столько грехов, что Сьюки потребовалась  целая  секунда,  пока
она поняла, что Джейн имела в виду грех Дженни, вышедшей замуж за Даррила.


   Утром у нее был Джо, и  произошла  безобразная  сцена.  Джина  была  на
четвертом месяце, и беременность стала заметна, весь город это видел. А  у
детей  Александры  скоро  будут  каникулы,  и  тогда  станут  невозможными
свидания в будни у нее дома. Для нее наступит облегчение,  честно  говоря,
большое облегчение. Не нужно будет больше выслушивать его безответственные
и действительно довольно самонадеянные разговоры  о  том,  что  он  бросит
Джину. Ее тошнило от этих разговоров, они ничего не значили, да она  и  не
хотела, чтобы они что-то значили, сама мысль  о  совместной  жизни  с  Джо
выводила ее из себя и оскорбляла. Он был ее любовником, разве этого мало?
   А завтра он не будет ее любовником. Все когда-то кончается.  Все  имеет
начало и имеет конец. Все знают это, почему же он не знает? Ему  казалось,
что его поджаривают на вертеле.  Джо  вошел  в  раж  и  сильно  ударил  ее
несколько раз по плечу открытой ладонью, чтобы не было так больно, и  стал
голым бегать по комнате, у него было плотное белое тело с двумя  завитками
волос на спине, представлявшимися ей крыльями бабочки (а спинной хребет ее
телом) или облицовкой из тонких мраморных  пластин,  выложенных  так,  что
литые зернистые пятна складывались  в  симметричные  узоры.  На  теле  Джо
волосы росли как-то деликатно и органично, не как  у  Даррила  -  неровным
колтуном. Джо плакал: он снял шляпу и бился головой о дверной  косяк.  Это
выглядело  пародией,  но,  тем  не  менее,  это   было   настоящее   горе,
действительно потеря. Зеленая комната со старинной  деревянной  резьбой  в
стиле  Уильямсбурга,  крупные  пионы  на  занавесках,  прятавшие  в   себе
клоунские  маски,  потолок  в  трещинах,  -  молча,  тайно  наблюдали   за
обнаженными любовниками, составляли частицу  их  печали.  Что  может  быть
ценнее для мужчины, чем то, что его привечают  в  доме,  для  которого  он
палец о палец не ударил, или важнее для женщины, чем ее гостеприимство, ее
радушный прием того, кто считает ее дом своим  только  из-за  силы  своего
полового члена, его  члена  и  всего,  что  к  нему  прилагается:  запаха,
наслаждения и его тяжести. И не нужно выплачивать по закладной,  не  нужно
шантажировать общими детьми, а  просто  принимать  в  собственных  стенах,
оказывать достойный прием, основанный на свободе и равенстве. Джо  не  мог
не мечтать быть вместе и вступить в брак, - он хотел править в собственных
пенатах. Он  унижал  ее  драгоценный  дар  своими  "добрыми"  намерениями.
Страдая, он все больше  и  больше  хотел  Александру,  поражая  ее  своими
эрекциями, а так как у него теперь  оставалось  мало  времени  (утро  было
потрачено на словопрения), она позволила ему овладевать ею его излюбленным
способом, сзади, когда она стояла на коленях. Какая природная сила  в  его
толчках, как он  содрогается,  извергая  семя!  От  всего  эпизода  у  нее
осталось ощущение, что ее скомкали и вывернули, как  полотенце,  снятое  с
сушки, и теперь ее нужно сложить и положить в стопку на свободную полку  в
пустом, залитом солнечным светом доме.
   Дом тоже казался счастливее от его посещения, перед  тем  как  наступит
вечная разлука. В это ветреное и  влажное  время  года  балки  и  половицы
переговаривались  между  собой,  поскрипывали,  а  оконная   рама,   когда
Александра повернулась к ней спиной, вдруг мелко задребезжала,  как  будто
неожиданно вскрикнула какая-то птица.
   Александра пообедала вчерашним салатом -  раскисшими  листьями  латука,
плавающими в холодном растительном масле. Нужно худеть, иначе все лето она
не сможет надеть купальник. Еще один недостаток Джо  -  он  прощал  ей  ее
полноту, как те первобытные люди, что превращали  жен  в  тучных  пленниц,
горы  черной  плоти,  ожидавшие  их  в  соломенных   хижинах.   Александра
почувствовала,  что  уже  похудела,   облегченная   любовником.   Интуиция
подсказала, что сейчас зазвонит телефон. Он зазвонил. Должно  быть,  Джейн
или Сьюки, возбужденные своими злобными намерениями. Но из прижатой к  уху
трубки раздался высокий молодой голос, напряженный от робости,  -  мешочек
страха, пульсирующий теперь в мембране, как горло лягушки.
