учал низко, совсем как мужской.
   - Наш дом вдали от дома, - сказала Джейн саркастически, как  показалось
Александре. Действительно, рядом с ней совсем  нелегко  обрести  эфемерную
гармонию.
   Сьюки не приехала, это появился Фидель, принеся "Маргариты" на огромном
гравированном серебряном  подносе,  о  котором  с  восторгом  рассказывала
Сьюки. По краям широких бокалов на тоненькой ножке Сверкал толстый  ободок
соли. Александре показалось странным - в своей наготе она чувствовала себя
так естественно, - что Фидель не был  тоже  голым,  его  форменная  куртка
напоминала пижаму и хлопчатобумажный военный френч одновременно.
   - Оцените, леди, - воскликнул Ван  Хорн  хвастливо,  как  мальчишка,  и
показывая при этом по-мальчишески белые ягодицы, -  он  вылез  из  воды  и
возился у шкалы панели на дальней черной стене.
   Над головой раздался негромкий скрежет, и потолок в том месте,  где  не
было  лампочек,  только  тусклый  рифленый  металл,  как  в   какой-нибудь
инструментальной кладовой, раздвинулся,  открыв  чернильно-черное  небо  с
мелкими  брызгами  звезд.  Александра  узнала  тонкую,  словно  наклеенную
паутину Плеяд  и  большой  красный  Альдебаран.  И  эти  абсурдно  далекие
небесные тела, и не по-осеннему теплый, хотя и остро  пахнущий  воздух,  и
лабиринт черных стен в духе Невельсона, и округлые, в духе Арпа, формы  ее
собственного  тела,  соответствующие  ее  чувственному  "я",  -  все  было
реальным, как дымящаяся ванна и холодящая пальцы ножка  бокала,  все  было
связано множеством эфирных тел. Звезды сгустились, превратились в слезы  и
наполнили ее горячие глаза. Ножку бокала она лениво превратила  в  стебель
тугой желтой розы и вдохнула ее аромат. Она пахла соком  лайма.  На  губах
остались крупные кристаллики соли,  как  капли  росы.  Александра  уколола
палец шипом, капелька  крови  выступила  в  центре  завитка  на  подушечке
пальца. Даррил Ван Хорн все еще возился  у  панели,  белый  зад  светился.
Казалось, эта единственная часть его тела, которая  не  была  волосатой  и
отталкивающей, заключена  в  оболочку  внешнего  скелета  и  является  его
истинным "я", тогда как у большинства людей  мы  воспринимаем  голову  как
выражение подлинного  "я".  Ей  захотелось  поцеловать  блестящую  наивную
задницу. Джейн передала ей нечто обжигающее, что она послушно  поднесла  к
губам. Огонь в горле Александры смешался со злым горящим  взглядом  Джейн,
рука которой скользила под водой, как рыба, по ее животу и вокруг грудей -
предмету зависти Джейн, если верить на слово.
   - Эй, возьмите меня к себе, - взмолился Ван Хорн и  плюхнулся  в  воду,
помешав Джейн, в то же мгновенье она убрала маленькую руку  с  мозолистыми
кончиками пальцев, твердыми, как  рыбьи  зубы.  Беседа  возобновилась,  но
смысл слов ускользал, разговор походил на касание,  время  лениво  утекало
через провалы в  убаюканном  сознании  Александры,  пока  не  возвратилась
Сьюки, вернув с собой и время.
   Она быстро вошла, принеся с собой запах  осени,  затянутая  в  замшевую
юбку с кожаными завязками спереди и твидовый жакет  с  двойными  складками
сзади, как у охотницы; персиковое теннисное  платье  она  бросила  дома  в
корзину для грязного белья.
   - Твои дети в порядке, - сообщила она Джейн Смарт.
