я.
     Места там низкие, заболоченные,  покрытые  старыми гарями. С нами  было
три  зверовые  лайки;  Нурка, Буска  и  Загря. Собаки  бежали молча.  Вокруг
никаких следов. Вдруг далеко-далеко,  левее темной полосы сыролесья,  что-то
загремело,  точно  гроза ударила по  - сухой,  звонкой лесине. Потом  там же
будто вскрикнул кто-то. Залаяла Нурка, а затем и Буска.
     Грохотом  падающих   деревьев   всколыхнулась   гарь.  Шум   возрастал,
надвигался на  нас все громче, яснее. Казалось, огромное стадо слонов бежало
через гарь, сбивая и ломая по пути деревья.
     Мы  выбрались к  просвету, поднялись  на  ствол  упавшей лиственницы  и
увидели  потрясающее зрелище. Черный зверь --  сохатый,  огромный и длинный,
ломился через гарь. Он прошел мимо  нас метрах в  трехстах. Мы и не подумали
стрелять  --  с  такой  быстротой  сохатый бежал по лесному завалу. Могучими
рогами  он  рушил  сухостой, грудью  наскакивал  на  пни,  на  сучья,  ломал
валежник, и треск падающих деревьев напоминал беспорядочную пальбу из пушек.
Дикий страх ослепил зверя ибезжалостно гнал напролом через гарь.
     -- Худой место пошел зверь, -- хмуря брови, сказал проводник Илько.  --
Он уже встречался с собаками и знает пулю -- иначе не бежал бы как бешеный.
     -- Ты думаешь, по нему уже стреляли? -- спросил я.
     --  Стреляли, -- повторил он убежденно. --  Может, ранен был, да  ушел.
Теперь боится собак, вот и бежит.
     -- Что же делать будем?
     Илько посмотрел на меня удивленно.
     -- Разве можно собак бросить, когда они у зверя?
     В  этот момент появился  Загря.  Кобель  не пошел  за  зверем  вместе с
собаками, он никогда не работал даже с Нуркой, к которой был очень привязан.
     Весь  день до полночи мы шли по следам зверя, представляя по отпечаткам
на  снегу  картину  его схватки с собаками.  Сохатый  отчаянно отбивался  от
преследователей  и уходил в глубину тайги  все  дальше от нашей  стоянки. Мы
решили прекратить  бесполезную погоню и только развели костер  для  ночевки,
как  заявились Нурка и Буска. Вид у  них  был ужасный: хвосты  повисли,  уши
упали, из открытых ртов свисали языки.  Подбежав к  нам, они упали на снег в
полном изнеможении. Потеряв надежду остановить сохатого, они вернулись своим
следом.
     А где же Загря? Его нигде не было видно.
     Окликнул собаку раз, другой.  Значит, как всегда, один  убежал догонять
зверя. Трудно было поверить,  что ему одному  удастся сделать  то,  чего  не
сделали Нурка и Буска. Но и не было случая, чтобы от него уходил зверь, даже
если для этого требовались не одни сутки.
     Илько расчистил ногами под собою снег, стащил с  головы беличью ушанку,
припал ухом к земле, долго слушал.
     А  я следил  за ним и  с ужасом думал: неужели придется  идти к  Загре,
расставаться  с отдыхом,  с костром, с хвойной  постелью и опять мять ногами
снежную целину?
     -- Лает, -- сказал Илько, поднимаясь. Мы вернулись к костру. Молча,  не
сговариваясь, сложили котомки, встали на лыжи.
     -- Ничего, отдохнем у добытого зверя. С мясом ночь куда веселее.
     Я позвал  собак. Ни одна  не встала,  даже  ухом  не пошевелила. Так  и
остались лежать, пригревшись у костра.
     Ночь  лунная,  тихая.  Лес  в алмазах.  Под  ногами  хрустящий снег;  и
кажется, что ты шагаешь по сыпучему серебру.
     Долго идем по следу зверя. Километра через три  кобель догнал сохатого.