   - Александра, вы меня избегаете.
   Это был голос, который  Александра  хотела  услышать  меньше  всего  на
свете.
   - Ну, Дженни, мы хотели дать возможность вам с Даррилом побыть  вдвоем.
Мы слышали, у вас есть новые друзья.
   - Да, есть, Даррилу нравится то, что он называет вводом информации.  Но
это совсем не похоже на то, как... было с вами.
   - Ничто не повторяется, - сказала Александра. -  Ручей  течет,  птенец,
вылупляясь, разбивает яйцо. Так или иначе, у тебя все прекрасно.
   - Да нет, Лекса. Что-то совсем не так.
   Ее голос в воображении этой более зрелой женщины поднимался к ней,  как
лицо, которое нужно вытереть - на щеках были песчинки.
   -  С  тобой?  Что-то  случилось?  -  Собственный  голос  был  похож  на
просмоленную парусину или на огромный брезент, его стелют на землю,  а  он
вздувается пузырями  в  тех  местах,  куда  попал  воздух,  мягкой  волной
пустоты.
   - Я все время чувствую себя усталой, - сказала Дженни, - и у  меня  нет
аппетита. Подсознательно я так голодна, что все время мечтаю о  пище,  но,
когда сажусь за стол, не могу заставить себя есть. И еще. Боли приходят  и
уходят ночью. Все время у меня течет из  носа.  Это  действует  на  нервы,
Даррил говорит, что по ночам я храплю, со мной  никогда  этого  раньше  не
случалось. Помните, я пыталась вам показать уплотнения, а вы  не  находили
их?
   - Да, смутно помню.
   Ощущения от тех случайных поисков ужасно  отдались  у  нее  в  кончиках
пальцев.
   - Так вот, их стало больше. В... в паху и на голове, за ушами. Ведь там
лимфатические узлы?
   Уши у Дженни не были проколоты, и она все время теряла маленькие клипсы
в ванной комнате, на черном кафеле среди подушек.
   - Право, не знаю, дорогая. Тебе стоит показаться врачу, если  это  тебя
беспокоит.
   -  Я  была.  У  доктора  Пэта.  Он  отправил  меня  на  обследование  в
Уэствикскую больницу.
   - А обследование что-нибудь выявило?
   - Сказали, что в общем нет, но потом захотели, чтобы я дообследовалась.
Они все такие уклончивые  и  важные  и  говорят  с  тобой  таким  дурацким
голосом, будто ты непослушный ребенок, который  может  описать  их  туфли,
если не держаться на почтительном  расстоянии.  Они  меня  боятся.  Боятся
проговориться, что я очень больна. Они  говорят  что-то  вроде  того,  что
количество белых кровяных телец  "чуть-чуть  выше  нормы".  Знают,  что  я
работала в большом городе в больнице, и потому держат со мной ухо  востро,
но мне ничего не известно о системных заболеваниях. В  основном  я  видела
переломы и  желчные  камни.  Все  бы  пустяки,  если  бы  по  ночам  я  не
_чувствовала_, что что-то не так, что-то во мне происходит. Меня без конца
расспрашивают, не подвергалась ли я радиации. Ну, конечно,  я  работала  у
Майкла Риса, но они так осторожничают, надевают на тебя свинцовый фартук и
сажают в будку с толстым стеклом, когда включают аппарат. Все, что я могла
вспомнить, так это, когда я была маленькая, до переезда в Иствик,  мы  еще
жили в Уорвике, мне очень часто делали рентген зубов, когда их выправляли.
Когда я была девочкой, у меня был ужасный рот.
   - Сейчас у тебя хорошие зубы.
   - Спасибо. Это стоило папе денег, которых у него на самом деле не было,
но ему хотелось, чтобы я была красивой. Он _любил_ меня, Лекса.
   - Уверена, что любил, дорогая, - сказала Александра,  сдерживая  голос;
воздух раздувал брезент, бился  под  ним,  как  дикий  зверь,  сотворенный
ветром.
   - Он меня так любил, - выпалила Дженни. - Как  он  мог  сделать  такое,
повеситься? Как мог он оставить нас с Крисом одних? Даже если бы он  сидел
в тюрьме за убийство, было бы лучше. Ему не дали бы  большого  срока,  тот
ужас, что он сотворил, нельзя было продумать заранее.
   - У тебя есть Даррил, - сказала ей Александра.