   Похоже, ее ничуть не удивило то, что все они сидели в ванне,  казалось,
ей уже знакомо это помещение, кафельный пол, блестящие змеи  медных  труб,
ощетинившиеся за стеклом зеленые джунгли и  потолок  с  открытым  холодным
прямоугольником звездного неба. С  удивительной  привычной  быстротой  она
сначала положила кожаное  портмоне,  огромное,  как  седло,  на  стул,  не
замеченный прежде Александрой, -  черные  кресла  и  матрасы  сливались  с
темнотой, - затем разделась, сначала скинув туфли  на  низком  каблуке,  с
квадратными носами, а уж потом  сняв  охотничий  жакет,  спустив  с  бедер
развязанную замшевую юбку и расстегнув шелковую блузку нежнейшего бежевого
оттенка, цвета краски на гравированных приглашениях;  тут  же  устремилась
вниз короткая комбинация цвета чайной розы и белые трусики, и, после всего
расстегнув лифчик, Сьюки наклонилась вперед с вытянутыми руками  так,  что
две пустые чашечки легко упали с рук прямо ей в ладони, а обнаженные груди
качнулись в такт движению. Небольшие груди Сьюки стояли торчком,  округлые
конусы, кончики которых окунули в более яркую розовую  краску,  в  них  не
было энергичной выпуклости соска-бутона. Александре казалось, что  все  ее
тело похоже на пламя, пламя,  горящее  нежным  бледным  огнем,  когда  она
смотрела, как Сьюки спокойно наклонилась, чтобы поднять одежду  с  пола  и
бросить ее на стул, похожий на материализовавшуюся тень, и потом  неспешно
порылась в огромном портмоне с раскрытыми клапанами, чтобы найти шпильки и
подколоть наверх волосы того неяркого, но вызывающего цвета, что  называют
рыжим, но на самом деле он нечто среднее между абрикосовым и красным,  как
древесина тиса внутри. Волосы такого цвета были у нее всюду, и, когда  она
подняла руки, под мышками  показались  два  кустика,  будто  два  мотылька
уселись боком. Это был прогресс; Александра и Джейн еще не  отказались  от
патриархальной привычки  брить  волосы,  привитой  им,  когда  они,  юные,
учились быть женщинами. В библейской пустыне женщин заставляли  выскребать
под мышками кремнем, женская растительность привлекает  мужчин,  а  Сьюки,
как самая молодая из ведьм, не чувствовала  себя  обязанной  умерять  свое
естественное цветение. Ее изящное тело, покрытые веснушками  предплечья  и
голени были довольно пухлыми, и формы ее колыхались, когда Сьюки шла к ним
в желтоватом свете напольных огней у края бассейна из  черноты  помещения,
своим искусственным темным однообразием похожего на студию звукозаписи; ее
обнаженное тело, казалось,  мерцало,  как  на  экране,  когда  ряд  кадров
накладывается друг  на  друга,  чтобы  создать  прерывистый,  тревожный  и
призрачный эффект движения. Теперь  Сьюки  была  рядом  с  ними  и  обрела
объемность, прелестное длинное обнаженное тело с одного бока припухло, там
был синевато-багровый  кровоподтек  (это  на  совести  любвеобильного  Эда
Парсли с его извечным чувством вины?). Веснушки  светились  не  только  на
руках и ногах, но и  на  лбу  тоже,  и  еще  несколько  веснушек  было  на
переносице, и даже на подбородке виднелось их четкое созвездие.  Маленький
треугольный подбородок решительно вздернулся, когда она села на краю ванны
и, сдерживая  дыхание,  согнув  спину  и  напрягая  ягодицы,  окунулась  в
дымящуюся врачующую воду.
   - Боже мой, - произнесла Сьюки.
   - Ты привыкнешь, - заверила ее Александра. -  Изумительно,  стоит  лишь
решиться.
   - Ну, девочки, как, горячо? - спросил Даррил Ван  Хорн  хвастливо  и  с
тревогой. - Себе я обычно ставлю термостат на двадцать  градусов  выше.  С
похмелья чудесно, все токсины сразу выходят.
   - Чем там они занимались? - спросила Джейн Смарт.  Лицо  и  шея  у  нее
напряглись, взгляд Александры пристально и любовно остановился на Сьюки.
   - Как всегда, - отвечала Сьюки. - Смотрят старые  фильмы  по  пятьдесят
шестому каналу и обжираются набранными конфетами.
   - Ты случайно  не  проезжала  мимо  моего  дома?  -  смущенно  спросила
Александра. Сьюки, такая хорошенькая, стояла в воде рядом, и волны от  нее
омывали тело Александры.
   - Милочка, да Марси уже семнадцать, - сказала  Сьюки.  -  Она  взрослая
девушка. Справится. Очнись! - И она шаловливо толкнула Александру в плечо.
   Одна грудь  Сьюки  с  соском-розочкой  выглянула  из  воды.  Александре
захотелось ее пососать, это желание было сильнее, чем поцеловать зад у Ван
Хорна. Ее лицо покоилось щекой на воде, волосы распустились и  попадали  в
рот, воспламененный желанием. Левая щека у нее горела, а по зеленым глазам
Сьюки было видно, что она читает мысли Александры. Под застекленной крышей
ауры трех ведьм смешались - розовая, сиреневая  и  рыжевато-коричневая,  а
тяжелая аура Ван Хорна возвышалась над его головой, как грубый  деревянный
нимб святого в какой-нибудь бедной мексиканской церкви.