Отчаянно сопротивляясь  собаке,  лесной великан разбросал на  месте  схватки
снег,   колодник,  изломал   кусты.  Сразу   угадывался  почерк  Загри,  его
беспощадность.
     За кочковатой  марью  всхолмленную землю  покрывает редкая  тайга.  Все
холмы по ту сторону увала залиты фосфорическим светом. А в ложбинах стелется
прозрачными  облачками  туман, будто  сотканный  из  света  и  тени.  Туман,
кажется, вздрагивает от прикосновения лучей луны и оживает.
     Мы  здорово  устали.  Легкие  котомки  кажутся  теперь  тяжестью.  Шаги
сузились. А ветерок то вдруг набросит  лай, подбодрит  нас, то  пронесет его
мимо. И наконец лай стих, ушел от слуха и больше не возобновлялся.
     -- Тьфу, сатана, опять убежал! -- сказал Илько, безнадежно махнув рукой
в сторону стихшего лая.
     Я  взглянул  на часы  -- скоро  рассвет. Мы  молча  свернули со  следа,
взобрались на увал, где  чернела густая таежка хвойного сыролесья, чтобы там
заночевать. Мы выбились из сил и уже не надеялись догнать зверя.
     Вдруг  Илько  схватил  меня  за  руку,  показал  вниз. Там,  на снежной
белизне,  виднелось подозрительное  черное пятно. Присмотрелся --  это  спит
зверь.
     Стоим  не шевелясь,  как пни. Но чуткий слух зверя, видимо, уловил наше
присутствие. Он поднял голову, поставил торчмя свои длинные уши, осмотрелся,
долго прислушивался и, успокоившись, опять заснул.
     Вокруг посветлело. Несколько поодаль от зверя  я заметил на снегу серое
пятно.  Загря!.. "Неужели убит?" --  подумал я,  и  эта мысль  пронзила меня
острой болью.
     Перевожу взгляд на Илько. Старик улыбается.  Просит наклониться к нему,
шепчет мне на ухо:
     -- Оба спят, стрелять не надо.
     И я вижу, как подобрело его лицо.
     Загря лежит, свернувшись в клубочек и уткнув нос в пушистый хвост. Спит
и замученный сохатый, разбросав длинные ноги и положив на снег настороженную
голову. Даже рассвет не в состоянии разбудить их.
     Никто  из  нас  и  не  подумал  стрелять.  Рука  с  карабином  невольно
опустилась. Илько подает пальцем знак  -- отходить --  и начинает осторожно,
будто под ним пропасть, поворачивать лыжи на свой след. Я делаю то же самое.
     Мы неслышно отступаем. У меня не  осталось ни горечи, ни сожаления, что
так  неудачно закончилась охота.  Я даже доволен  тем, что чувство, присущее
натуралистам, перебило в нас обоих страсть зверобоев.
     Может быть, больше всего я и люблю Загрю за то, что бывает он  безмерно
храбрым перед сильным противником и снисходительным к слабому.

     Нурки уже не было  с  нами в этом  походе к  Ямбую. Из Ленинграда после
трехлетней учебы вернулся  Тиманчик. Он направлялся в  свой далекий  поселок
Омахта, чтобы взять  семью и переехать в  районный  центр, куда  после учебы
послан на работу. В  Нагорном  молодой  эвенк зашел  в  штаб  экспедиции. Мы
встретились  во дворе.  Я не сразу угадал в  нем хозяина Нурки. Одет он  был
по-городскому,  при  галстуке.  Непривычный  для  эвенка   зачес   скрадывал
скуластость лица. На ногах --  остроносые ботинки.  Только  походка осталась
стремительной и легкой по-прежнему.
     -- Нурка жива? -- спросил он, волнуясь.
     Видно, все годы разлуки с любимой собакой мучил его этот вопрос.