   - И есть, и нет. Знаете, какой он. Вы знаете лучше меня, мне  следовало
поговорить с вами, я поспешила. Может,  с  вами  ему  было  бы  лучше.  Он
внимательный, любезный и все такое, но мне он как-то не подходит.  Мыслями
он всегда где-то далеко,  наверно,  занят  своими  проектами.  Александра,
пожалуйста, позвольте мне прийти и поговорить. Я  долго  вас  не  задержу,
правда. Мне просто нужно, чтобы вы меня...  коснулись,  -  заключила  она,
голос  ее  отдалился,  затих  почти  насмешливо,  озвучив  эту   последнюю
откровенную просьбу.
   - Дорогая, не знаю, чего  ты  хочешь  от  меня?  -  решительно  солгала
Александра, стремясь все сгладить, стереть из памяти лицо,  приблизившееся
к  ней  настолько,  что  стали  видны  песчинки.  -  У  меня  нет  никаких
обязательств перед тобой. Честное слово. Ты сделала свой выбор, и я тут ни
при чем. Все прекрасно. У тебя своя жизнь, у меня - своя. Теперь я не могу
быть частью твоей жизни. Просто не могу. Меня на это не хватает.
   -  Сьюки  и  Джейн  может  не  понравиться,  если  мы   встретимся,   -
предположила  Дженни,  чтобы  дать  разумное  объяснение  бесчувственности
Александры.
   - Я говорю только о себе. Я не хочу теперь больше связываться с тобой и
Даррилом. Желаю вам всех благ, но ради самой себя не хочу тебя видеть. Это
было  бы  слишком  болезненно,  говоря  откровенно.  Что  касается   твоих
недомоганий, мне сдается, что  тебя  мучает  собственное  воображение.  Во
всяком случае ты под присмотром врачей, которые  могут  сделать  для  тебя
больше, чем я.
   - Ох. - Далекий голос сжался до размеров точки и зазвучал  механически,
как в телефоне-автомате. - Я не уверена, что это так.
   Когда Александра положила трубку, руки  у  нее  дрожали.  Все  знакомые
уголки в доме и мебель, казалось, отступили от нее в своей безгрешности  и
в то же время остались на своих местах. Она прошла в мастерскую, взяла там
один  из  стульев,  старый  виндзорский  стул  со  стрельчатой  спинкой  и
сиденьем, испачканным красками, сухим гипсом и мягкой глиной, - и принесла
его в кухню. Поставила стул под высокой кухонной полкой, встала на него  и
потянулась, чтобы достать завернутый в фольгу предмет, спрятанный  там  по
возвращении от Джейн в  тот  апрельский  день.  К  своему  удивлению,  она
ощутила тепло в пальцах: под потолком скапливается теплый воздух,  в  этом
все дело, подумала она про себя. Услышав ее движение,  прибрел  из  своего
угла Коул, и она должна была запереть его  в  кухне,  иначе  он  вышел  бы
следом за ней из дома и решил, что сейчас начнется его любимая игра, когда
она что-то бросает, а он приносит.
   Проходя через мастерскую, Александра то и дело  натыкалась  на  тяжелую
арматуру из сосновых планок, пять на десять и  два  с  половиной  на  пять
сантиметров, на перекрученные плечики для одежды  и  проволочную  сетку  -
следы от недавних попыток создать гигантскую  скульптуру,  такую  большую,
чтобы ее можно было установить в общественном месте, таком, например,  как
площадь  Казмиржака.  В  беспорядочно  построенном  доме  прожило   восемь
поколений фермеров, за мастерской находились  сени  с  земляным  полом,  в
старые времена их использовали как сарай для хранения гончарных изделий, а
у Александры здесь был чулан, толстые стены увешаны лопатами,  мотыгами  и
граблями, а пол загроможден  беспорядочно  наставленными  стопками  старых
глиняных горшков, открытыми мешками  с  торфяным  мхом  и  костной  мукой.
Построенные на скорую руку полки были заняты ржавыми  садовыми  совками  и
заставлены  коричневыми  бутылками  с  выдохнувшимися   пестицидами.   Она
отодвинула задвижку на грубо сколоченной двери - две параллельные дощечки,
скрепленные железной скобой,  -  и,  выйдя  на  солнцепек,  понесла  через
лужайку маленький блестящий и теплый сверток.