   Дочка Александры, о которой говорила Сьюки, Марси, родилась,  когда  ее
матери был всего двадцать один год. Александра бросила колледж, когда Оззи
упросил ее стать его женой, а теперь ей напомнили о ее четырех детях,  как
они появлялись на свет один  за  другим;  именно  девочки  сосали  ее  так
мучительно, выворачивая ей внутренности, мальчики же сразу были похожи  на
мужчин, та же напористая жадность, боль от  быстрого  сосания,  удлиненные
голубые черепа, шишковатые и задорные, над пучками напрягшихся  мышц,  где
однажды прорастут мужские брови. Девочки были деликатны уже в  первые  дни
жизни, такие нежные, жаждущие чего-то, льнущие сладкие комочки, им суждено
стать красавицами и рабынями. Младенцы:  их  прелестные  резиновые  кривые
ножки, как будто во сне они скачут на  маленьких  лошадках;  трогательная,
спеленутая подгузником промежность;  гибкие  лиловые  ступни,  кожа  везде
такая гладкая, как кожица пениса; серьезный взгляд цвета индиго, изогнутые
откровенно слюнявые ротики. Как они сидят на левом бедре, прильнув к  боку
легко, как виноградная лоза к стене, к  тому  боку,  где  у  тебя  сердце.
Нашатырный дух от их пеленок. Александра начала  всхлипывать,  вспомнив  о
своих  потерянных  младенцах,  поглощенных  теми  детьми,  в  которых  они
превратились,  младенцев,  изрезанных  на  кусочки  и  поглощенных  днями,
годами. Покатились теплые слезы, а  потом  по  контрасту  с  разгоряченным
лицом они охладили нос, проложив дорогу по  складкам  около  его  крыльев,
посолонив уголки рта и капая с подбородка, сбегая  ручейком  по  маленькой
впадинке. А тем временем руки Джейн не оставляли ее в  покое,  теперь  она
массировала шею Александры, затем musculus trapezius [трапециевидная мышца
(лат.)] и дальше, дельтовидную и  грудную  мышцы,  ох,  они  разогнали  ее
тоску, сильные руки Джейн. Вот она разминает над  водой,  вот  под  водой,
даже ниже талии. Маленькие  красные  глазки  панели,  регулирующей  тепло,
следят за бассейном, "Маргарита" и марихуана  смешали  свою  освобождающую
отраву в истосковавшемся уязвимом царстве кровеносных сосудов,  ее  бедные
заброшенные дети принесены в жертву ее чарам, ее глупым ничтожным чарам, и
одна Джейн понимает, Джейн и Сьюки. Сьюки, гибкая и молодая рядом  с  ней,
она касается тебя, ты касаешься ее. Ее тело сплетено не из ноющих мышц,  а
из чего-то вроде ивовой лозы, ловкое, с нежными веснушками, белая шея  под
поднятыми волосами никогда не видела солнца, кусок мягкого  алебастра  под
янтарными прядями волос. Джейн занималась Александрой, Александра - Сьюки,
ласкала ее. В ее руках тело  Сьюки  казалось  шелковым,  казалось  тяжелым
гладким плодом. Александра так растворилась в меланхолических, ликующих, и
нежных  чувствах,  что  уже  не  ощущала  разницу  между   получаемыми   и
раздаваемыми ласками; и плечи, и руки, и неожиданно всплывающие груди, три
женщины все сближались, пока не образовали, подобно трем грациям,  группу,
а их волосатый смуглый хозяин вылез из воды и  рылся  в  черных  ящиках  в
шкафу. Сьюки странным деловым  тоном,  голосом,  который,  как  показалось
Александре, доносился издалека,  обсуждала  с  Ван  Хорном,  какую  музыку
поставить на его дорогую паронепроницаемую стереосистему. Он был  обнажен,
и его свисающие бледные гениталии  походили  на  поджатый  собачий  хвост,
закрывший безобидную шишечку заднего прохода.