     А я, здороваясь с ним, с болью почувствовал,  что не смогу расстаться с
Нуркой. Мысленно стал подыскивать  доводы, чтобы оставить ее у себя. Я готов
был заплатить любую сумму. Но мне вспомнилось, как Тиманчик втащил  собаку в
мою комнату,  привязал ее  к ножке кровати  и,  слизывая с губ скатывающиеся
слезы, говорил:  "Пока я жив,  ее  своей не считай". И мне  стало неловко за
свои намерения. Я ответил, что Нурка жива и здорова.
     -- Так позови  же  ее скорее. Может, она меня забыла... -- Он был полон
нетерпения.
     -- Тихон  Петрович, -- окликнул я деда,  рубившего дрова за сараем,  --
приведи сюда Нурку.
     Тот  посмотрел  в   нашу   сторону  и,   не  торопясь,  подошел  ближе.
Подозрительно посмотрел на Тиманчика.
     -- А  зачем  она  понадобилась? -- спросил он резко,  заподозрив что-то
неладное.
     -- Я ее хозяин, -- ответил Тиманчик.
     -- Ишь ты, нашелся! За давностью она уже не твоя.
     -- Такого договора не было!
     Я увидел,  как эвенк  вспыхнул, угрожающе глянул  на  старика,  готовый
защищать свое право на собаку.
     -- Тихон Петрович, приведи Нурку, -- повторил я.
     -- Ну разве только показать, -- упорствовал дед, направляясь к сараю.
     С минуту  мы стояли молча. Я видел, как Тиманчик нервно покусывал губу,
как на его скулах вздувались желваки, и невольно подумал: а что, если  Нурка
действительно не узнает его?
     Но  тут   показался  Тихон  с  собакой.  Тиманчик  сорвался  с   места,
быстро-быстро пошел ей навстречу. Вот они рядом... Собака тщательно обнюхала
его,  равнодушно  потопталась на  месте  и, увидев  меня, натянула  поводок.
Раздосадованный  Тиманчик  схватил  ее  за  шерстистые  щеки, поднял  морду,
заглянул в глаза,  сказал что-то на эвенкийском языке, стал повторять громче
и громче, затем с силой отбросил собаку от себя, повернулся и поспешно ушел,
не попрощавшись и не оглянувшись, как и в  тот раз, когда он впервые  привел
ко мне Нурку,
     Но Тихон показал ему не Нурку, а ее дочь, как две капли воды похожую на
мать.
     -- Зачем ты это сделал? -- крикнул я.
     -- Она  как мать, не различишь, пусть ее и  берет, а Нурку не отдам! --
упрямо ответил он, пряча от меня взгляд.
     Я  бросился в сарай,  отвязал Нурку-мать. Она по привычке  метнулась по
двору,  но,  наткнувшись на  след  Тиманчика, вдруг оцепенела.  Раздутыми  .
ноздрями втянула  воздух,  ткнулась носом  в след и,  уже ничего не различая
перед собой, рванулась к выходу, перемахнула через калитку...
     Мы с дедом выскочили на улицу. Тиманчик лежал на пыльной  земле, сбитый
собакой.  А она,  ласкаясь, прижималась  к  нему,  лизала  его  лицо,  нежно
поскуливая. Тиманчик с  минуту не шевелился и не сопротивлялся. Потом поднял
ее морду,  заглянул  в  широко открытые  глаза,  обнял,  и  так  они  лежали
некоторое время на сухой земле, оба бесконечно счастливые.
     На второй день, рано утром, Тиманчик уходил с Нуркой в далекий путь. Мы
собрались проводить его.  Ничто  уже не могло разлучить  эвенка  с  собакой.
Смирился и дед Тихон. Подпирая плечом  забор, он нервно жевал  кончик бороды
и, не отрывая глаз, следил за удаляющимися силуэтами.
     -- Ладно, хай поживэ еще с ним, -- сказал он, вытирая влажные глаза.