   За стенами дома буйствовал июнь: лужайку пора было косить, клумбы вдоль
дорожки пропалывать, помидоры и пионы  подвязывать.  Слышно  было,  как  в
тишине движутся челюсти-жвальца насекомых, солнце жгло лицо, и  Александра
чувствовала, как нагревается  ее  толстая  коса.  Болото  позади  дома  за
разваливающимся забором из камня,  увитым  ядовитым  плющом  и  виргинским
вьюнком,  зимой  просматривалось  насквозь,  между   побуревшими   пучками
спутанной  травы  виднелся  голубоватый  пузырчатый  лед.   Летом   болото
представляло собой сплошные заросли из зеленых листьев и  черных  стеблей,
папоротников, лопухов и дикой малины, взгляд не мог проникнуть больше  чем
на несколько метров, ступить туда было невозможно - не позволяли колючки и
хлюпавшая под ногами вода. В детстве, класса до  шестого,  когда  мальчики
уже стесняются играть с девочками, Александра хорошо играла в бейсбол. Вот
и сейчас она отступила назад, размахнулась и бросила заговоренный  сверток
- воск с булавками полетел далеко, будто она швырнула камешек на  луну,  -
так глубоко в эту цветущую синь, как могла. Может, он попадет  на  участок
топкого болота и утонет,  а  может,  черные  дрозды  с  красными  крыльями
расклюют фольгу и украсят ею гнезда. Александре  хотелось,  чтобы  сверток
исчез, чтобы его поглотили, расклевали, чтобы смятенная природа  забыла  о
нем.


   Наконец все трое снова собрались на свой  четверг  в  крошечном  домике
Сьюки в Болиголовом переулке.
   - Ну, разве не здорово! - воскликнула Джейн Смарт, входя с опозданием.
   На ней почти  ничего  не  было:  пластмассовые  босоножки  и  полосатый
ситцевый сарафанчик, лямки были завязаны сзади на  шее,  чтобы  не  мешать
загару. Вся она была ровного кофейного цвета, а стареющая кожа под глазами
осталась морщинистой и белой, на  левой  ноге  выпирала  синевато-багровая
варикозная вена, как маленькая вереница наполовину вылезших из воды  шишек
лохнесского  чудовища  на  нечетких   фотографиях,   демонстрируемых   для
доказательства  его  существования.  Тем  не  менее,  хотя  Джейн  и  была
энергичной толстокожей ведьмой, солнце оставалось ее родной стихией.
   - Бог мой, она выглядит ужасно, - ликовала она,  усевшись  со  стаканом
мартини в одно из потертых кресел. Мартини был как живая ртуть, а  зеленая
оливка повисла в нем, как глаз рептилии с красной радужной оболочкой.
   - Кто? - спросила Александра, на самом деле прекрасно зная, о ком речь.
   - Дражайшая миссис Ван Хорн, конечно, - ответила Джейн. - Даже на ярком
солнце она выглядит, как в помещении, и это на Портовой в  середине  июня!
Она имела наглость подойти ко мне, хотя я старалась незаметно  прошмыгнуть
в "Тявкающую лисицу".
   - Бедняжка, - сказала Сьюки, набивая рот солеными орешками и с  улыбкой
их жуя. Летом  она  красила  губы  помадой  более  спокойного  оттенка,  а
переносица маленького бесформенного носа облупилась, обожженная солнцем.
   - У нее выпали волосы, наверное, от химиотерапии, и она носит платок, -
сказала Джейн. - Довольно кокетливо, правда?
   - Что она тебе сказала? - спросила Александра.
   - Ой, она вся была из этих: "ну, разве не  прелесть",  и  "Даррил  и  я
совсем не видим вас теперь", и "пожалуйста, приходите, мы плаваем сейчас в
заливе". Я отбрила ее, как могла. В самом деле, что за лицемерие. Она ведь
нас смертельно ненавидит, должна ненавидеть.
   - Она упоминала о своей болезни? - спросила Александра.
   - Ни словечка. Все улыбается.  "Какая  прекрасная  погода!",  "Слышали,
Артур Хэллибред купил себе хорошенький  парусник?".  Вот  как  она  решила
обходиться с нами.
   Александра подумала, не  рассказать  ли  им  о  звонке  Дженни,  но  не
решилась, не хотелось, чтобы над просьбой Дженни  смеялись.  А  впрочем...
ведь она по-настоящему предана своим сестрам, обиталищу ведьм.
   - Она звонила мне месяц назад, - сказала она, - вообразила, что  у  нее
везде опухли  железки.  Хотела  повидаться  со  мной.  Словно  я  могу  ее
вылечить.
   - Как странно, - сказала Джейн. - И что же ты ей ответила?