   В городе Иствике этой зимой станут ходить сплетни - ведь здесь,  как  в
Вашингтоне или Сайгоне, есть своя утечка информации: Фидель водит дружбу с
одной женщиной в городе,  официанткой  из  ресторана  "Немо",  застенчивой
чернокожей, уроженкой Антигуа по  имени  Ребекка,  -  станут  судачить  об
оргиях в старом доме Леноксов. Но что поразило Александру  в  этот  первый
вечер и потом всегда поражало, так это дружелюбная атмосфера,  создаваемая
их  неловким,  нетерпеливым  и  не   очень   разбирающимся   в   тонкостях
гостеприимства хозяином, который не только кормил их и предоставлял  кров,
музыку и удобную темную  мебель,  но  и  дарил  блаженство,  без  которого
раскованность в духе времени утечет  тонкой  струйкой  в  канавы,  вырытые
другими,  старыми  проповедниками  и  запретителями,  защитниками   теории
героического отрешения от мира,  отправившими  прелестную  Энн  Хатчинсон,
женщину-проповедника, оказывающую помощь другим женщинам,  в  пустыню,  на
расправу к краснокожим,  по-своему  таким  же  неумолимым  фанатикам,  как
пуританские священники. Подобно всем мужчинам, Ван  Хорн  требовал,  чтобы
женщины считали его королем, но его система взимания налогов,  по  крайней
мере, касалась ценных вещей - их тел и веселого настроения, которым они на
самом  деле  обладали,  а   не   духовных   ценностей,   сберегаемых   для
несуществующего неба. Именно доброта Ван Хорна позволяла ему превращать их
любовь друг к другу в род любви к нему самому. Его любовь к этим  женщинам
была  несколько  абстрактной  и  потому  формальной,  она  проявлялась   в
учтивости,  почтительных  поклонах  и  любезностях,  когда  они   надевали
предлагаемые им оригинальные предметы одежды: перчатки из кошачьей кожи  и
зеленые кожаные подвязки, или обвязывали его поясом, девятифутовым шнуром,
сплетенным из красной шерсти. Он часто стоял, как и в  тот  первый  вечер,
возвышаясь над бассейном, позади них, регулируя сложное и чувствительное к
влаге оборудование.
   Он нажал на кнопку, и гофрированная крыша с грохотом встала  на  место,
закрыв ночное небо. Потом поставил музыку - сначала Джоплин пронзительно и
хрипло выкрикивала "Кусок моего  сердца",  "Бери,  пока  можешь",  "Летнюю
пору" и "Меня ругают" -  голосом,  в  котором  звучал  радостный  вызов  и
отчаяние женщины, а затем Тайни Тим пробирался на цыпочках среди тюльпанов
и  бесполым  дрожащим  голосом  выдавал  трели,  которыми  никак  не   мог
насладиться Ван Хорн, возвращая иглу опять и опять на начальную  бороздку,
пока ведьмы шумно не потребовали снова поставить Джоплин. Музыка  окружала
их со всех сторон, возникая  из  четырех  углов  комнаты;  они  танцевали,
прикрытые только своими аурами и волосами, совершая в такт  музыке  легкие
осторожные движения, часто поворачиваясь спиной, впитывая  в  себя  голоса
призрачных певцов-исполинов. Пока Джоплин снова страстно выбрасывала слова
"Летней поры", в отрывистом темпе, словно припоминая их, как  одурманенный
наркотиками борец, что опять и опять  поднимается  с  ковра,  ибо  на  кон
поставлены большие деньги, Сьюки и Александра покачивались в объятиях друг
друга, не передвигая ног, их  распущенные  волосы  смешались  со  слезами,
груди  соприкасались,  прижимались,  сминались,  как  в  неспешной   драке
подушками,  увлажненные  крупными  каплями  пота,  похожими   на   бусинки
древнеегипетских  ожерелий.  И  когда  Джоплин  с   обманчивой   легкостью
пустилась в водоворот песни "Я и Бобби Мак Джи", Ван Хорн -  его  багровый
пенис страшно восстал  благодаря  усилиям  Джейн,  стоящей  перед  ним  на
коленях, - исполнил пантомиму своими жутковатыми  руками,  обхватив  пенис
ладонями, как в белых резиновых перчатках с пучочками волос,  и  кончиками
пальцев, широкими, как у древесной жабы  или  лемура.  А  тем  временем  в
темноте  над  качающейся  головой   Джейн   звучало   взволнованное   соло
вдохновенного пианиста из "Фулл-Тилт-Буги"-джаза.
   На черных велюровых матрасах Ван Хорна женщины забавлялись с ним, и это
был  язык,  на  котором  они  общались   друг   с   другом;   он   проявил
сверхъестественное самообладание, и, когда  семя  изверглось,  все  решили
позже, что оно было на  удивление  холодным.  Одеваясь  после  полуночи  в
первый час ноября, Александра почувствовала, будто ее одежда наполнилась -
в теннис она играла в свободных брюках, чтобы как-то скрыть полные ноги, -
невесомым газом, ее плоть истончилась после долгого пребывания  в  воде  и
поглощенного зелья. Ведя  домой  свою  "субару",  пропахшую  собакой,  она
созерцала печальный пятнистый лик полной луны  через  затененное  ветровое
стекло и без всякой связи подумала на какое-то мгновенье,  что  астронавты
уже прилунились и совершили  акт  имперской  жестокости,  окрасив  зеленым
спреем огромную бесплодную лунную поверхность.