ЗАВЕТ ПРЕДКОВ

     Отбрасываю  край полога  и, высунувшись, жадно глотаю  воздух. Утренняя
прохлада  освежает  лицо. Выбираюсь наружу. Уже  день.  Яркий солнечный свет
слепит глаза. Детвора на ногах. Пастухи готовятся в путь.
     На  костре  в большом котле варится завтрак  -- целая медвежья голова и
две лапы, принесенные вчера  Карарбахом.  Павел и  Долбачи упаковывают  свои
постели, складывают вещи.
     -- Что нового, Павел? -- спрашиваю я. -- Была ли связь со штабом?
     --  Из штаба хорошие вести. Завтра Елизар  Быков выходит от Короткова к
Ямбую.  Давненько мы с  ним не виделись. По  случаю такой встречи не  грешно
и... -- Он выразительно щелкнул пальцем по горлу.
     -- А есть что?
     Павел не ответил,  но по хитрющей ухмылке я догадался, что не иначе как
у него припрятан спирт.
     Разговаривая  с Павлом, я  заметил,  что  в стороне,  прямо  на  земле,
подобрав под себя ноги, прикрытые широкой ситцевой юбкой, сидит Инга, кормит
дочь. На  ее  молодом лице горит  румянец,  она довольна, спокойна  и  полна
материнского блаженства.
     Чудесным утром встречает природа новорожденную! Сколько блеска, сколько
очарования в листопадных кострах, в пурпуре осенних холмов, в звенящей струе
ручейка!  А  эти  лиловые утренние тени,  прозрачная дымчатая  вуаль, сквозь
которую все вокруг кажется торжественным и необыкновенным.
     Вокруг Инги собрались все дети стойбища. Они не могут скрыть удивления.
Присев  на корточки,  с  любопытством  следят  за  новорожденной,  пока она,
прильнув  к груди  матери,  захлебывается молоком  и  чихает. Все  ребятишки
приходят в восторг, подпрыгивают, как мячики.
     С болью в сердце вспомнилось об Аннушке. Спешу ее проведать.
     На постели  больной сидит Сулакикан  и,  поддерживая левой рукой голову
дочурки,  поит ее  оленьим молоком.  Она  не  замечает  меня.  Аннушка дышит
тяжело, влажные губы ее шевелятся, и только глаза на морщинистом, иссушенном
болезнью  личике  засветились живым огоньком.  Это радует, но далеко еще  не
обнадеживает.
     У  ее  ног  сидит  Битык.  Мальчишка  смотрит  немигающими  глазами  на
сестренку, что-то ей щепчет, показывает на пальцах какую-то фигурку.
     Увидев меня, он вскакивает и, пятясь, исчезает из чума.
     Устраиваюсь на его место, беру  безвольную  ручонку больной, прощупываю
пульс.  Аннушка  ловит мой взгляд черными глазами. И  я  вижу в  них  жизнь.
Ей-богу, жизнь! Кажется, что еще никогда у меня не было большей радости, чем
та, которую подарил мне этот осмысленный, живой взгляд детских глаз! Неужели
спасена?!
     Очередной  укол  Аннушке делала теперь Сулакикан, под моим наблюдением.
Женские руки  оказались более ловкими, нежели мои. Я передал  ей весь  запас
пенициллина, шприц и все медикаменты.
     У входа  меня  ожидал Битык. В руках он  держал лук, тот самый, который
предлагал в обмен на карабин. Он решительно протянул его мне.
     На стоянке с раннего утра  командует Лангара. Она  появляется всюду. Ее
властный  голос слышится  то  у  костра, то  в  чуме или доносится от ручья.
Удивляешься, откуда только у этой старухи столько энергии!
     Наступает время  завтрака. Лангара почему-то  усаживает женщин  и детей
отдельно. Их еда -- вяленое мясо, масло, горячие лепешки и чай.
     А  для мужчин,  расположившихся у  костра,  она  вытаскивает  из  котла
медвежью голову, лапы и кладет на широкий лист бересты, рядом ставит котел с
отваром. Это даже не  отвар,  а  почти  чистый медвежий жир. На всех -- одна
ложка.
