это был канун праздника Хэллоуин, когда дети  веселятся  на  вечеринках  и
снуют по темным кривым улочкам  в  центре  Иствика,  выпрашивая  угощение.
Вдоль заборов и живых изгородей будут бродить кучки  деятельных  маленьких
пиратов и золушек в масках с  застывшими  гримасами,  и  сквозь  картонные
глазницы  будут  живо  блестеть  влажные  глаза;  призраки,  закутанные  в
наволочки,  понесут  большие  сумки  с  шуршащими  шоколадками  "Херши"  и
конфетами "М  Ms". Не переставая будут звенеть дверные звонки.  Несколько
дней назад Александра ездила за покупками  со  своей  младшей,  Линдой,  в
"Вулвортс" около парка. Окна магазина ярко светились  в  темноте,  пожилые
полные  продавщицы  к  концу  дня  устали  от  детей,  выбиравших  дешевые
украшения и безделушки. На  какое-то  мгновение  Александра  почувствовала
старое волшебство, взглянув широко раскрытыми глазами девятилетней девочки
на символическое великолепие уцененных привидений,  настоящих  гоблинов  -
маска и костюм в пластиковом мешке всего за 3 доллара 98  центов.  Америка
учит своих  детей,  что  всякое  развлечение  может  служить  поводом  для
покупки. Александра в момент  сопереживания  превратилась  в  собственного
ребенка, бродила из отдела в отдел, а чудеса, которые можно  купить,  были
прямо перед глазами и пахли каждое своим собственным  запахом:  чернилами,
резиной или сдобой. Но подобные материнские проявления случались с ней все
реже с тех пор, как она стала сама собой,  полубогиней,  более  суровой  и
искусной, чем любая другая. Сьюки, сидевшая на диване рядом,  потянувшись,
распрямилась в своем маленьком платьице цвета персика так, что  показались
белые трусики с оборочками, и, зевнув, сказала:
   - Мне в самом деле пора. Бедняжки.  Мой  дом  как  раз  в  центре,  его
наверняка сейчас осаждают.
   Ван Хорн сидел напротив в обитом вельветом кресле, блестя от  пота.  Он
надел свитер из ирландской шерсти  -  натуральная  шерсть  пахла  овцой  -
поверх футболки с трафаретным изображением жестикулирующего,  с  торчащими
зубами Малкольма X.
   - Не уезжайте, дорогая, -