   - Я сказала "нет". Я и в самом деле не хочу  ее  видеть.  Из  этого  не
выйдет ничего хорошего. А что я _действительно_ сделала, признаюсь,  взяла
и зашвырнула проклятую заговоренную куклу в трясину за домом.
   Сьюки выпрямилась на своем месте, чуть не столкнув блюдечко с  орешками
с ручки кресла, но ловко подхватила его:
   - Зачем, радость моя, что за экстравагантная выходка после того, как мы
столько трудились с воском и всем прочим! Ты перестаешь быть ведьмой!
   - Разве? Да какое это имеет значение, если ее уже лечат  химиотерапией?
Боб Осгуд, - самодовольно сказала Джейн, - дружит с доком Пэтом, и док Пэт
говорит, что она просто загадка для него - поражено буквально все: печень,
поджелудочная железа, костный мозг, ушные мочки. Entre  nous  [между  нами
(фр.)], Боб говорит, что, по  мнению  дока  Пэта,  будет  чудо,  если  она
протянет еще два месяца. И Дженни тоже об  этом  знает.  Химиотерапия  для
того только, чтобы успокоить Даррила, он, очевидно, обезумел от горя.
   Теперь, когда Джейн взяла в  любовники  маленького  лысенького  банкира
Боба Осгуда, между бровями немного разгладились две поперечные морщинки  и
свои высказывания она произносила веселым голосом, как будто  извлекая  их
смычком из собственных вибрирующих голосовых связок.  Александра  не  была
знакома с матерью Джейн, но могла представить, что именно так  разносились
голоса в воздухе, поднимаясь от чашек с чаем в ее доме в Бэк-Бей.
   - Бывают ремиссии, - запротестовала Александра без особой убежденности;
из  нее  теперь  истекала  сила  и  растворялась  в  природе,  двигаясь  в
астральных потоках за пределами комнаты.
   -  Ты  великолепная,  большая,  великодушная,   любвеобильная,   нежная
женщина, - промолвила Джейн Смарт, наклонившись к ней так, что в свободном
вырезе сарафана  показалась  незагорелая  грудь,  -  что  на  тебя  нашло,
Александра? Если бы не она, ты была бы сейчас хозяйкой "жабьего дома".  Он
приехал в Иствик, чтобы найти жену, и ею должна была стать ты.
   - Мы _хотели_, чтобы стала ты, - сказала Сьюки.
   - Ерунда, - пожала  плечами  Александра.  -  По-моему,  каждая  из  вас
ухватилась бы за такую возможность. Особенно ты, Джейн. Ты  любишь  играть
во все эти игры ниже пояса.
   -  Подруги,  не  будем  ссориться,  -  взмолилась  Сьюки.   -   Давайте
расслабимся. Поговорим о тех, кого я встретила в  центре.  Ни  за  что  не
догадаетесь, кого я видела вчера вечером перед супермаркетом!
   - Энди Уорхола, - лениво высказала догадку Александра.
   - Дон Полански!
   - Маленькую потаскушку Эда? - переспросила Джейн. - Она же  подорвалась
при взрыве бомбы в Нью-Джерси!
   - От нее же ничего не нашли, так, кое-какую одежду, - напомнила  Сьюки.
- Очевидно, она переехала из той комнаты, что они снимали  в  Хобокене  на
Манхэттене, где находилась их штаб-квартира.  Революционеры  по-настоящему
никогда не доверяли Эду, он был слишком пожилым и правильным, и поэтому  и
послали его взорвать бомбы, чтобы проверить его преданность.
   Джейн недобро захохотали своим особенным вибрато.
   - Единственно, в чем я никогда не сомневалась, так это в  том,  что  он
предан, как осел.
   Верхняя губа у Сьюки изогнулась в невысказанном укоре, она продолжала:
   - Очевидно, для них Дон была своя, и  ее  взяли,  когда  она  вместе  с
"главарями" разгуливала где-нибудь  в  Ист-Вилледж,  в  то  время  как  Эд
подорвался в Хобокене. Дон предполагает, что у него просто дрогнули  руки,
когда он соединял провода, сказалось недоедание  и  время,  проведенное  в
подполье. К тому же она поняла, что и в постели  он  оказался  не  так  уж
хорош, я думаю.
   - Для нее все прояснилось, - сказала Джейн и уточнила: - Ей  стало  все
ясно.
   - Кто это тебе рассказал? - спросила Александра у  Сьюки,  раздраженная
манерой Джейн. - Ты что, подошла и поговорила с девчонкой у супермаркета?
   - Нет, я побаиваюсь эту шпану, среди них сейчас есть  даже  черные,  не
знаю, откуда они, видимо из гетто в южном районе Провиденса.