     Я не выдерживаю, подхожу к Лангаре.
     -- Скажи, почему женщины и дети сегодня едят отдельно?
     -- Потому  что  сейчас  мы  будем  отпугивать дух убитого  амакана. Это
делают мужчины, хотя можно и женщинам, которые сами ходили на амакана.
     -- Не понимаю, о каком духе и о каком медведе ты говоришь?
     -- Которого убил Карарбах... Разве не знаешь, что  наши  обычаи требуют
уважать дух амакана, он не должен догадаться, кто убил его. Иначе все  время
будет сбивать нас с тропы, посылать не туда, куда нужно, и  людей и стадо. А
ночами будет пугать оленей, покоя никому не даст...
     -- Ты тоже веришь этому? -- спрашиваю я.
     -- Я не верю, -- шепотом отвечает Лангара. -- Они тоже не верят. -- Она
кивает головой в сторону женщин и детей. -- Но так хочет Карарбах. Он старый
люди, постоянно живет в тайге, понимает только ее, другого ничего не видел и
не знает. Мы не должны  ругать его  или  отговаривать. Пусть уносит в могилу
обычай стариков. И тебе  говорю, когда кушать станешь, делай  все, как будем
делать мы, иначе обидишь Карарбаха.
     Меня тронула Лангара уважительным  отношением  к  глухому старику,  и я
становлюсь покорным участником  древнего обряда  отпугивания духа медведя от
жилья кочевников.
     Садимся  тесно,  плечом к плечу,  вокруг медвежьей  головы. Я  стараюсь
запомнить до мельчайших подробностей все, что тут  совершается, -- ведь этот
суеверный обряд, как  и многие другие, уходит в небытие  даже здесь, в глуши
лесов.
     Трапезу начинает Лангара. Она зачерпывает  из котла полную ложку  жира,
подносит ко рту. Все молчат.
     -- Ку! -- кричит старуха, повернувшись в сторону леса, и глотает жир.
     "Ку-у-у!.." -- разносит эхо по тайге.
     Затем  Лангара долго  говорит по-русски,  -- видимо, в  знак уважения к
нам.
     -- Амакан, -- почти ласково обращается она к невидимому собеседнику, --
ты думаешь, мы тебя убивали? Не-ет, что ты, и не собирались! Как можно! Мяса
у нас полные потки, сам посмотри. Тебя убивали другие люди. Мы его не знаем,
чужой. У него  своя тропа, он хромой, догоняй его. Ну-ну, скоро догоняй,  он
так ушел. -- Старуха машет рукою в сторону вчерашнего своего следа. -- Затем
передает ложку сидящему слева сыну Майгу, достает нож, ловко отсекает "щеку"
от медвежьей головы, долго жует,
     Майгу тоже черпает ложкой жир, выпрямляется весь, чтобы Карарбах видел,
кричит:
     -- Ку!
     Он выпивает  жир  и  начинает  что-то  быстро  говорить  по-эвенкийски,
энергично жестикулируя. Видимо, он тоже уговаривает медведя  уйти от табора,
поторапливает его.
     Майгу передает  ложку Долбачи,  а сам  берет из  рук  Лангары  медвежью
голову, выбирает кусок полакомее.
     Чувствую, все ждут, когда дойдет очередь до меня.
     Наконец  ложка  в  моих  руках.  Я пытаюсь во  всем подражать пастухам.
Зачерпываю из котла и кричу:
     -- Ку! Ку!..
     Силюсь   проглотить   теплый,  совершенно   не   соленый   жир.   Уж  я
приноравливаюсь и так и  эдак.  С большим трудом  мне удается  сделать  один
глоток. Для приличия, как и все, аппетитно облизываюсь.  А сам чувствую, что
вот-вот жир  пойдет  обратно.  Сижу  не  шевелясь. Потом  с  досадой говорю,
обращаясь к медвежьему духу:
     -- Какого  дьявола ты  тут  топчешься, косолапый!  Убирайся отсюда, иди
догоняй хромого, кто убил тебя.