        ЧАСТЬ ВТОРАЯ. MALEFICA (ЗЛОДЕЯНИЯ)


                                     Другой я не стану, я слишком довольна
                                  своей жизнью, меня всегда ласкают.
                                      Молодая французская ведьма, 1660 год


   - Он сбежал? - спросила Александра по телефону.
   За окнами кухни преобладали строгие краски ноября, старый ствол  оплели
оголенные побеги виноградной лозы, уже подвешена и наполнена кормушка  для
птиц, теперь, когда побиты первыми морозами ягоды в роще и на болоте.
   - Так говорит Сьюки, - сказала Джейн. - Она говорит, что  к  этому  все
шло, и она давно заметила, но не хотела  ничего  говорить,  чтобы  его  не
выдать. Хорошенькое дело: неужели она  и  впрямь  считает,  что  стала  бы
предательницей, если бы сообщила только нам.
   - А давно  Эд  знаком  с  этой  девчонкой?  -  Шеренга  чайных  кружек,
подвешенных на медных крючках под полкой для  посуды,  закачалась,  словно
тронутая рукой невидимой арфистки.
   - Несколько месяцев назад. Сьюки  решила,  что  он  ведет  себя  с  ней
необычно. По большей части ему хотелось выговориться, и она была для  него
благодарным слушателем. Оно  и  к  лучшему:  подумать  только,  она  могла
заразиться венерическими  болезнями.  Знаешь,  у  всех  этих  детей-цветов
бывают по меньшей мере вши.
   Преподобный Эд Парсли сбежал с девчонкой-подростком из местных,  вот  и
все, что известно.
   - Я видела эту девчонку? - спросила Александра.
   - Да, конечно, -  отвечала  Джейн.  -  Она  из  тех  юнцов,  что  вечно
болтаются перед супермаркетом часов в восемь вечера,  полагаю  в  ожидании
наркотиков.  Бледное,  грязное,  какое-то  очень  широкое  лицо,   немытые
распущенные льняные волосы, одета, как маленький лесоруб.
   - А эти их браслеты из бисера?
   Джейн серьезно отвечала:
   - Не сомневаюсь, что он у нее есть, и она надевала его,  когда  шла  на
собрание впервые. Представляешь себе? Одна из тех, что стояли в  пикете  в
прошлом году в марте на  городском  митинге  и  поливали  памятник  павшим
овечьей кровью, взятой на бойне.
   - Не помню, дорогая, может быть, потому что  не  хочу  вспоминать.  Эти
ребята у супермаркета меня  всегда  пугают.  Я  просто  быстро  выхожу  из
магазина и иду, не глядя по сторонам.
   - Бояться их нечего, тебя они просто не  замечают.  Для  них  ты  часть
пейзажа, как дерево.
   - Бедный  Эд.  Последнее  время  он  и  в  самом  деле  казался  чем-то
озабоченным. Когда я увидела его на концерте, мне даже показалось, что ему
хотелось прильнуть ко мне. Я подумала, что это непорядочно по отношению  к
Сьюки, и потому оттолкнула его.
   - Девчонка даже не из Иствика, она всегда болталась  здесь,  а  жила  в
Коддингтон-Джанкшн, в каком-то  совершенно  ужасном  поломанном  трейлере,
вместе с отчимом, потому что мать вечно  разъезжала,  выступая  где-то  на
карнавале, это называют акробатикой.
   Джейн говорила так строго, что можно было подумать,  она  старая  дева,
если не знать, как она управлялась с Даррилом Ван Хорном.
   - Ее зовут Дон Полански, - продолжила Джейн. - Не знаю, назвали ее  так
родители или она сама, сейчас  людям  нравится  давать  себе  имена  вроде
Цветок Лотоса, или Небесное Божество, или что-нибудь в этом роде.
   Ее сильные маленькие руки были невероятно проворны, и,  когда  брызнула
струя холодного семени, предназначалась она именно  Джейн.  О  сексуальном
поведении женщин можно обычно только догадываться, да  это  и  к  лучшему,
ведь  оно  может  оказаться  _слишком_  колдовским.  Александра   пыталась
прогнать из памяти эту картину и спросила:
   - А что они собираются _делать_?
   - Осмелю