     --  Ты  как  настоящий эвенк,  правильно говоришь, -- поддерживает меня
Лангара, берет у меня ложку и передает старику.
     А Долбачи уже  сует мне медвежью голову  и  лапу. Я достаю нож, отрезаю
кусок мяса, начинаю жевать.
     Карарбах выпрямляет сгорбленную спину. Лицо его сосредоточенно. Старик,
как  и все,  черпает  жир  из  котла.  Подносит  его дрожащей рукой ко  рту,
проглатывает.
     -- Ку! -- хрипло вырывается из его  горла. Затем старик что-то бормочет
и машет рукою в сторону леса.
     Пожалуй,  Карарбах один только  и относится  к этому древнему обряду со
всей серьезностью.
     -- Тебе сказать, что говорил он? -- спрашивает Лангара.
     -- Ну конечно.
     -- Карарбах говорит: "Это не люди  едят тебя,  амакан, ты не думай так,
обманешься. Тебя клюют коршуны, вороны. Твою  голову и  лапы срезал  хромой.
Пока он близко, догоняй  его, потом далеко  уйдет, без лап не догонишь. Иди,
иди, не оглядывайся..."
     Жизнь человека  в тайге  всегда  была  полна всяких опасностей.  С  тех
древнейших  времен, когда появились  люди  в  лесах, они вели  постоянную  и
упорную борьбу с медведем.  Очень часто их преследовали неудачи. И, пожалуй,
даже сейчас  самый  опасный враг охотника --  это  медведь. А чем раньше мог
эвенк  одолеть  дикую  силу  зверя?  Лиственничными  самострелами,  петлями,
ловушками или рогатиной. И  охотник нередко погибал в этой неравной схватке.
Извечный страх перед зверем, особенно у стариков, и  породил этот  необычный
обряд поклонения духу медведя.
     Отпугивание духа амакана  закончено.  Закончен и наш  своеобразный,  не
очень-то  сытный завтрак. Пастухи  долго  пьют  чай, и  стойбище  приходит в
движение.
     Пока  ловят  оленей, старик  бережно  собирает все  кости,  даже  самые
мелкие, остатки от трапезы.  Складывает их в старенький  чуман, перевязывает
ремешком, относит подальше от огнища и там ставит в развилку толстой березы.
     -- Ты что так смотришь? Разве не знаешь, что, по обычаю предков, нельзя
бросать кости амакана на земле? -- поясняет Лангара. --  Амакан подумает, мы
их взяли с  собой, не  отстанет  от каравана,  неудачу  пошлет, а так  сразу
увидит их на дереве.
     Карарбах срубает  небольшой  толщины  лиственницу,  на высоте  полутора
метров  от земли  протесывает оставшийся ствол с четырех  сторон,  кладет на
него  медвежий  череп  глазницами   на  восток  и,  привязав,  украшает  его
стланиковыми ветками, --  дух  медведя  не должен  далеко  уходить от  своей
головы, а это важно, когда стадо находится в пути.
     Олени  завьючены, все готовы трогаться в путь. И только Инга с ребенком
на руках  растерянно стоит у догорающего  костра. У нее  нет  еще опыта, как
подготовить новорожденного в путь, ждет, когда кто-то из женщин ей поможет.
     Я подхожу к Инге, приоткрываю  край одеяльца: девочка не спит.  Смотрит
сквозь узенькие щелочки глаз. Личико смуглое, кругленькое.
     -- Что смотришь, лючи? Нравится?! -- спрашивает мать.
     -- Был бы у меня сын, взял бы ее в снохи.
     -- А  может, она не захочет? -- улыбаясь, отвечает в тон мне счастливая
Инга.
     -- Это может быть. А как же вы ее назвали?
     -- Дора.
     -- Что это значит по-русски?
     -- Родилась, когда был далекий гость.
     -- Хорош